Последний год Каниан вел типичное существование богатого наследника - карты, любовницы, моря игристого, редкие дуэли без смертельного исхода - дурная слава прошлых лет работала на него, заставляя окружающих спускать ему большие вольности, чем спустили бы другому - и вроде бы вполне определенное будущее. Это было не то чтобы плохо, но смертельно скучно. Пожалуй, в Эфэле Каниана держало только смутное уважение к человеку, давшему ему свою фамилию - о причинах судить не его ума дело - но к лету ему захотелось не то что уехать, а просто сбежать и никогда не возвращаться. В случае Каниана романтичное "никогда" он мог при большом старании превратить в пару месяцев, что и сделал, укатив на виарский курорт с самой модной столичной балериной, разорвавшей ради этой поездки контракт с театром. С курортом он, в принципе, не ошибся, место оказалось сказочное, хоть и частенько посещаемое калладцами, которых Каниан, выросший в доме поклонников империи, не любил в силу привычки, а не каких-то убеждений. Но вот с балериной промахнулся здорово. Изольда, конечно, располагала всеми достоинствами, нужными танцовщице, выступающей перед венценосным семейством, однако на этом хорошее заканчивалось. Обладательница ангельского лица, легкого стана и умения выделывать совершенно невероятные па в различных жизненных декорациях, она скандалила, пила как кавалерист, ревновала его к каждой юбке, проходящей мимо, и закатывала сцены, ярко напоминающие не королевский театр, а захолустное варьете. В хорошем обществе было не принято одалживать у театров жемчужины перед сезоном, а потом возвращать их досрочно с компенсацией и извинениями, Каниан же, при всех его недостатках, какой-то набор понятий о светских приличиях имел, поэтому честно терпел ранимую артистку два с лишним месяца.

Впрочем, по сравнению со всем, что случилось с ним после возвращения на родину, Изольда казалась подарком небес. Забег Каниана от судьбы, с которой ему впервые в жизни сильно захотелось поспорить, начался в прихожей собственного дома, где без сознания лежала на полу родная сестра, а из темноты целились убийцы, пришедшие по его душу. Имел промежуточную остановку на колокольне, с которой он без лишних сантиментов снял из винтовки короля и наследного принца, мимоходом втянув Эфэл в войну и не заметив этого. Затем продолжился по приграничным болотам и едва не закончился в захолустном клоповнике, но тут его догнали те, кто побежал по той же дистанции, но с небольшим опозданием.

Дальше Каниан не помнил практически ничего. Тиф свалил его почти на месяц, и этот месяц он провел не столько в комнате без окон, где сильно пахло лекарствами, сколько на берегах Слез Ириады, или в своем родном доме десятилетней давности, или даже на виарском ночном пляже - в общем, где-то по границе бреда и реальности. Каниан видел то какие-то обрывочные воспоминания, то низкий потолок, плавящийся под взглядом, и тусклый, далекий-далекий огонек масляной лампы. Лица врача он не помнил, как не помнил лиц тех, кто еще приходил. Разговоры были примерно одинаковые "Еще жив?
– Еще жив.
– Оклемается?
– Делаем все возможное". Все возможное, наверное, и вправду сделали, потому что к концу второй недели он стал видеть потолок чаще, чем туманную муть, правда, видел его все равно плохо. Больше всего Каниан боялся, что после тифа у него ухудшится зрение - такие случаи бывали довольно часто - как будто наличие острого зрения еще могло пригодиться ему в жизни, и вообще впереди лежала какая-то жизнь. Никакой жизни впереди, конечно, лежать не могло, а было там ровно столько времени, сколько потребовалось бы молодчикам с военной выправкой, чтобы получить нужную информацию. За одной маленькой оговоркой - Каниан искомой информацией просто не владел. Он мог запросто рассказать, как и зачем застрелил короля, но не то, где сейчас находится дубовая шкатулка с расписками и векселями.

Впрочем, сама процедура допроса его пугала мало. Имелся у Каниана серьезный недостаток, временно превратившийся в серьезное преимущество: при сильной боли он с детства мгновенно падал в обмороки, как будто что-то за секунду выключало его сознание. Именно поэтому на дуэлях всегда стрелял первым, чтобы у противника не оставалось даже шанса его зацепить. Обычно это сильно осложняло жизнь, но сейчас впервые оказалось кстати.

Никакого серьезного и обстоятельного разговора по душам с эфэлской охранкой у Каниана в итоге не вышло по другой причине. Сообразив, что отвешивать ему зуботычины абсолютно бесполезно, агенты по особым поручениям или кто они там были решили, что такое хрупкое сокровище надо отвезти в Эфэл и отдать настоящим профи, которые разговорят его по всем правилам искусства. Погрузили в зашторенную карету, но везти сразу из Эйнальда в Эфэл почему-то не решились. Видимо, не хотели лишних объяснений с властями Эйнальда, который в войну пока не вступил и резкого осуждения калладским агрессорам не выразил. Не ожидали в Эфэле от почти братского Эйнальда такой подлости. В карете они тряслись дня три, куда его везли, Каниан мог только догадываться, но ставил на границу Эйнальда с Рэдой. Вот уж где земли были дикие и творить можно было что угодно, при условии, что пограничники не видят, а эйнальдские пограничники за весьма умеренную плату могли никогда и ничего не видеть.

Каниан доподлинно знал, что Эйнальд потихоньку приторговывал с Эфэлом некоторыми калладскими товарами, которые кесария на всем континенте продавала только Кэлдиру и весьма ограниченно - Эйнальду. Рэду и Виарэ окончательно обнаглевшие и имевшие своеобразный взгляд на политическую географию калладцы, видимо, считали своими, и им вообще поставляли некоторые виды медицинских товаров и оружия на добровольных началах.

В общем, все сложности политэкономии его сейчас беспокоили мало. После трех дней поездки начался рецидив тифа. В принципе, ничего необычного - такой неудачей мог похвастаться каждый десятый из тех, кто при первой волне Создателю душу не отдал, а на тот свет отправлялась примерно половина заболевших. Каниан только помнил, как карета сперва подскакивала на ухабах, а потом вдруг стала не столько трястись, сколько раскачиваться, как лодка на волнах. Коснуться лба он не мог, поскольку ему связали руки, но и без этого понял, что начинается жар, а все кости разом заломили. В принципе, не в интересах Каниана было как-то сигнализировать о своем самочувствии, поскольку общаться с эфэлскими умельцами ему не хотелось решительно. Поэтому он закрыл глаза и как провалился.

Второй раз прошел сравнительно легче, и предстать перед Создателям Каниану снова не удалось - видимо, у того не входило в планы беседовать с зарвавшимся эфэлским стрелком, посягнувшим на помазанника божьего, причем вполне успешно. На этот раз Каниан отлеживался не на конспиративной квартире, а в какой-то гостинице, и заходил к нему только зашуганный доктор, бормочущий что-то на рэдди, да все те же молодчики с военной выправкой. Из этого Каниан сделал вывод, что его все-таки решили переправить в Эфэл не через Эйнальд, а через Рэду, сделав крюк. За каким бесом им понадобились такие сложности, он не знал и знать особенно не хотел. Один раз ему удалось шепотом переброситься с доктором парой слов, и тот сообщил, что за окном первое ноября, то есть прошло почти два месяца с момента, как представители эфэлской власти его догнали.

Каниан отлеживался еще две недели, пока врач окончательно не заявил, что опасности нет и поездку в комфортных условиях он выдержит. "Особые поручения" кривились, метали на Иргендвинда выразительные взгляды и, выслушав требования к тому, что такое "комфортные условия" в данном случае, посетовали, что не пристрелили человека, доставляющего такие проблемы, сразу. Каниан заверил их, что они все еще располагают такой приятной возможностью, но те эфэлскими дворянчиками с зашкаливающим гонором не были и на провокацию не поддались.

Его в очередной раз сунули в карету с зашторенными окнами - на этот раз все щели законопатили и нигде не дуло - и колеса снова покатились по разбитым рэдским дорогам. Пока Каниана вели к транспорту, он успел заметить две вещи. Во-первых, то, что отразилось в мутноватом гостиничном зеркале, мимо которого его вели, было мало похоже на человека вообще и на Каниана Иргендвинда в частности. Вряд ли его кто-то узнал бы в Эфэле, просто потому что он сам себя не узнал бы, если бы не понимал, что смотрит в зеркало, а оттуда на него смотрит бритый почти наголо упырь. Только фамильные уши и остались в своем изначальном виде. Но, в общем, его не на балах с дамами любезничать везли, поэтому это не могло считаться проблемой.