И тут слышу – какой-то шум у меня за спиной, шелест в кустах. Замер. Медленно оборачиваюсь: ты. Не видишь меня, идешь. Взроня… Взроня… Зовешь, пошатываясь, спотыкаясь, слезы в глазах, а в руке – камень. Тише! – привстал с пальцем у губ. Села на землю, как подкосили. И эта улыбка бедная места себе найдет. Думала, всё, шепчешь, нет тебя… Подошел, сел рядом. Ну и что б ты делала этим камнем – била по голове его, оттаскивая меня? Киваешь, плечами вздрагивая.

Окрошка ждала нас в саду, почти выклеванная птицами, юшка одна осталась.

Наутро вышли затемно, до рассвета. Пересохшее русло, трава высокая, острая, продираемся, прикрывая лицо рукой, горы по берегам, но их не видно еще. Мохаммед-хан говорит: нельзя, люди туда не ходят. Тропа узкая, заболоченная, ты впереди, я за тобой, подсвечиваю фонарем. Прогалина. Топкая грязь. Следы. Копытца и птичьи трезубцы. А это что? Присела, разглядывая отпечаток лапы. Тигр? Да. Самка. С детенышем. Огибаем лужу по следу, он уводит в густой тростник. Стоим у кромки, чуть шелестит, сунешь руку и не видно ее. Дальше тропа раздваивается, выбрали левую, шагов двадцать и – топь. Вернулись. Вот тут и вошел он в нас, страх. С которым мы, каждый по-своему, все еще молча, боролись. Шли, не давая ему овладеть нами. Там, у лужи, когда вернулись, – след, ее, поверх наших следов. Свежий, только еще набрякал водой. Может, сейчас стоит в тростнике за нашими спинами, смотрит, вся подобравшись, готовясь… Надо бы резко повернуться, встретить лицом… Да, этого она и ждет, когда ты повернешься, теперь ты спиной к ней…

Солнце взошло. Свитера сняли, проламываемся почти вслепую, руки иссечены. То теряем тропу, то снова на ней, петлями. И ее следы петлями. То за нами идет, то навстречу, то поперек. Не намного хватило нас, да? Ладно бы напряженье, но эти приступы, спазмы, перед которыми ты бессилен, когда – вот она, приникла к земле, шаг тебя отделяет, ты это чувствуешь, прыжок… Не оборачивайся, не поддавайся. И еще часа полтора это длилось, пока выбрались. И ушли вверх по склону, непролазному, на весь день. А потом, уже на закате, спустились к обрыву, сели на кромке, свесив ноги. Пойма под нами, луг.

Вон там, говорю, мы шли этим утром, лет двести тому назад. Скажи: «и раз», и кидаю камешек вниз. И раз. И что? Это атака тигра – двадцать пять метров в секунду. Штормовой ветер. А еще что ты знаешь? Голова твоя у меня на плече, вымотались. Еще? Их рык затрагивает низкие, недоступные нам частоты, парализуя жертву. Краткий ступор, сбой волны. Пентагон этим интересовался, моделировали суггестивное воздействие на людей. Слоны тоже на этих частотах переговариваются. И кто-то в океане. Киты? Амба – у нас в тайге его звали. Значит, хана. Хан, Шер-хан. Шер – тигр. Амба – мать, на санскрите. Четыреста их осталось, амурских, на всю землю, и хана, мон шер. А бенгальских было сто тысяч – при наших дедах. Теперь – в двадцать раз меньше, за два поколенья. И три вида тигров уже исчезнувших, навсегда. Туранский, который в Средней Азии был. На Руси барбом его называли. Купец Котов его описал впервые, в семнадцатом веке, кажется. Хорошая фамилия для этого дела. Аввакум житие пишет, Котов – барба, и Тишайший над ними. А Христос был десятилетним мальчиком, когда в Европе тигра увидели, в римском цирке. До этого, по Геродоту, тигры – почти мифические существа. Аватары ветра, который зеркальцем ловят. Особенно, разъяренных тигриц, у которых детенышей увели. Зеркальце, представь. Между Горгоной и Нарциссом. Да, а еще они думали, что и у слонов коленных чашечек нет, что ноги у них не гнутся, так на колоннах и ходят. Что-то я отключаюсь совсем. Может, полежим чуть-чуть? А Далай-лама речь о тиграх сказал, знаешь? Чтобы беречь их, не убивать. Так по всему Тибету костры запылали. Жгли шкуры, шапки, приданное невест, украшения, всё, что ценного было в доме. Изо всех деревень подводы тянулись к райцентрам. Огромный костер, тысячи шкур горят, тысячи глаз глядят, поют. Горы, небо, снега. Представь. Он и не думал, Далай-лама, что так обернется. А может, это тигрица была, не тигр, вчера, в лесу? Самое время это выяснить было. Зашили нитками рты змеям, понимаешь? Простыми нитками. Сотни змей, в ящиках, в Шереметьево. Все скончались. В девяностые сплошным потом везли. Птиц, рептилий. Кажется, мелочь. А знаешь, какой оборот по миру? Второе место, после наркотиков. Почти полмиллиона слонов в год убивали в Африке, недавно совсем, при нашей жизни. Леопардов – сто тысяч в год. Принцесса Бутана летит в Китай, в багаже – двадцать два рога носорога. И дипломатический паспорт в руке. По три тысячи тигров в год, в семидесятые. То есть столько же, сколько всего их сейчас на свете. Ну тише, полежи спокойно. Шкуру снежного барса в советское время можно было обменять на двух баранов. Или сдать государству: четыре рубля семьдесят копеек. Этот вид уже, наверное, не спасти. На нашей планете тигры не водятся, сказал маленький принц. Не гуди так, я уже сплю. Блейк и Борхес о них писали. Оба в глаза не видели, книжники. Ну, по отношению к Борхесу это неделикатно. Неделикатно – что? Назвать ягуара тигром? А Киплинг? Злодеем изобразил, коварным и трусливым. Всё, замолчи немножко.

Держишь меня, обняв, почти на весу, над обрывом. Пятна вспыхивают на изнанке век. Весь этот долгий день. Горы, слоновья трава по грудь. Полудеревья с тихими каплоухими листьями. Хлебный, бражный запах. Все ближе, острей. Бежит, трубит, вскинув хобот. Обмерли. А она постояла, глядя в упор, и вернулась к слоненку. А потом присели передохнуть у термитника, и вдруг у ног – полоса земли дернулась и рванула на низких лапах, в размашку стелясь по склону, – голова, хвост.. Кто это? – отшатнулась, прижалась. Предок наш, говорю, арий…

Вздрагиваю во сне, камешки сыплются вниз с обрыва. Женщина, говорил, глядя в ладонь. Между одной и двумя. Полторы, улыбнулся. И стер улыбку. Когда это было? Солнце садится. Главное – не уснуть.

Топ-топ. Лестница крутая, ступени высокие, он топчется, прежде чем спрыгнуть, нет, слазит, сползает на животе, нащупывая под ногой ступеньку. Три года всего, уже три. Дверь приоткрыл, заглядывает. Делает вид, будто нет меня здесь. Просто лестница вниз, дверь, комната, «трюм» называется. Там, в полутьме, кто-то лежит, помахивает рукой. Мог бы быть и не папа, мало ли кто. Идет вдоль стены, пальцем по ней ведет, вроде волны рисует. Может, сделает круг и уйдет. И поди разбери, что в его голове происходит. Большая она у него, а тело худенькое. Что же в нем от меня? Брови? А глаза – ее, весенние, светло серые. Лён. Сын. Говорю и прислушиваюсь к этому новому чувству – зыбкому, легкому, льняному. Прислушиваюсь. Деда так звали.

Лёня. Нес его в ванную, голого, восьмидесятилетнего, по длинному темному коридору киевской коммуналки. За шею обнял меня, ноги поджал, юное тело, ни морщинки, и глаза озорные. В девятнадцатом веке родился, и прожил как-то так незаметно, что теперь не найти и могилы. Для кого незаметно? Для всех. Актриса, нервной несбывшейся красоты вышла за него, как выходят на минутном полустанке, чтобы вернуться в вагон, и не заметила ни его, ни себя с ним во всю их жизнь. Что осталось? Латынь, переезды, допрос у Петлюры, Калуга, чай с Циолковским, война, путь сапера, Берлин, чемоданчик с трофейными карандашами, резинками, ножиком перочинным, отрез крепдешина и незримая ширма, за которой он жил. Снится теперь, все чаще приходит. Коридор, похожий на ту коммуналку, он сидит, будто в очереди, хотя никого нет. Видно, долго сидит, годы. Что-то вроде приемной, на том свете. Трогаю за плечо, не оборачивается. Функцию жду, говорит, мне тут должны дать функцию.

Так и жил, и исчез – как какая-то вещь в доме, незаметная, примелькавшаяся. Или воздух, сквозь который глядят в окно. Лёня.

Ничто не соотносится ни с чем. Сын – Лёня – мальчик. Никакой связи меж ними. Она – Юлия – жена шкипера. Никакой. Я – здесь… Не выговорить.

Дважды он не рождался. Жизнь летела, танцуя на нитке чуда. А где ее «завтра»? Дунет, и фьють. Да, сказала, падая из окна, внутри себя падая. Да, ты прав, и еще, улыбнуться пытаясь, я ведь тогда не смогу тебе быть золотым помощником, черным твоим поваренком, да? Выскоблили. И опять он стучится. Вскоре, когда ненадолго расстались, она позвонила из этого богом забытого, отхожего городка Ванцетти, где оставила дочь с мамой. Голос спокойный, родной, но, как сквозь стену. Выскоблили.