– Да хранит вас пресвятая дева, виконт. Я жду от вас известий и… надеюсь.

– Я найду вас в Москве, графиня! – крикнул он уже на ходу. – Останавливайтесь поближе к кремлю, император точно будет там!

Ламбер поскакал прямо через раскисшее поле, лихо разбрызгивая грязь. На несколько мгновений его юношеская вера оживила Клаудиу, но вскоре все то, что он сказал ей, открылось ей с иной стороны – во всей своей страшной неопределенности.

Она забралась обратно в дормез и почти с ненавистью посмотрела на Стромилова. Вот он, ранен, но подобран и выхожен врагами, и теперь может сидеть тут и спокойно рассуждать о судьбе своей родины, когда надо бороться, сражаться и побеждать… или умирать… Вряд ли Гарсия, попавший в руки местных крестьян, может рассчитывать на подобный прием. – Клаудиа была уже наслышана о творимых в придорожных деревнях зверствах. Тогда уж лучше погибнуть в бою… Но нет, выстоять такую ужасную осаду и пасть в какой-то проклятой, никому не нужной, унесшей сто тысяч жизней битве! Сто тысяч за один день, вдвое больше, чем за всю Сарагосу!

Дормез тем временем неуклонно приближался к Москве.

Еще через день на горе, вследствие образовавшейся внизу путаницы и давки, обоз застрял, и все, включая Стромилова, вышли из кареты. Кругом тоже все, кто мог, поспрыгивали с телег и повозок, жадными глазами пожирая открывшийся вид, и повсюду так и стояло в воздухе только одно слово «Москва! Москва!»

Клаудиа взяла Нардо на руки, и он, посмотрев вперед, впервые за последние дни оживился. Город раскинулся перед ними, как драгоценная мозаика. Дома деревянные, каменные, кирпичные, башни, крыши, купола всех размеров и форм, от воздушного шара до драгунской каски, цепочка озер, дробивших пространство на кварталы, причудливо извивавшаяся река – все это играло на сентябрьском солнце, оттеняемое всевозможного цвета листвой городских садов.

Невольно Клаудии пришло на ум то начало третьей песни Торквато Тассо, где описывается, как войска Готфрида Бульонского подошли к Иерусалиму:

Неожиданно Нардо протянул вперед ручки, словно прося эту большую роскошную игрушку, и Клаудиа впервые за весь поход с укоризной почувствовала, как страдал, должно быть, все это время от отсутствия простых детских игрушек ее маленький сын.

Она искоса посмотрела на русского: тот стоял, нахмурившись, и, казалось, совсем не был тронут зрелищем поверженности своей азиатской святыни. И это на мгновение ледяным обручем сдавило сердце Клаудии:

Но вот колонна ринулась вниз. Однако путь до города, который, казалось, был уже совсем рядом, занял долгие и долгие часы. На многочисленных заставах приходилось стоять, пережидая, пока войска разгонят откуда ни возьмись берущихся русских мужиков. Они с всклокоченными бородами и какими-то трезубцами в руках грозились и бесновались, но их уже не убивали, а просто скидывали под мосты или уводили под конвоем. Улицы были длинны и пустынны, и фуры двигались по ним медленно, опасаясь любой появившейся на противоположном конце фигуры. Все дома оказались брошенными, а незаколоченные двери и распахнутые ставни выглядели руками мертвецов, тянущихся за жертвами. Повсюду стоял смешанный запах горелого меха, кожи и тканей.

Ближе к центру стали попадаться русские, в безжизненных позах валявшиеся у домов, но, как выяснилось, они были не мертвы, а мертвецки пьяны. Пьяными были и многие французы, разодетые в парчу и собольи шубы. Несколько раз дормез Клаудии обогнал повозки, в которые вместо лошадей были впряжены русские в своих длинных кафтанах и высоких меховых шапках.

Стромилов, пересевший к окну, презрительно кривил губы.

– Куда же нам ехать? – наконец, не выдержала Клаудиа, не видя ни одного дома, которому можно было бы отдать предпочтение: все они были или неприятно-пустыми или полными орущих солдат.

– Прикажите Фавру дать мне свою шинель и кивер, я сам сяду на козлы, – снова сухо и, словно ни к кому не обращаясь, ответил Стромилов.

Гастон, сыпля ругательствами, повиновался, и лошади затрусили бойчее, направившись в другую сторону и неуклонно удаляясь от центра и от кремля. Через полчаса они остановились у трехэтажного дома с портиком, ничем не отличавшегося от сотен других.

– Это дом моей кузины Струйской, – неохотно пояснил русский. – Разумеется, она уехала, как и все, но здесь есть хорошая детская для малыша и, надеюсь, все, что нужно, для герцогини.

– А как же… вы? – почти испуганно спросила Клаудиа.

– Я? А вы думаете, что я, пользуясь отсутствием вашего мужа и охраны и пребыванием в знакомом городе, тут же сбегу? Вы забываете, что я русский дворянин, ваше сиятельство.

Разумеется, дом уже оказался разграблен, но Стромилов, знавший его вдоль и поперек, открыл тайные, не найденные солдатами погреба с провизией и чуланы с вещами. Кроме того, он нашел на улице рябую толстую девку лет семнадцати, оказавшуюся вполне сносной кухаркой и даже горничной. Через день в нескольких комнатах второго этажа уже можно было жить. Но Клаудиу ни на секунду не покидало ощущение, что жизнь эта призрачна, искусственна, нереальна. Все происходило теперь, словно во сне. Сам Стромилов, несмотря на то, что ходить по лестницам ему с еще не до конца зажившей раной было трудно, расположился в третьем этаже и не выходил оттуда целыми днями.

Но однажды к вечеру, когда сумерки быстро наползали на их дом, казавшийся Клаудии жалким островком среди бури, русский спустился к ней, держа в руках две запыленные бутылки.

– Закройте окна, герцогиня, и ставнями, ставнями, – вместо приветствия сказал он, – сегодня будет большой пожар, и иначе стекла полопаются. К тому же, дым. – Он кликнул свою толстую Дуню. – Скатерть на стол, хрусталь, серебро.

К удивлению Клаудии через полчаса в ее угловой комнате оказался стол, сервированный со всей мыслимой изысканностью даже без оглядки на военное время. Горели бокалы и подставки под приборы, звенело серебро колец, мягкой синью отсвечивала накрахмаленная скатерть, дробилась в икорнице икра, и багровело вино. Они ужинали в полном молчании, как на похоронах. Но, в конце концов, Владимир не выдержал.