Казалось, работа была лёгкая. Но прежде чем наши с Альвером сумки были наполнены, мы страшно устали. Если бы не боязнь змей, я бы давно уже улёгся на траве. Сумка же Иллофиллиона была полна, с трудом закрывалась, а сам он был свеж и прекрасен. Он поглядывал на нас, по обыкновению поблескивая смеющимися глазами. Мне очень хотелось спросить его, что он думает об Андреевой, но он мурлыкал песенку, говорил, что пора мне учиться играть и петь, а то я останусь навеки музыкальным невеждой, и, не дав нам отдохнуть, заявил, что пора двигаться домой, не то мы опоздаем к обеду. Никакие мои мольбы об отдыхе не помогли. Иллофиллион, смеясь над моим страхом обратного перехода по зною, намочил мою шляпу в ручье, снова напялил мне её на голову и при этом забавлялся моим жалобным видом.

– Да ведь это напоминает дервишскую шапку. А ну как я опять заболею?

Иллофиллион ещё веселее засмеялся, схватил меня за руку и пустился бегом вниз. Только теперь я понял, почему так устал, карабкаясь за травами вверх по горе. Трава была скользкая. Но я осознал это только сейчас, когда бежал за Иллофиллионом вниз. Я, собственно, не бежал, бежал он, а я скользил, как на лыжах, уцепившись за его руку и плечо. Спуск продолжался, вероятно, несколько минут, но они показались мне часом Дантова ада. Я так и представлял себе, что вот-вот споткнусь о какую-нибудь кочку и буду лежать со сломанной ногой или рукой. Когда мы наконец вполне благополучно остановились внизу, у Иллофиллиона, щеки которого покрылись румянцем, глаза блестели не хуже солнца. У него был такой счастливый, радостный вид, что я не смог сказать ему ни одного слова упрёка, хотя собирался выпалить их сразу сто и заявить ему, что я так больше не играю и что летать с гор не желаю. Иллофиллион оглянулся назад, куда посмотрел и я. Посреди горы, беспомощно держась за ствол дерева, стоял Альвер. Большой, широкоплечий, он, очевидно, застыл от изумления, наблюдая наш «полет валькирий». Вся его фигура, с изумлённым выражением лица и с приоткрытым ртом, была так уморительна, что я схватился за живот и захохотал, забыв всё на свете.

Между тем Иллофиллион, как кошка, в одно мгновение очутился возле Альвера. Взвалив его на плечо, он побежал с ним вниз, как будто бы нёс птицу. От смеха я сначала перешёл к молчаливому изумлению, потом снова к смеху, пока Иллофиллион не сказал, что сейчас велит Альверу принести ужа, чтобы привести меня в равновесие.

Альвер сам был так ошарашен, что не мог прийти в себя, поэтому я не боялся его змей. Я уцепился за Иллофиллиона и почти половину дороги давился от смеха. Должно быть, воспоминания о картинах произошедшего на горе и о ранее неведомом мне качестве Иллофиллиона, вызвавшем во мне восторг, – о его ловкости и силе – захватили меня, и я совсем забыл, что путь предстоит далёкий, а вокруг палит зной и нас засыпает пыль, поднятая проходившим караваном живописных верблюдов…

Когда мы вошли в тень парка, Иллофиллион повёл нас совсем другой дорогой. Альвер, удивлённо оглядываясь, сказал:

– Как странно, доктор Иллофиллион, я здесь уже вторую неделю, а совсем не видел ни этой части парка, ни тех прелестных домиков вдали. Они точно игрушечные, белые, блестящие. Что это за селение?

– Этой части парка вы не видели потому, что она соединяется с большей его территорией узкой тропой через ущелье. Вы, вероятно, подходили к ущелью и думали, что тут конец всей Общине. А на самом деле тут-то, собственно, и начинается деятельность Общины. Ряд домов, о которых вы спрашивали, это первое детское поселение. И таких приютов у Общины десятки. Они расположены вокруг парка и по течению реки. Дальше высится школа, а на самом краю селения, направо, больница. Налево – приют для глухонемых и их школа. Через некоторое время, когда вы с Лёвушкой привыкнете к климату и езде верхом на верблюдах, я возьму вас с собой в путешествие недели на три-четыре, а может быть, и больше. Мы объедем всю Общину. Вы познакомитесь с деятельностью не только тех, кто проводит здесь по несколько лет, но и тех, кто живёт постоянно.

Двинувшись дальше, мы очень скоро пришли к горной расселине, и мне показалось, что дальше хода нет. Но Иллофиллион обогнул огромный камень, и я увидел за ним маленькую тропинку, напоминавшую русло высохшего ручья. Идя по ней, мы вышли к противоположной стороне расселины, представлявшей собой сплошную стену. Вдруг Иллофиллион нагнулся, шагнул в грот, видневшийся с левой стороны, и через минуту мы стояли у тех же столетних пальм, откуда начали наше путешествие, только совершенно с другой стороны озера. Я оглянулся назад и не мог решить, из какого же отверстия горы мы вышли. Целый ряд пещер, одинаково обвитых лианами и ещё какими-то вьющимися растениями, был за нами. Но раздумывать было некогда, так как, сойдя к пруду раньше нас, Иллофиллион отвязал маленькую лодку, и мы переплыли пруд, причём ни лебеди, ни фламинго и не думали бояться нас.

Мы очень точно вернулись к обеду, успев принять душ и переодеться. Когда мы сели на свои места в обеденной столовой, которую я видел в первый раз, я заметил, что здесь все столы были круглыми и соседи наши по столам были всё те же. За соседним столом я встретил пристальный взгляд Андреевой. В моём воображении очень ярко нарисовалась сцена со змеёй, рассказанная Альвером. Ольденкотт между тем с серьёзным видом расставлял кресло своей соседке и заботливо собирал её вещи, которые она повсюду роняла, складывая их на специально приспособленные в стороне полки. Я заметил, что спицы больше не торчали из её зонтика, и с умилением подумал, что это он сам их ей пришил, как заботливая нянька.

Я забыл сказать, что креслица во всех столовых были одного типа – это были пальмовые или бамбуковые стволы, затянутые буйволиной кожей. Они легко складывались и раскладывались, были устойчивы и удобны. Кресла эти были довольно низкими, как и столы. Все столы были покрыты белыми чистыми скатертями, всюду стояли в вазах цветы. Вазы были из керамики местного производства, все разные, и показались мне ценными в художественном отношении. На каждом столе стояло по нескольку кувшинов с молоком, и кувшины не отставали в красоте от ваз.

Обед проходил спокойно, никакой суеты не чувствовалось, несмотря на огромное количество присутствовавших. Ни за одним табльдотом я не видел такого количества людей, и всюду была суета. Здесь же у каждого стола были свои подавальщики блюд, а за столом все обслуживали себя сами.

Еще раз меня поразила особая атмосфера этого общества. Манеры были далеко не у всех так элегантны, как у польского рабочего Синецкого. Внешний вид людей был самым разнообразным. Но по скольким бы лицам ни пробегал мой взгляд, все они были значительны, на всех лежала печать духовности и от каждого из них веяло добротой и миром. Только несколько лиц, среди которых было и лицо прекрасной американки, леди Бердран, были печальны, даже более того, как-то скорбно прекрасны, что лишь подчеркивалось на фоне радостности остальных.