Ответить на этот вопрос при всём желании не представляется возможным, хотя, казалось бы, ответ должен быть очевиден – «объективная» картина лечащего доктора куда точнее моей.

Итак, вопрос выглядит абсурдным, но давайте приглядимся к нему внимательнее.

Резонно, например, спросить: одного ли и того же Витгенштейна мы с его лечащим врачом имеем в виду? Я говорю о том, что происходит с мыслью Витгенштейна, он – о том, что происходит с телом Витгенштейна.

Казалось бы, это всё объясняет. Но можно ли считать, что тело Витгенштейна и его мысль никак не связаны, если и то, и другое очевидно происходит (или как сказал бы сам Людвиг – чему «случилось быть»)?

Продвинемся чуть дальше – сопоставим не тело и мысль философа, а, например, его мысль и сексуальную ориентацию.

Витгенштейн отрицал, что его гомосексуальность как-то повлияла на его философию (об этом мы знаем со слов человека, который задал ему этот глупый вопрос). Но даже если Витгенштейн так думал, что не факт, трудно представить, что его сексуальность никак не повлияла на его психологию (о чём со всей очевидностью, кстати сказать, свидетельствуют дневники философа).

Что же получается? Отрицать влияние психологии человека на его философские суждения было бы нелепо, а говорить о его психологии, не учитывая сексуальную ориентацию, странно (тем более если речь идёт о весьма нетолерантном обществе, запретах, концепции греха и т. д.).

Но где в теле человека начинается и заканчивается сексуальная ориентация? А если она вообще наследственная – эта ориентация? Двое из трех братьев Людвига, покончивших жизнь самоубийством, были гомосексуальны. Так что без «тела», надо полагать, не обошлось.

Так или иначе, но конструкция – «более» реально, «менее» реально – никак не применима к реальности. Что-то или происходит, или не происходит. Здесь нет промежуточных положений.

Можно, наверное, говорить о том, что факты, обнаруживаемые нами в пространстве реальности, могут располагаться ближе или дальше от какого-то другого факта реальности (того, что происходит), но нельзя говорить, что один факт «лучше» (реальнее) или «хуже» (нереальнее) другого.

Попытки «разрезать» реальность, отделяя таким образом одни факты реальности от других, естественны для внутреннего устройства нашего языка, требующего выделить, зафиксировать и противопоставить.

Но вся эта столь привычная нам логика языка, как мы видели на примере «я», «наблюдателя», «объективного/субъективного» и проч., никаким образом не соответствует реальности.

Внутренне устройство языка прячет реальность от нас, воздвигает ложные конструкции, устанавливает несуществующие в действительности границы, фиксирует (сепарирует и останавливает) то, что происходит (то есть фальсифицирует), но выдаёт полученный результат за отчёт о том, что происходит на самом деле.

Мы полагаем, например, что использование глаголов – это способ сказать о том, что происходит. Но это только иллюзия. В действительности любое слово, а глаголы в особенности, сворачивает происходящее как бы внутрь самого себя [© С. Пинкер]. Язык не способен схватить процессуальность (это, надо полагать, и в принципе невозможно).

Именно в этом смысле, мне кажется, следует понимать и «стену языка» Жака Лакана, и знаменитый афоризм Витгенштейна: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать», с его же собственным уточнением, что в этом пункте его «Логико-философского трактата» скрыто больше, нежели во всех остальных.

Реальность – это то, что происходит, а язык бессилен схватить это происходящее. Он как фотопленка, фиксирующая и останавливающая движение.

Можно обнаружить факты реальности, но даже просто называя (обозначая) их, мы тут же и неизбежно попадаем в плен к языковым играм, оказываемся в содержании, неверифицируемом с точки зрения «принципа достоверности».

Мы в плену совершенно естественных и при этом фундаментальных заблуждений.

Мы считаем себя обладателями некоего «я», полагаем, что наш мозг – идеальное устройство для познания мира. Мы, наконец, бездумно доверяем языку, который возник для решения совершенно утилитарных задач коммуникации (причём в племенах примитивных людей), а вовсе не для того, чтобы корректно и исчерпывающим образом описывать мироздание.

Наши традиционные представления о личности человека и его месте в мире, о «великом и могучем» языке – фундаментальные культурные мифы. Личность иллюзорна, место человека в мире ничтожно, а язык – плохо организованная система кодирования смыслов.

Мы сами (что бы это ни значило) – реальны, мы то, что происходит.

Однако для взаимодействия с реальным мы вынужденно используем эти социокультурные «протезы». Возможно, это единственный способ, который позволяет нам знать о сложности реального, но эти «протезы» являются также и способом производства бесчисленного количества ошибок, наподобие «фонового шума» или «генетического мусора».

Да, мы очевидно обнаруживаем аспекты реальности разного, если так можно выразиться, регистра.