Действительно, я вот уже несколько минут демонстративно посматривал на часы.

— Прошу прощения, — сказал я, — но Элен, наверно, беспокоится, что меня долго нет.

Стейнер встал, подхватил табурет и уселся напротив меня, снова оказавшись под лампой.

— Элен знает, что вы со мной, ее предупредили. Милый мой Бенжамен, — он взял мои руки в свои, будто хотел, чтобы его мысль передалась мне через прикосновение, — я знаю, мой рассказ прозвучал невнятно, давайте я объясню…

— Нет-нет, месье Стейнер, я все понял, но какое отношение ваша история имеет ко мне?

Мне казалось, что я уже достаточно заплатил за свое любопытство; пусть выгонит меня вон, я это заслужил — и довольно. Стейнер выпустил мои руки, встал, прошелся по тесному кабинету. Досадливая складка пересекла его лоб. В этом крошечном помещении он казался еще выше, шире, размашистее. Я все ждал, когда он заденет макушкой потолок.

— Так я не убедил вас, Бенжамен?

Он вдруг стал похож на затравленного зверя.

— Вы не сознаете, какой пыткой может быть красота? Я говорю не только о кумирах моды и кино — я о той красоте, что хлещет вас наотмашь в толпе на улице, бьет под дых, наповал!

— Признаться, мне это никогда не приходило в голову.

Стейнер, казалось, по-настоящему расстроился. «Только не возражай ему, только не спорь», — повторял я себе, ломая голову, как же мне от него отделаться. Вот ведь влип! Он снова сел и уставился прямо мне в глаза — ни дать ни взять учитель, пытающийся вдолбить тупице ученику трудную теорему. Опять взял мои руки; они были влажные и холодные, а от его пальцев исходило умиротворяющее тепло. Он принялся медленно массировать мне ладони, восстанавливая кровообращение, всецело сосредоточился на этом занятии и как будто забыл, зачем мы здесь. Я не знал, что и думать. А он как воды в рот набрал. Мне почему-то стало трудно дышать. Он мучил меня молчанием так же, как только что — разглагольствованиями. Чтобы прекратить эти гляделки, я, нарушив свой же зарок, решился возразить:

— Но ведь некрасивых куда больше?

— Слабый аргумент, Бенжамен. Пусть даже красота — редкость, все равно она слишком бросается в глаза, наглая, оскорбительная. И коварная: внушает нам, будто она хрупка, а сама, как сорная трава, вырастает вновь и вновь, сколько ее ни коси.

Теперь Стейнер вещал, проповедовал. Он формулировал свои убеждения так уверенно и невозмутимо, что мне стало не по себе. До чего мы можем так договориться, я не знал: чем больше я услышу, тем крепче он повяжет меня. Тут я по извечной своей непоследовательности сменил тактику, решив во всем с ним соглашаться.

— Действительно, я никогда об этом не задумывался!

Но этот ход конем не расположил его ко мне, наоборот, рассердил. Он нахмурился.

— Вы сами не верите в то, что сказали, Бенжамен, вы попросту юлите.

Я замотал головой, но без особого убеждения и стушевался. Его блеклые глаза смотрели сквозь меня.

— Посмотрим на проблему иначе: вы не боитесь состариться?

Я медлил с ответом, задетый за живое, и злился на себя, что и так уже наговорил слишком много.

— Сказать по правде, я всегда чувствовал себя старше своего возраста.

— Похвальная искренность. Так согласитесь, ведь все эти совершенные создания толкают нас в могилу, делают закат наших дней невыносимым?

— Может, и так, но я их как-то не вижу.

— Он их не видит!

Голос его сорвался на крик.

— Поразительно, право, поразительно. А вот я только их и вижу. Теперь вы понимаете, какую боль причинили мне, явившись сюда с вашей Элен?

Он перевел дыхание и рявкнул:

— Женский рой достал меня и здесь, где я надеялся наконец-то найти покой!

Стейнер выругался, брызжа слюной прямо мне в лицо. Я содрогнулся от его воплей и в свою очередь вышел из себя.

— Послушайте, это ваша проблема, при чем тут я? Я хочу вернуться в Париж и ничего больше.

Со страху я пустил петуха и скорее пропищал эти слова, чем произнес, а от собственной дерзости меня прошиб озноб.

— Ошибаетесь, Бенжамен, теперь это ваша проблема.

Стейнер вдруг заговорил очень мягко. Я не поспевал за перепадами его настроения. Он перешел почти на шепот, отчетливо выговаривая каждый слог.

— Вы нарушили неприкосновенность моего жилища, за такие вещи надо платить.

Я зажмурился, сказав себе: не может быть, это сон, ничего этого на самом деле нет. Но когда я вновь открыл глаза, Стейнер, на миг исчезнувший за моими сомкнутыми веками, по-прежнему нависал надо мной и даже как будто стал еще больше, еще чудовищнее.

— Вернемся к моему первому вопросу: вы поняли, почему женщина, чьи стоны вы слышали, заперта здесь?

А я-то успел забыть о ней.

— Она искупает здесь свое преступление — красоту!