Да и зачем убивать, когда евреем он был наполовину. Даже на четверть. Мама – любимый контральто Кенцава, полька с русскими корнями. Отец – сын канонического еврея и чистокровной немки, тихий бухгалтер с порванной ногой, на которого Исаак походил большими, несколько спущенными книзу глазами и тонким носом, загнутым у кончика.

Он не был кудрявым и жутко темноволосым. Он не верил в Единого Бога. Он не разносил заразу и не был последним среди человечества. Он даже не смог противиться пришедшей власти и покорно нес свое бремя «недочеловека» в виде повязки со шестиконечной звездой.

Зачем убивать того, кто безвреден и носит в себе гены великого голоса?

Ах, да. Розенфельд. Еврей. Не забывайте об этом.

Впрочем, Исаак и сам не любил свою фамилию, потому что даже внутренний голос у него картавил. Из-за этого неправильного, хотя не такого жуткого звука «р», он, имея достаточно красивый тенор, который хвалила даже мама, петь не любил. Ему не нравилось вести счета, как отцу, играть на сцене, как сестрам, рисовать и лечить так, как нравилось отцу лучшего друга – Костика, к слову, тоже имеющего в себе каплю еврейской крови.

Он вообще не знал, чем заняться в жизни, поэтому часто без дела слонялся с Костиком по Кенцаву в поисках чего-нибудь сносного. Еще не разделенный на Малое и Большое гетто город был безопасен, но скучен для мальчиков, мечтавших однажды сделать самолет из инвалидной коляски.

В детстве Исаак часто спрашивал себя: «А чего я хочу? О чем мечтаю?» И желания его ограничивались мелочами. А сейчас, когда несколько дней назад ему исполнилось шестнадцать, Исаак с точностью математика отмечал: «Я хочу вернуться домой, чтобы Сара и Нора были дома, а в год окончания войны, в начале июля уехать к морю. К любому морю. Двенадцатого сентября приехать на три недели к Костику и посмотреть на Медного всадника. Они должны его спасти».

В тридцать шестом году Костик с семьей уехал в Петербург, а с ним и последнее веселье. Единственным развлечением Исаака с тех пор стали споры и ругань с сестрами – Сарой и Норой, самой нелюбимой из которых была Сара – самая старшая. Они ненавидели друг друга с того момента, как маленький Исаак, лежа в кроватке, выдрал ей клок волос и рассмеялся, а сестра в ответ назвала его поганцем. Но теперь, когда исчезло всё и все, он бы хотел вернуть хотя бы одну из них, чтобы совсем не сойти с ума от вечного страха.

«Как же было глупо две недели жить в квартире, ничем себя не выдавая, рядом с чокнутой полячкой, а потом встретить ее именно сегодня, когда дом почти весь пустой с самого утра», – размышлял Исаак, и сердце его колотилось после бега.

По тротуару не шлось так, как до войны. Все больше копаясь в себе, Исаак пытался найти уверенность, что уже никто, кроме него, не знает, что он еврей и не имеет право ходить по тротуару, как обычный поляк. Неширокий отрезок дороги словно огненный, но сходить с него нельзя – от дурных привычек избавляться надо.

«Почему она вышла именно тогда, когда вышел я? – ненавидя розовые губы польки, сокрушался Исаак. – Почему у нее в квартире немецкий солдат? Гестаповец? Хотя штаны такие дурацкие… Видимо, полицай. Зачем наводить столько шума из-за одного еврея? Хотели самолично сдать в гестапо… Так вечером и без того все квартиры прошерстят, кто кого укрывает. Смертельная фанатичность. Все же должно было быть просто. Выйти незамеченным, не попасться чертовой проверке, дойти до Опалического тракта в проулок рядом со сгоревшим домом и… дождаться Вацлава. Я снова подвел его. Из-за меня он умер. Совпадение, совпадение и моя невезучесть», – не заметив протянутые ножки трупа девочки, Исаак запнулся об них. Девочка была совсем маленькая, лет четырех-пяти, в оборванном платье, но ему было ее жалко не больше, чем Вацлава. Посмотрев на нее несколько секунд, он только вздохнул: «Проклятое гетто!» – погладил все еще болящий бок и плюнул на дорогу.

Он шел, самоедствовал и думал, что неплохо бы сейчас заиметь документы на какого-нибудь польского мальчугана, но чтобы в имени не было проклятого «р». Еще что неплохо бы поесть и купить зашнурованные ботинки, которые не успел купить Вацлав.

Устало Исаак побрел на рынок.

Толкотня, хоть и не такая, как в обеденное время. Воняет.

Вдоль рядов приходилось шагать аккуратно, чтобы ничем не привлекать внимания, ведь он успел украсть кулек орехов с прилавка и яблоко. Шагов через пятнадцать его пришлось выкинуть – ужасно кислило, до оскомины на зубах. Снова заболел живот, и орехи не спасали.

Исаак постоял немного у неприятного на вид хлеба, понюхал кашу в котелке, засахаренные конфеты с белым налетом, поморщился. Он все еще оставался брезгливым и сейчас даже гордился этим, ведь считал себя человеком.

Продавали зашнурованные, немного стоптанные ботинки, а цена уходила за горизонт. Они ему были почти необходимы, ведь в нынешних бегать приходилось не так быстро – под подошву забивались камешки и раздирали кожу до крови. Исаак смотрел на свои ботинки, на те, которые продавали, и опять брезговал, представляя, как их снимают с чьих-то ног или с покойника.