Именно с такого рода проблемами столкнулся Конфуций, создавая свою философскую систему. И, надо признать, решил он их до гениальности просто. Если реформировать ритуал – сложное, длительное и крайне неблагодарное занятие, т. к. избежать вопроса о сакральном (т. е. о взаимоотношении с небесами) при этом вряд ли удастся, не проще ли вообще снять вопрос о сакральном с «повестки дня» и, соответственно, стереть небеса вовсе с карты мировоззренческой системы, дабы не апеллировать к ним, объясняя необходимость так или иначе устраивать земные дела. Но чем же тогда мотивировать насаждаемые общественные стереотипы? Ответ гениально прост. Ничем. Они необходимы, потому что необходимы. Чиновник не должен раздумывать над смыслом спущенного ему циркуляра, он должен его исполнять. Отсюда основной принцип – следование своему долгу, определяемому положением в обществе, должностью и т. д. – одним словом, социальной иерархией. Основное усилие здесь было направлено на консервацию ритуала в определенном виде, чтобы уберечь его от дальнейшего распада. Не имея никакого внешнего объекта (напр., в виде неба), с которым система могла бы сравниваться или уподобляться ему, она была вынуждена бесконечно уподобляться самой себе. Отсюда вполне логично вытекает отсутствие прямой перспективы (будущего) в конфуцианстве, т. к. кроме самой системы не существует ничего, а изменяться можно лишь в соответствии с чем-то, но если этого «чего-то» нет, то и любое изменение, направленное в будущее, становится в принципе невозможно. Самой себе же уподобляться система могла лишь в обратной перспективе, т. е. ориентируясь на прошлое и воспроизводя свой прошлый «слепок» на каждом новом этапе. При этом единственным критерием истины становится адекватность процесса самовоспроизведения. Из этого прямо следует приверженность конфуцианства традиции как единственного объяснения тех или иных деяний. Однако обратная перспектива должна быть конечной, т. к. воспроизведению подлежит именно система взаимоотношений (т. е. ритуал). В противном случае (если, например, декларируются лишь общие универсальные принципы), ритуал не фиксируется в определенном виде, т. к. принципы общего характера предполагают изменение ритуала в соответствии с меняющейся жизнью, т. е. в результате система получает снова прямую перспективу, а там неизбежно начинает «маячить» вопрос о «внешнем, внесистемном факторе», объекте уподобления, который бы стал критерием правильности или неправильности происходящих перемен. А наличие «внешнего фактора» – небес, абсолюта и т. п. – вновь возрождает проблему, от которой, собственно, и пытались избавиться. В связи с этим следовало создать в прошлом некий «эталон» общества, которому система должна была уподобляться на каждом новом этапе. Что Конфуций и его последователи проделали, смоделировав эпоху «идеальных государей» (на примере легендарных Яо, Шуня, Вэнь-вана и др.), когда, по их мнению, общество находилось в должном состоянии. Окончательной консервации ритуала должен был содействовать так называемый процесс «исправления имен», который являлся ни чем иным, как механизмом самовоспроизведения и внутрисистемной актуализации ритуала. Полагая язык одной из самых консервативных областей человеческой жизни (то, что досталось от предков), Конфуций считает его вполне приемлемым критерием для определения адекватности самовоспроизведения системы. В соответствии с этим критерием, все должно соответствовать своим именам: правитель должен быть правителем (т. е. вести себя как правитель), подданный – подданным и т. д. Т. е. консервация ритуала здесь достигает своего апогея. Часть нагрузки по формированию общественных стереотипов снимается собственно с ритуала (понимаемого как определенное действие) и передается языку (не случайно китайская лексика столь насыщена ритуальностью). Возникает своего рода языковая социальная матрица. Осуществлять непосредственный перенос и контроль за «исправлением имен», т. е. самовоспроизведением системы, должен «цзюнь-цзы» («благородный муж»), наделенный для этого соответствующими качествами: «жэнь» (гуманность), «и» (справедливость), «чжи» (знание) и «ли» (ритуал). Прямой перевод этих понятий не отражает их истинного наполнения и требует пояснений. «Жэнь», гуманность, означает выстраивание отношений между людьми в духе солидарности, аналогичной родственной близости членов семьи. «И», (справедливость), означает исполнение людьми взаимных обязанностей в соответствии с их чином. «Чжи» – это вовсе не знание вообще, а знание того, что должно делать и как это сделать. Принцип «ли» было бы правильнее перевести не как «ритуал», а «самодисциплина», т. к. данное понятие предполагает следование правилам благопристойности, вносящим в поведение человека меру и упорядоченность. Следуя означенным правилам, «благородный муж» поддерживал тем самым «вэнь» – понятие, означающее не что иное, как образец идеального общества, созданный древними правителями (Яо, Шунем и др.). В этом, согласно Конфуцию, состоит «дао», т. е. истинный путь (в отличие от даосов, для которых дао – вселенский принцип). Божественное (правильнее было бы сказать – высшее, т. к. «бог» в конфуцианстве – понятие внесистемное) предназначение («дэ») состоит именно в следовании по этому пути и теперь (в соответствии с отсутствием в системе небес) становится уже не прерогативой правителя (который уже не нуждался в оправдании своего статуса), а достоянием каждого члена общества, т. к. своим исполнением «дэ» он может влиять на положение дел в Поднебесной.

Трудно удержаться от приведения аналогий с коммунизмом, который тоже обладал своей социальной матрицей (собственно, «коммунизм»), отрицал существование бога, имел своих «цзюнь-цзы» (пролетариат), но обладал определенными «дестабилизирующими» систему недостатками, унаследованными от христианства – идея мессианства, произвольное манипулирование в «идеологических» целях ритуалом, вытекающее, по всей вероятности, из «прямой перспективы» (которая, в свою очередь, неизбежно порождала вопрос «а дальше что?»). Все это порождалось, думается, из-за своего рода разрушенного призрака небес, которые, хотя и негативным образом, но все же присутствовали в системе. «Ошибка» состояла в том, что небеса не «стерли», а просто «зачеркнули». Но это тема отдельного, причем не короткого, разговора, а пока отметим лишь то, что коммунизм, вероятно, не такая уж и чуждая китайцам система воззрений.

Как бы то ни было, в результате скорого провозглашения конфуцианства государственной религией «небеса» и «земля» оказались разделены окончательно и бесповоротно – они разошлись по разным системам, которые практически не соприкасались друг с другом. Все «дискуссии» между даосами и конфуцианцами касались, в основном, истолкования тех или иных мифологем прошлого – в частности, деяний правителей прошлого. Из-за отсутствия реального пересечения интересов полемика в целом была довольно беззлобной. Человек был волен выбирать свой путь самостоятельно: путь «земной» (продвижения по ступенькам социальной иерархии), т. е. путь конфуцианства, или путь «небесный», т. е. постижения бога (даосы, буддисты) и стать отшельником, странствующим монахом или удалиться в монастырь. Лишь намного позже, уже в чань-буддизме, это разделение частично преодолевается, хотя и в полном соответствии с принципом «богу – богово, а кесарю – кесарево».

Возникает резонный вопрос, а что было бы, если бы конфуцианцы, даосы и буддисты не развели «небеса» и «землю» по разным «ведомствам» и война между ними продолжалась? Вероятнее всего, процесс «слипания» и «отпечатывания» продолжился бы, распространившись на ритуал, – и «град небесный» и «град земной» вновь бы уподобились друг другу, породив какой-нибудь вариант монотеистической религии, которую бы неизбежно пришлось преодолевать впоследствии, при переходе от Империи к более демократичным формам правления (не этим ли объясняется повышенный интерес жителей западных стран к восточным учениям в наше время?)

В завершении хотелось бы сказать, что в этом предисловии мы не стремились дать исчерпывающую характеристику мифологии, но хотели лишь дать представление о тех процессах, которые ее формировали, об их взаимообусловленности и генезисе. Другими словами, попытались создать шкалу (или по крайней мере ее часть), в соответствии с которой можно было бы подойти к проблеме реконструкции мифов. А насколько это увлекательное занятие, читатель сам может судить, попробовав подойти с этой «шкалой» к мифам, приводящимся в книге.

И. О. Родин

Инь и ян – основные понятия древнекитайского мировоззрения, нашедшие отражение как в философии, так и в мифологии.

Согласно общеизвестному мифу, в глубокой древности, когда не существовало еще ни земли, ни неба, в мире царил мрачный, бесформенный хаос. Постепенно в этом мраке возникли два великих духа – Инь и Ян, которые стали упорядочивать мир. Дух Ян начал управлять небом, дух Инь – землею. Предполагается, что первоначально понятие инь символизировало северный склон горы, ее теневую часть. Соответственно ян означало южный, светлый склон горы. Впоследствии инь трансформировалось в символ женского начала, севера, тьмы, смерти, земли, луны, четных чисел и т. п. Ян же стало символизировать мужское начало, юг, свет, жизнь, небо, солнце, нечетные числа.

Инь и Ян графически изображают обычно в виде двух запятых, вписанных в круг и напоминающих головастиков или рыб, причем в каждой из них заметна точка другого цвета – символ зарождения ян внутри инь и инь внутри ян.

В древнекитайской мифологии существует образ Хуньдунь, воплощающий в себе идею недифференцированного хаоса, бывшего до того, как вселенная обрела свое существование.

Это образ первобытного яйца или мешка, расщепление которого дает возможность его неразделенному ранее содержимому обрести форму в виде организованной вселенной [1] . Хуньдунь, или Хаос не имел обычных семи отверстий, присущих людям (глаза, уши, ноздри, рот). С этим необычным мифологическим персонажем связана полукомическая притча, содержащая, однако, глубокий философский подтекст.

Вот её содержание: «Владыку Южного моря звали Шу – Быстрый, владыку Северного моря звали Ху – Внезапный, а владыку Центра – Хуньдунь – Хаос. Шу и Ху часто ради развлечения навещали Хуньдуня, Хуньдунь встречал их необычайно приветливо и предупредительно. Однажды Шу и Ху задумались о том, как отплатить ему за его доброту. Каждый человек, сказали они, имеет глаза, уши, рот, нос – семь отверстий в голове для того, чтобы видеть, слышать, есть и обонять. Но Хуньдунь [2] не имел ни одного из них, и жизнь его не была по-настоящему прекрасной. Самое лучшее, решили они, просверлить в нем несколько отверстий. Взяли Шу и Ху орудия, подобные нашим топору и сверлу, и отправились к Хуньдуню. Один день – одно отверстие, семь дней – семь отверстий. Но бедный Хуньдунь, которого лучшие его друзья так издырявили, горестно вскрикнул и приказал долго жить». Хотя Хуньдунь, в котором Шу и Ху, символизирующие быстротечность времени, просверлили семь отверстий, умер, но в результате возникли вселенная и земля.