Дождь затихал, но молнии по-прежнему полыхали в полную силу. Вспыхивали достаточно близко, чтобы наполнить ванную биением почти слепящего серебристого света. Я стащил с себя насквозь промокшие шорты. Стянул и полные воды носки. Вновь ярчайшей вспышкой сверкнула молния. Я влез в халат. Он был еще мягче и пушистее, чем мне представлялось. Я словно в эвока [25] нарядился.

Я тер полотенцем волосы, шею, когда молния ударила в третий раз, и Шелли откликнулась на нее тихим печальным стоном. Потом до меня дошло… и захотелось самому застонать. Все эти вспышки молний – и ни одного раската грома.

Страх воздушным шариком раздулся во мне, он распирал мне брюшную полость, расталкивая по сторонам все мои органы. Вновь полыхнуло белым, не снаружи, а из спальни.

В ванной было единственное окно, только через него мне было не уйти: оно было сложено внутри душа из стеклянных кирпичей и не открывалось. Единственный путь – мимо него. Трясущейся рукой я дотянулся до своего ружьеца. Подумал, может, швырну его в него (прямо в лицо) – и убегу.

Я глянул в щелку раскрытой двери. Пульс бился, как бешеный. Полыхнула вспышка.

Финикиец стоял у кровати, склонившись над Шелли с фотоаппаратом, и смотрел в видоискатель. Он сдернул все, что укрывало ее. Шелли свернулась клубочком на боку, защищая рукой лицо, но, как я увидел, Финикиец схватил ее за кисть и с силой отвел руку.

– Ничего такого, – сказал он. – Давайте посмотрим на вас.

Вновь сработала вспышка, и аппарат зажужжал. «Солярид» выплюнул фото на пол.

Шелли издала низкий звук отказа, в котором почти, но не совсем, можно было распознать: нет.

Куча мгновенных снимков собралась вокруг его щегольских сапог с высокими кубинскими каблуками. Опять сверкнула вспышка, и куча сделалась на одно фото больше.

Я сделал шажок в спальню. Даже это требовало слишком большой координации для такого неповоротливого толстяка, как я, и мое ружье-веселуха задело за дверную раму. От раздавшегося звука мне захотелось заплакать, но Финикиец в мою сторону не смотрел, до того был занят своим делом.

«Солярид» завывал и вспыхивал. Шелли пыталась опять поднять руку и укрыть лицо.

– Нет, сука, – говорил он, выкручивая ей кисть и толкая руку вниз. – Я тебе что велел? Не смей закрываться.

– А ну перестань, – произнес я.

Слова вылетели изо рта еще до того, как я понял, что заговорю. Все решило то, как он отталкивал ее руку. Это оскорбляло меня. Имеет ли это смысл? Больше всего мне хотелось убежать, но я не мог, потому как непереносима была мысль, что он так хватается за Шелли. Это было непристойно.

Он глянул через плечо безо всякого подлинного удивления. Скользнул взглядом по ружью-веселухе и слегка хмыкнул презрительно. Игрушка его не обманывала.

– О, гляньте, – заговорил он. – Толстячок. Я так и думал, что старый гад пришлет кого-нибудь посидеть с ней. Из всех людей на свете, если бы надо было выбрать одного, я бы выбрал тебя, толстяк. Следующие несколько минут я буду с огромным удовольствием вспоминать всю свою жизнь. Я… но не ты.

Он повернулся ко мне со своим аппаратом. Я дернул ружье. Уверен, я собирался швырнуть его, но вместо этого палец мой лег на спусковой крючок.

Взвизгнул горн. Дождем блеска обрушились конфетти. Засверкали вспышки. Финикиец отшатнулся, будто его кто в грудь ударил. Правый его высокий каблук подвернулся на кипе фотографий (на этих склизких пластиковых квадратиках) и заскользил по полу. Финикиец ударился икрами о край стола. Качнулась и упала на пол лампа, громко и резко хлопнула лампочка. Он прыгнул на шаг вперед, и Шелли, потянувшись, ухватила его за брючину и рванула назад. Финикиец споткнулся и с закрытыми глазами полетел – прямо на меня.

Он издал нечто среднее между рыком и ревом. Блестки усыпали ему щеки, залипли на ресницах. Некоторые даже ему в рот попали: яркие золотинки на языке. Прижав к груди фотоаппарат, как мать прижимает ребенка, он потянулся свободной рукой ко мне. В этот момент меня охватила решимость, какой я не знавал никогда прежде и никогда не узнаю опять.

Я наскочил на него, зная, что он меня не видит после ослепления вспышкой. Когда мы столкнулись, «Солярид» выскочил. Мое колено пришлось психу в пах: не хороший жесткий удар, а так, слабенький толчок, – Финикиец инстинктивно сжал колени. Он дал маху с аппаратом, и я подхватил «Солярид» прямо с его рук. Подавившись криком, он потянулся за фотоаппаратом. Я вместо этого сунул ему ружье-веселуху. Он схватил его за спусковой крючок, ружье пришло в действие, издав еще один пронзительный вой. Я, продолжая двигаться, в два шага проскочил мимо и оказался у него за спиной, возле кровати.

Он проковылял почти до самой двери спальни, пока понял, что произошло. Вытянул свободную руку и, опершись ее о косяк, выпрямился. Быстро-быстро заморгал, опустив взгляд на ружье-веселуху, ничего не понимая. Ружье он не бросил. Он им хрястнул об пол с треском и отшвырнул ударом ноги.

Чья-то рука мягко огладила мою ногу, похлопала по коленке. Шелли. Она уже пришла в себя и взирала на меня с мечтательной сердечностью.

Бледные обесцвеченные червяки губ Финикийца изгибались в ярости, замаскированной под юмор.