У входа их ждала служанка-гэррани. Коваль узнал ее, хотя видел всего несколько раз, в столовой и перед сном. Девушку звали Лира, она работала в доме. Она была хорошенькая и настолько юная, что, наверное, даже не помнила войну.

Харман заговорил с ней по-валориански. Коваль терпеливо слушал, как Лира переводит.

— Леди Кестрель не до тебя, так что я, — девушка покраснела, — в смысле, он, — Лира указала на Хармана, — решил дать тебе работу. Обычно стражники генерала сами занимаются починкой старого оружия, а для изготовления нового приглашают валорианского кузнеца из города.

Коваль кивнул. Валорианцы редко обучали своих гэрранских рабов кузнечному делу. Достаточно было заглянуть в кузницу, чтобы понять почему. Нужна недюжинная сила, чтобы управляться с тяжелыми инструментами и мехами.

— Теперь этим будешь заниматься ты, — продолжила Лира, — если докажешь, что годишься для такой работы.

Коваль промолчал, и Харман продолжил. Лира перевела:

— Сегодня ты будешь делать подковы.

— Подковы? — Это было слишком просто.

Лира сочувственно улыбнулась. Она снова заговорила, и на этот раз ее голос прозвучал иначе, более естественно, чем когда она переводила слова Хармана:

— Это испытание. До заката нужно сделать как можно больше подков. Подковывать лошадь ты тоже умеешь?

— Да.

Судя по лицу Лиры, ответ ее расстроил. Она перевела слова раба Харману.

— Тогда завтра он этим и займется, — решил управляющий. — Нужно перековать всех лошадей. — Он издал смешок. — Посмотрим, как одно животное поладит с другими.

Прежде валорианцы восхищались гэррани, а то и завидовали им — да, завидовали! Но после войны, как бы трудно ни было в это поверить, чары вдруг развеялись. Необъяснимым образом откуда-то появилось слово «животные», которым их теперь обзывали. Коваль впервые столкнулся с этим десять лет назад, но так и не смог привыкнуть. Казалось бы, после тысячи повторов реакция должна была притупиться. Однако юноша по-прежнему всякий раз испытывал болезненное изумление. В душе было пусто — остался лишь бессильный гнев.

Лицо Лиры не дрогнуло — ее этому научили. С той же улыбкой она показала рабу ящик с углем, печь, кучи руды и старого железа. Управляющий положил коробок спичек на наковальню. Потом оба ушли.

Коваль окинул кузницу взглядом и задумался, как лучше поступить: пройти испытание или провалить?

Потом он вздохнул и развел огонь. Отдых закончился. За первый день, проведенный в кузнице, раб сделал более пятидесяти подков — достаточно, чтобы показать, что он не лентяй и знает свое дело, но не настолько много, чтобы привлечь внимание. На следующий день он перековал всех лошадей, даже тех, кого подковали совсем недавно. Конюх предупредил, что с некоторыми работать опасно, особенно с генеральскими жеребцами, но у нового раба трудностей не возникло. Он, однако, специально растянул работу на весь день. Ковалю нравилось слушать тихое фырканье лошадей и чувствовать их нежное, теплое дыхание. К тому же в конюшнях можно было услышать важные новости, если бы туда заглянул кто-нибудь из стражи. Или сама госпожа.

Кузнеца сочли полезным приобретением. Харман нехотя признал, что у леди Кестрель глаз наметан, и рабу наконец поручили починить оружие, а также сделать новое.

В сумерках, когда Коваль шел из кузницы в барак, в окнах виллы еще горели огни. Для слуг наступал отбой, но неугомонные валорианцы не спешили ложиться, так как всю жизнь приучали себя спать не больше шести часов в сутки, а то и меньше. Во многом благодаря этому они и сумели выиграть войну.

Коваль одним из первых падал на койку. Каждый раз перед сном он перебирал в голове события, произошедшие за день, и пытался найти среди них хоть сколько-нибудь интересные. Но не мог вспомнить ничего, кроме изнурительного труда. В конце концов он устало закрывал глаза. Быть может, те два дня, полные безделья, не пошли ему на пользу. За это время раб успел забыть о своем положении. Иллюзия свободы сыграла с ним злую шутку.

Иногда в полудреме Коваль слышал музыку, доносящуюся с виллы.

Вилла всегда казалась Кестрель заброшенным, пустоватым зданием с красивыми, но необжитыми комнатами. Вокруг дома стояла гулкая тишина, которую лишь изредка нарушали едва уловимые звуки: то в саду скрежетали мотыги, то глухо стучали копыта лошадей на выгуле далеко за домом, то вздыхал в кронах деревьев ветер. Раньше Кестрель это нравилось: в пустоте и безмолвии все ощущения обострялись.

Но в последнее время в стенах дома ей было неспокойно. Кестрель попыталась найти утешение в музыке, но обнаружила, что постоянно выбирает самые сложные пьесы. Ноты теснились на нотном стане, заставляя пальцы в бешеном ритме мчаться по клавишам. После занятий Кестрель охватывала усталость. Запястья и поясница ныли, правда не так сильно, но, едва она прекращала играть, не замечать боль становилось невозможно. Каждое утро Кестрель обещала себе, что на этот раз не будет надрываться. Однако к наступлению сумерек, задыхаясь в замкнутом пространстве собственного дома, где она была заперта как пленница — а скорее пряталась как преступница, — Кестрель вновь садилась за фортепиано и мучила себя трудными пассажами.

Однажды после обеда, примерно через неделю после злополучного аукциона, пришла записка от Джесс. Кестрель с нетерпением вскрыла конверт, радуясь возможности отвлечься. Подруга, чей почерк всегда отличался витиеватостью, а предложения — краткостью, желала знать, почему Кестрель прячется. Сможет ли она навестить Джесс сегодня? Срочно нужна помощь с выбором платья для пикника у леди Фарис! Внизу был постскриптум, написанный мелкими буквами и как будто второпях, словно Джесс не смогла удержаться от столь прозрачного намека, но в то же время боялась, что подруге будет неприятно: «Кстати, мой брат о тебе спрашивал».