– Твой отец…

– Что случилось?

– Мы не понимаем.

Эти слова дались Яну не без боли. Борис ждал; по маршруту Земля – Луна и обратно полосу прозрачности пожирало молчание.

– Вы возили его к врачам?

– А ты как думаешь?

– И?

– Они тоже не понимают.

Молчание между ними; молчание мчится по космосу со скоростью света.

– Возвращайся, Борис, – сказал Ян, и Борис изумился тому, как мальчик повзрослел, каким он стал мужчиной, чужаком, которого Борис не знает – и жизнь которого он столь ясно помнит.

Возвращайся.

В тот же день Борис собрал скудные пожитки, освободил номер в отеле «Весы» на бульваре Армстронга, сел в шаттл до лунной орбиты, пересел на корабль до Врат и, наконец, слетел на Центральную станцию.

Память как разрастающийся рак. Борис – врач, он видит собственный Мост Вэйвэя – странную полуорганическую опухоль, которая вплетает себя в кору головного мозга и серое вещество Чонгов, сообщается с их нодами, прорастает причудливыми тонкими спиралями чуждой материи – эволюционировавшая технология, ферботен, Иная. Она опутала мозг отца, то и дело выходя из-под контроля, она росла, точно рак, и Влад не мог двигаться из-за своих воспоминаний.

Борис подозревает это, но не знает точно – как не знает, чем расплатился Вэйвэй за милость, какую ужасную цену с него стребовали – воспоминание об этом, единственное из всех, стерто: только Иной, говорящий: «Так и будет», – а через миг Вэйвэй стоит на улице, перед закрытой дверью, и моргает, глядя на древние каменные стены и спрашивая себя, получил ли он то, чего хотел.

Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи… Он помнил, что подумал это по прибытии, уже на Земле, когда выходил из дверей Центральной в жаркий влажный воздух, будучи сбит с толку дискомфортной гравитацией. Стоя под навесами, он втянул носом воздух; гравитация тянула вниз, но Борису было все равно. Запах остался тем же, памятным, и апельсины, исчезли они или нет, были здесь, знаменитые апельсины Яффы, которые росли, когда не было ни Тель-Авива, ни Центральной станции – одни апельсиновые рощи, и песок, и море…

Борис перешел через дорогу, ноги вели его сами, у них была своя память о том, как переходить дорогу от больших дверей Центральной к пешеходной улочке, к сердцу старого района, который оказался таким маленьким, в детстве это был целый мир, а теперь он съежился…

Людская толчея, жужжат на дороге солнечные тук-туки, разевают рты туристы, проверяет фид-статистику мнемонистка, транслируя все, что видит, осязает и обоняет, в сетевые каналы, запечатлевая Бориса, переправляя его образ миллионам равнодушных зрителей по всей Солнечной системе…

Щипачи, скучающий охранник УС-безопасности глядит по сторонам, роботник без глаза и со скверными пятнами ржавчины на груди просит милостыню, потеющие в жару мормоны в темных костюмах раздают буклеты, через дорогу тем же заняты элрониты…

Накрапывает дождик.

С ближайшего рынка доносятся призывы торговцев, обещающих свежайшие гранаты, дыни, виноград, бананы, в кафе впереди старики играют в нарды… Посреди хаоса медленно бредет Р. Патчедел, робот в оазисе спокойствия, во тьме-тьмущей шумных, потных людей…

Борис смотрел, нюхал, слушал, запоминал так энергично, что поначалу не видел их – женщину и ребенка на той стороне улицы, – и чуть было с ними не столкнулся…

Мириам – и мальчик.

Теперь он хочет пойти к ней. Мир проснулся, и одинокий Борис стоит на крыше старого квартирного дома, одинокий и свободный, не считая воспоминаний. Он смотрит на старого альте-захена, Ибрагима, который едет внизу на телеге; его называют Властелином Ненужного Старья; и Борис удивляется тому, что старик еще не отошел в мир иной. Рядом с Ибрагимом сидит мальчик, похожий на Кранки. Терпеливая кобыла тащит телегу по дороге, и Борис глядит на них до тех пор, пока телега не скрывается из виду.

Он не знает, что делать с отцом. Он вспоминает, как держал его за руку, когда был маленький и Влад казался таким огромным, таким уверенным в себе и полным жизни. Они идут на пляж, стоит лето, в Менашии перемешались евреи, арабы и филиппинцы, мусульманки в длинных темных одеждах и дети, которые с визгом носятся по улицам в одних трусах; тель-авивские девушки, безмятежно загорающие в узеньких бикини; кто-то курит косяк, и резкое амбре струится в морском воздухе; Ибрагим, альте-захен, он тоже здесь, переходит улицу вместе с кобылой (совсем другой); спасатель на вышке выкрикивает на трех языках инструкции: «За буйки не заплывать! Чей бесхозный ребенок? Пожалуйста, подойдите к спасательной вышке срочно! Люди на лодке, плывите в направлении тель-авивской марины и держитесь в стороне от зоны плавания!» – слова тонут в гомоне, кто-то припарковал машину и врубил на всю катушку стерео, сомалийские беженцы готовят барбекю на лужайке променада, белый парень с дредами играет на гитаре; Влад ведет Бориса за руку в воду, великан, который всегда рядом, так что Борис знает, что ничего плохого никогда не случится: что бы там ни было, отец защитит его всегда.

Тогда в Яффе и на Центральной станции еще жили люди, прозванные альте-захен, они жили там всегда, и первым из них был Ибрагим по прозвищу Властелин Ненужного Старья.

Тогда в Яффе еще жили люди, прозванные альте-захен. Бродячие старьевщики, частью евреи, частью арабы, частью еще кто-то. Это случилось вскоре после Убийства Мессии, о котором вы точно слышали, о котором историк Элезра (между прочим, предок Мириам Элезры, которая с автоматоном Голды Меир отправилась на Марс-Каким-Он-Не-Был и изменила орбиту планеты) написал: «То было время горячности и неопределенности, время ненависти и мира, когда появление и последующая казнь мессии стали почти случайностью».