— Это лучший специалист, позвони ему и скажи, что от меня.

Сказать, что Андрей удивлен — значит, не сказать ничего. Видно, что пытается сообразить, как лучше отреагировать, но лишь вертит визитку в руках и кивает, словно поддакивая внутреннему голосу. А потом заинтересованно смотрит на лицевую сторону картонного прямоугольника и читает вслух:

— Ночной клуб «Меланхолия»? Он твой?

— Мой. — Я быстро перевожу разговор в прежнее русло. — Мне жаль, что болезнь… Хммм. Надеюсь, она большее не вернется.

— Я хочу общаться с дочерью, — одним махом выпаливает Андрей. — Понимаю, звучит очень эгоистично, но мне тридцать три, Ева, и я вдруг понял, что у меня никогда не будет детей. Вообще.

— В нашем жестоком мире много сирот.

— Прекрати, пожалуйста, — отмахивается он. — Я не хочу воспитывать ребенка кукушки или наркоманки, когда у меня растет собственная дочь. Как бы там ни было, она записана на мое имя, и я имею право…

— Позволь уточнить, о каком праве речь? Если о юридическом, то я могу быстро и безболезненно для себя закрыть этот вопрос. Ты же не забыл, что ни разу не встречался с дочерью за четыре года? Думаешь, я не предусмотрела, что в один не очень прекрасный день ты заявишься с чем-то подобным? У меня есть свидетели, которые подтвердят, что ты не принимал участия в воспитании ребенка, не оказывал материальной помощи и полностью забыл о существовании ребенка.

— Ты же сама хотела, чтобы я записал ее на себя, — начинает злиться Андрей.

И я вспоминаю, что на самом деле в последний раз мы виделись не в суде, а в ЗАГСе, где регистрировали свидетельство о рождении. Я не хотела, чтобы у моей, рожденной в законном браке дочери, в графе об отце стоял прочерк, и Андрей пошел навстречу. Тогда мне казалось, что лишь из жалости к ее состоянию, с оглядкой на пессимистичный прогноз врачей.

— Хотела, потому что ты — ее отец. Марина имеет право быть девочкой с двумя законными родителями, а не «нагулянным котенком». Жаль, что приходится объяснять элементарные вещи.

— Я хочу видеться с дочерью, Ева.

— Исключено. — Я поднимаюсь, чуть не перевернув чай, к которому так и не притронулась.

— На любых твоих условиях. — Андрей покорно смотрит мне в глаза, и я вижу в нем столько боли, что хочется прикрыться руками. Может быть, он не все рассказал о своей болезни? Может быть, не все так радужно? — Я согласен даже на час в неделю, в твоем присутствии, под сотней камер слежения. Ева, пожалуйста. Ты не можешь быть такой черствой.

На самом деле еще как могу. И очень хочу. Но в глубине души тоненький беспомощный голосок твердит, что даже у моей жестокости есть граница, которую лучше не переходить.

— У меня никогда не будет детей, кроме Марины. — Андрей сглатывает и я, словно вдруг прозревшая, вижу, что на самом деле он очень похудел: шея стала жилистая, щеки впали, а из ворота рубашки выглядывает обтянутая кожей ключица. — Если бы можно было отмотать время назад и все исправить, я бы никогда не сделал то, что сделал. Но это невозможно и мне остается всю жизнь жалеть о собственной глупости.

— Знаешь, а вот я бы не хотела ничего менять. — Я достаю из кошелька несколько купюр и оставляю их на блюдце под чашкой. Здешние расценки мне знакомы, так что этого должно хватить расплатиться и за мой заказ, и за горячий шоколад, и еще останется на щедрые чаевые. — Если бы не преподал мне урок жизни, я бы так о застряла на кухне, с кастрюлями и бесконечными попытками удивить тебя новым кулинарным шедевром. Шила бы занавески на бабушкиной швейной машинке, следила за тем, чтобы воротнички твоих рубашек были безупречно чистыми. Ты уничтожил меня, оставил после себя выжженную землю. Но там проросли амбиции, благодаря которым я стала тем, кем стала.

— Женщиной, от которой невозможно оторвать взгляд, — говорит он прямолинейно, без тени лукавства. — Пожалуйста, Ева, хотя бы подумай.

Я не говорю ни «да», ни «нет». Просто ухожу, по пути забирая на кассе шоколад для Маришки.

Уже в машине медленно перевожу дух, собираюсь с мыслями и заново прокручиваю в голове наш короткий разговор. Больше всего пугает полное отсутствие плана, что делать дальше. И, главное, стоит ли снова пускать этого человека в свою жизнь.

Машинально тянусь к телефону, нахожу свою переписку с Ветром и быстро пишу: «Встреча прошла никак, но я бы получила Оскар за выдержку. Возвращаю тебе матерные слова — они не пригодились». От отвечает не сразу: успеваю проехать половину пути в студию, где занимается Маришка, и как раз стою на светофоре. «Оставь себе на случай важных переговоров, детка. Какие планы на вечер?» Мысленно смеюсь и пишу короткое: «Как всегда — работа, работа и еще раз работа! А у тебя?»

Я поднимаюсь на второй этаж и тихонько, чтобы не спугнуть сосредоточенных над каким-то занятием детишек, заглядываю в учебную комнату: Маришка сидит за желтым столиком и, выставив кончик языка от усердия, делает аппликацию из ваты. Молодая руководительница студии, заметив меня, едва заметно кивает и поднимает ладонь с растопыренными пальцами — пять минут до конца занятия.

В вестибюле занимаю единственное свободное кресло, потому что остальные заняты бабушками, дедушками и родителями малышни. И вижу на экране значок входящего сообщения. От Ветра: «Ты чертов трудоголик, ты в курсе? Я иду с приятелями на холостяцкие посиделки в какое-то хваленое элитное заведение. Скажи, Осень, где были мои мозги, когда я согласился?»

— В заднице? — шепотом отвечаю я, но в ответ пишу куда более лаконичное: «Определенно, в анабиозе».

«Если ты знаешь значение этого слова, детка, я готов на тебе жениться» — пишет Ветер.

«Куда уж мне, я в гугле подсмотрела, пока ты отвернулся».

Маришка выбегает и сразу же тычет мен в лицо свою поделку, прыгает на месте, словно довольный щенок и ждет одобрения. Делаю паузу, чтобы рассмотреть, что же сделала моя Мышка: на голубом фоне неба, нарисовано с проплешинами голубой акварелью, кусочками ваты а ля облака, выложено слово «Мама».