В конце представления мне давали в лапы шапку вожака. Я сначала низко кланялся народу, потом вставал на дыбы и обходил публику. В шапку бросали деньги.

Меня приучили пить вино и, для потехи, напаивали пьяным.

Меня заставляли также выгонять домовых. Для этого мне следовало пройти насквозь весь двор, войдя в ворота и выйдя в заднюю калитку.

– У тебя на дворе неладно! – говорил, бывало, вожак хозяйке-крестьянке. – У тебя чужой хозяин поселился.

– Вызволи меня от него! – упрашивала баба.

Вожак заставлял меня идти во двор. За воротами я, по приказанию вожака, дёргавшего цепью, останавливался, поднимался на дыбы и рычал.

– Видишь? – говорил бабе вожак. – Я говорил, что неладно.

– Уж ты, пожалуйста!

– Давай десяток яиц.

Баба приносила яйца.

Я иду дальше, в глубь двора, и опять, по знаку вожака, останавливаюсь и реву.

– Не пускает. Силён больно. Трудно, хозяйка! – задумывается хитрый вожак.

Баба пугается больше.

– Давай еще холста аршина три. Так и быть, постараюсь, – обманывает вожак.

Дают нам и холст.

Тогда я покойно прохожу в заднюю калитку. Чужой домовой выгнан. Хозяйка благодарит нас.

В барских усадьбах дети угощали меня разными кушаньями, разной дрянью, приготовленной их поварами. Чтобы не обидеть барчат, я должен был есть. Одна девочка предложила мне какого-то противного варенья. Я зарычал от негодования. Барышня испугалась и расплакалась, а меня за это били палками. Мне хотелось другой пищи: малины, молодого овса, свежего мяса. Но мяса мне не давали, думали, что от мяса я буду злее.

Много исходил я мест, многое видел и слышал. Видел я шкуры моих собратьев, в виде полостей на санях для прикрывания ног седоков; видел шкуры в виде ковров, которые клали на пол и топтали их ногами. Иногда при шкуре оставляли голову и лапы, иногда делали чучело. Люди нас едят. Я видал наши окорока солеными и копчеными, видал колбасы из нашего тела.

Вдруг меня перестали водить и заперли в хлев. Сначала я не знал, что и подумать, а потом всё узнал. Нашлись добрые люди, возмутившиеся истязанием нас вожаками, истязанием, ради потехи. Нас запретили водить напоказ и велели нас уничтожить.

– Кончились мои заработки, – печалился хозяин мой своему товарищу. – А много мне добра сделал мой Мишка. Из-за него я стал богаче; я выстроил новую избу, завёл лишнюю скотину, исправно платил подати. Трудно мне будет без моего медведя.

Меня решили убить.

И этот грубый, злой татарин плакал, жалея меня.

– Эх, Мишка! – говорил он. – Руки не поднимаются на тебя, на моего поильца-кормильца.

Я жалобно ревел. Мне не хотелось умирать.

В одну ночь я с такой силой рванул цепь, что разорвал губу и освободился от привязи. Несмотря на боль, я был вне себя от радости. Я влез на стену хлева, проломал крышу и убежал из деревни.

Я отыскал свою родину, но, вместо леса, вместо моего прекрасного бора, передо мною были поля с копнами хлеба. Тогда я пошел дальше и долго бродил, пока не нашел дремучего леса, уцелевшего от топора человека.

Летом я отыскиваю коренья любимых трав, хожу обсасывать молодой сладкий овес, иногда задираю скотину, отставшую от стада. Осенью я отъедаюсь так, что весь покрываюсь жиром. Зимой ложусь в берлогу, и накопленный жир согревает и питает мое тело. К весне весь жир у меня пропадает, и я выхожу из берлоги худым и голодным. Как хорошо зато и сытно весной в этом лесу!

Я был бы счастлив, если бы не люди. Но люди не оставляли меня в покое. Бедные охотники преследовали меня из-за шкуры и мяса, а богатые – ради удовольствия убить. Я жил одиноко и бродил из одного конца леса в другой. Люди меня называют «шатуном». Таких медведей, старых и хитрых, они считают самыми злыми и опасными. Да, я не поддавался ни людям, ни их собакам. Я умел укрываться, умел запутывать свои следы, и мою берлогу никто не мог отыскать.

И всю-то, всю жизнь мне приходилось спасаться от этих злых людей, так ненавидящих нас, хищных зверей. Они не желают дать нам места на земле, не желают, чтобы мы жили на белом свете. А нам тоже хочется жить.

Я стар, я слаб, я скоро не буду в силах добывать корм и скоро умру. Но я заберусь в самый глухой, недоступный угол – и люди там не найдут меня.

Медведь снова отер лапой свои слезящиеся глаза и погрузился в глубокую думу.

– Вот я так была домашним животным у людей, – говорила кошка, – и если теперь живу с вами, дикими зверями, в лесу, то потому только, что мои хозяева уехали, а меня оставили, забыли. Другие люди не принимали меня, гоняли, били, не давали есть, и я ушла от них.