— Простите, что вы сказали? Я не понял, — озабоченно произнес американец.

— Я сказал: на Пискаревском мемориальном кладбище лежат сотни тысяч ленинградцев, погибших во время войны, в блокаду. Среди коренных жителей нашего города вы вряд ли найдете хоть одного человека, кто бы не потерял в дни войны кого-либо из своих родных. Так как же не принимать нам близко к сердцу все то, что сегодня говорится о войне и мире, все то, что происходит сегодня на земле!

Гость помолчал, чуть склонив голову.

— Да, да, я понимаю, — произнес он после небольшой паузы. — И все-таки поверьте мне: наш народ так же хочет мира, как и ваш.

— В это я верю, — сказал я.

Мой собеседник оживился, жизнерадостная улыбка вновь осветила его лицо.

— А знаете, как я попал в вашу страну? — неожиданно спросил он. — Знаете, почему надумал приехать сюда? Сейчас я расскажу, как это случилось. Однажды — это было в Швеции — на каком-то приеме я познакомился с русской женщиной. И вдруг я обнаружил, что я впервые в жизни вижу перед собой русского человека. Да, да, представьте себе: до тех пор я не видел ни одного русского! Хотя русских, как вы знаете, не так уж мало в Америке. Но тем не менее не видел. И тогда я подумал: «Как же так? Мы столько говорим о советско-американских отношениях, о русских, о России, а я, писатель, знаю русских лишь понаслышке, лишь чисто теоретически». Я решил, что этот пробел необходимо срочно исправить. И вот я здесь.

Он засмеялся, и я тоже улыбнулся в ответ.

— И я не жалею, что предпринял это путешествие. В конце концов, чем лучше мы будем знать друг друга, чем чаще будем встречаться, говорить, спорить, тем больше будет доверия на земле.

— Да, это верно, — сказал я. — Это очень верно.

— А потому, если окажетесь в Штатах, приезжайте ко мне в гости, в Джорджию.

И он протянул мне свою визитную карточку.

— Я буду рад вас видеть.

— Спасибо, — улыбаясь, сказал я, — непременно.

Разумеется, я понимал: скорее всего мне вряд ли когда-либо доведется побывать в Джорджии, в гостях у этого человека. И все-таки, пусть чисто символическое это гостеприимство, это приглашение, — словно речь и правда шла о поездке к человеку, живущему по соседству, — имело глубокий смысл. Ведь очень хочется верить, что наступят на земле времена, когда все народы, все страны станут добрыми соседями. Во всяком случае, прощаясь с гостем из Джорджии, руки друг другу мы пожимали от души.

Некоторое время спустя после его отъезда в Союз писателей пришло письмо. Мой новый знакомый благодарил за гостеприимство и писал, что одним из самых значительных впечатлений для него стала наша откровенная беседа в Ленинграде, в Доме писателей. Мне бы хотелось думать, что слова эти не просто дань вежливости, что так оно и есть на самом деле. Хотелось бы так думать.

каждом доме, у каждого из нас наверняка отыщутся вещи, которые уже отслужили свое и теперь за ненадобностью хранятся где-нибудь на дальней полке шкафа или в глубине ящика письменного стола. Они, эти вещи, уже не приносят практической пользы, но в то же время расстаться с ними жалко, почти невозможно, потому что любая из них обладает своей особой памятью. А если взять их в руки, внимательно приглядеться к ним, они вдруг заговаривают с тобой.

Так, например, в одном из ящиков письменного стола хранятся у меня старые хлебные карточки. С маленькими талончиками, которые некогда быстро и ловко отрезали ножницами продавщицы булочных, эти карточки напоминают о суровом и радостном послевоенном времени. Возле них лежат аккуратно завернутые мои первые офицерские погоны — золотые с маленькими серебряными звездочками. Хорошо помню тот день, когда их, эти погоны, торжественно вручил мне мой командир. Впрочем, сегодня речь пойдет не о погонах и не о хлебных карточках. Я хочу рассказать о трех альбомах, которые хранятся здесь же в моем старом письменном столе.

Как-то в один из предновогодних дней я остановился на Невском проспекте возле стеклянного почтового киоска. В киоске продавались марки, конверты и открытки, и я, рассматривая их, решал, что лучше выбрать для новогодних поздравлений своим друзьям.

Я не отношусь к числу заядлых коллекционеров и уж тем более не могу считать себя особым знатоком филателии, но каждый раз, когда я разглядываю разноцветное марочное богатство, во мне вдруг словно оживает маленький мальчишка из далекого, довоенного времени.

Тогда, как раз под Новый, 1940 год мне подарили старинный иллюстрированный альбом для марок. Видно, этот альбом уже не раз менял своих хозяев, прежде чем добрался до нашего дома. Помню, меня он поразил своей роскошной, тисненной золотом обложкой, буквой «ять» и твердым знаком в окончании слов, то и дело попадавшимся на его страницах в названиях стран, и датой, которая стояла на титульном листе: «1901 годъ». Выходит, альбом этот был ровесником века.

Каким-то чудом сохранился альбом и во время Великой Отечественной войны, не исчез, не пошел на топливо в блокадном Ленинграде, и теперь я тщательно берегу его как память о детстве.