Да, неудивительно, что ребенок смотрит на него с испугом, – должно быть, и правда боится. А может, притворяется. Рассчитывает, что выражение страха поможет ему обвести Грандибля вокруг пальца. Выбрал подходящее Лицо из своего ассортимента, словно карту из колоды. В Каверне ложь – искусство, и все здесь – опытные художники, даже дети.

«Интересно, какое Лицо он покажет теперь? – подумал Грандибль, потянувшись за ведром с водой. – Номер 29 – “Непонимающий олень перед гончими”? Или 64 – “Фиалка, дрожащая под внезапным ливнем”?»

– Давай-ка посмотрим, – пробормотал он, и не успела выпачканная в закваске фигура пошевелиться, как он окатил ребенка водой.

Показались длинные косы. Ага, девочка! В испуге она попыталась укусить его, продемонстрировав полный набор молочных зубов. Младше, чем он думал. Лет пять, но для своего возраста высокая.

Пока девчонка фыркала, чихала и откашливалась, он схватил ее за подбородок и принялся стирать с лица остатки закваски Неверфелла. Потом поднес фонарь к маленькому личику.

Однако это не девочка издала испуганный вопль, а Грандибль при виде лица своей пленницы. Он резко выпустил ее подбородок и отпрянул, ударившись спиной о чан, из которого ее и выудил. Рука с фонарем задрожала, и маленькое хищное растение, светящееся внутри, злобно ощерило тонкие зубы. Повисло молчание, нарушаемое только звуками капель, стекавших с длинных кос девочки, и ее приглушенным сопением.

Грандибль забыл, как изображать удивление. Он много лет не практиковался в Лицах. Но, как ни странно, обнаружил, что все еще может испытывать это чувство. Удивление, недоверие, испуг и очарованность одновременно… А потом его накрыла мощная волна жалости.

– Гром небесный, – тихо пробормотал он, созерцая явившееся ему лицо, потом прочистил горло и постарался говорить ласково: – Как тебя зовут?

Девочка осторожно облизывала пальцы и молчала.

– Где твоя семья? Отец? Мать?

Его слова имели не больший эффект, чем монеты, упавшие в грязь. Она смотрела, смотрела, дрожала и смотрела.

– Откуда ты взялась?

Только после того, как он задал ей сотню похожих вопросов, она наконец тихо и неуверенно прошептала, и ее ответ звучал, как всхлип:

– Я… я не знаю.

И это был единственное, чего он смог от нее добиться.

«Как ты сюда попала? Кто тебя послал? Чья ты?» – «Я не знаю».

Он поверил ей. Она одна, эта девочка. Странная и ужасная. Она так же одинока, как и он. Даже больше, чем он, ведь он сам искал одиночества. И больше, чем способен осознать ребенок в ее возрасте.

Внезапно Грандибль понял, что хочет удочерить ее. Решение снизошло на него само. Много лет он отказывался брать подмастерье, зная, что любой помощник будет стремиться предать его и занять его место. Но это дитя – совсем другое дело. Завтра он придумает родословную странной юной пленнице. Объяснит, что она поранилась во время приготовления сыра и ей пришлось забинтовать лицо. Устроит церемонию приема в подмастерья. И поможет ей вписать в документы имя Неверфелл Грандибль.

Но сегодня в первую очередь он пошлет за маленькой бархатной маской.

Прошло семь лет с того судьбоносного дня. В поздний час мастер Грандибль, ворча и зажав руке связку ключей, брел по туннелю. С его плеча свисала огромная белая лента сыра-косички, а рядом с ним суетилась худенькая девочка.

Это было уже не то испачканное закваской, моргающее белесыми ресницами существо, так испугавшее мастера Грандибля. Но она не была похожа и на своего хозяина – сдержанного и неразговорчивого, упорного и осторожного в словах и действиях. Нет, несмотря на все свои старания, она являла собой комок беспокойства и нетерпения, длинные ноги не могли устоять на месте, а локти сшибали предметы с полок. Рыжие волосы были заплетены во множество коротких тонких косичек, чтобы не падали на лицо, на сыр и прочее.

Прошло семь лет. Семь лет в сырных туннелях, где она тенью ходила за Грандиблем и таскала ведра с молоком и горшки с горячим воском. Семь лет она переворачивала сыры, ловко взбиралась на высокие полки и обнюхивала мякоть, определяя степень созревания. Семь лет она училась ориентироваться в туннелях по запаху, потому что сырный мастер Грандибль жалел денег на лампы-ловушки. Семь лет она спала в гамаке, подвешенном между полками, и ее единственной колыбельной был тихий звук, который издавал сыр Уитвистл, пока его изумрудная корка растягивалась и усаживалась. Семь лет она помогала Грандиблю защищать территорию от губительных атак других сыроделов. Семь лет она разбирала и пыталась чинить какие-нибудь штуковины, чтобы заполнить долгие часы. Она изобретала машинки для разделения сырной массы и тройные венчики и научилась получать удовольствие от слаженной работы шестеренок.

Семь лет Грандибль не позволял ей ни на секунду покидать его туннели и говорить с кем-либо без маски. А что же те пять лет, которые принадлежали только ей, когда она не была его подмастерьем? Она почти ничего не помнила. Эта часть ее памяти была гладкой и онемевшей, как зарубцевавшийся шрам. Иногда, лишь иногда она убеждала себя, что припоминает какие-то смутные образы, но не могла ни описать, ни понять их.

Темнота. Светящаяся струйка пурпурного дыма, что окутывает ее и поднимается вверх. Горечь на языке. Вот ее единственные воспоминания о прошлом, если это и правда воспоминания.