Впервые в ее бессодержательной душе зародилось что-то предметное, форменное, многогранное. Жизнь ее вдруг в мгновение перестала быть только разделением на полезные и бесполезные вещи, перестала быть дробью, а стала целостной частью неразделимого мира.

Марфа все чаще говорила о Мелюхине, сама не замечая этого. Он представлялся ей самым чудесным, красивым, остроумным молодым человеком из всех, кого она знала. Алексина Тимофеевна поначалу даже была довольна тем, что дочь стала проявлять повышенный интерес к своему внешнему виду, хотя до этого одевалась машинально, пусть и со вкусом, привитым ей матерью. Дербина не видела ничего дурного в том, что у дочери наконец появился стимул к тому, чтобы почувствовать себя женщиной, красивой и желанной. Но Марфа, вопреки домыслам матери, не чувствовала себя ни красивой, ни тем более желанной. Статный Мелюхин едва ли обращал внимание на незатейливо сложенную Марфу, которая ничем не выделялась из общей массы девушек факультета. Они подружились, однако Мелюхин, коммуникабельный, харизматичный молодой человек, едва ли имел какие-либо намерения относительно Марфы – они хорошо общались, и только. Тогда Марфа решилась на шаг, который совершенно противоречил всему тому, чему учила ее мать, – Марфа решила признаться Мелюхину в любви.

Она написала письмо, сочтя его истинным и трогательным жестом любящего, пылкого сердца. В письме своем она в красках описала все одолевающие ее чувства и почему-то просила за них у Мелюхина прощения, хотя смутно понимала, что извиняться ей не в чем и ничего постыдного в ее любви нет. Марфа исписала несколько черновиков, прежде чем получилось полное и удовлетворившее ее письмо.

Незапечатанный конверт с письмом на следующий же день был вручен Мелюхину лично в руки – несмотря на свою сдержанность, Марфа отличалась смелостью – с просьбой прочитать письмо в одиночестве. Вернувшись в тот день домой, Марфа была встречена гневным и ошеломленным взглядом матери, нашедшей в столе дочери черновики ее любовного признания. С того дня Марфа зареклась никогда не оставлять после себя вещественных доказательств какого-либо из своих действий, чтобы никому не давать возможности в дальнейшем манипулировать собой.

Мать трясла исписанными листами у самого лица Марфы, которое в первое мгновение приняло выражение испуга и обиды, а потом сделалось совершенно бесстрастным, и гневно кричала что-то о нравственности, гордости и пошлости. Быть может, если бы Мелюхин принадлежал полной, обеспеченной семье, Алексина Тимофеевна иначе бы отреагировала на действие дочери. Но Юра Мелюхин, к еще большему ужасу Алексины Тимофеевны, был не только из неполной семьи, воспитанный одною разведенной матерью, но еще и из семьи несостоятельной и, как выражалась Алексина Тимофеевна, «необразованной», потому как Юра был первым, кто получал в роду Мелюхиных высшее образование, руководствуясь исключительно своими знаниями и способностями, а не помощью связей своего отца или наставлениями маменьки. Таким образом, к вечеру того дня Алексина Тимофеевна слегла с головной болью и расстроенными нервами, совершенно обескураженная и оскорбленная проявленным дочерью несообразным своеволием.

Марфа же, пристыженная матерью, не испытывала ни стыда, ни раскаяния в содеянном. Она была совершенно уверена в том, что поступила правильно, потому как чувствовала, что с переданным Мелюхину письмом исчезла вдруг каменная, сковывавшая грудь тяжесть, которая все больше возрастала в ней и привела ее к мысли о признании.

На следующий день Мелюхина в университете не было, но на другой день, когда волнение уже несколько улеглось в душе Марфы, Мелюхин пришел и, к необычайной ее радости, сам подошел к ней после лекции и предложил пройтись по небольшому скверу напротив университета.

Стояла середина апреля. Погода была ясная, солнечная. Яркий аромат весны исходил от согретой на солнце молодой листвы и пробивавшейся из непрогретой, еще сырой земли зеленой травы, что тонкими слабыми волосками подымалась над сухими прошлогодними колосками веток.

Марфа в своем письме не просила у Мелюхина ответа, однако предложение его и весь его вдохновленный вид говорили ей, что он даст ей ответ, который Марфа все-таки ждала.

Остановившись посреди сквера, Мелюхин, светловолосый, голубоглазый, белолицый, обернулся к Марфе и посмотрел на нее взглядом восхищенным и впечатленным. А Марфа, поймав на себе этот его взгляд, сразу же прочитала ответ, которым были полны губы, глаза, вся поза Мелюхина. Да, он действительно был тронут письмом, он принял этот ее порыв и понял его, и он готов, да, он готов найти в себе ответ ему. Но он просил времени – какого, Марфа до конца не понимала тогда. Он просил подождать – чего? Но Марфа робко и послушно внимала его словам и была согласна ждать сколько угодно. И с того дня для Марфы началась самая прекрасная пора в жизни – пора первой, самоотверженной, глухой влюбленности и слов, которые никогда больше не повторятся…

Но ослепленное блеском весны и удовольствия, противостоянием предрассудкам родителей и собственным предубеждениям счастье Марфы длилось недолго, – наступил июнь, а вместе с ним пришли выпускные экзамены и защита диплома, после которых Мелюхин засобирался возвращаться домой. Марфа узнала об этом случайно, от одной своей университетской приятельницы, и так была поражена этим известием, что едва не лишилась чувств от потрясения. Она не преминула расспросить обо всем самого Мелюхина, и тот, как будто печально улыбаясь, подтвердил справедливость слухов. Он уезжает, и тут уже другого пути нет.

Именно тогда, одолеваемая смятением, надеждой и отчаянием, Марфа познакомилась с Катричем.

Это случилось в ясный и безоблачный день июня. Погода стояла жаркая, сухая и безветренная. После короткого разговора с Мелюхиным, состоявшегося по окончании одного из экзаменов, Марфа не поехала сразу домой, решив, что осуждающий взгляд матери только усугубит ее душевные терзания, а вышла на одной из станций метрополитена и поднялась в город. Она медленно двинулась по узким московским переулкам, где от стен домов отлетал мерный стук трамвайных колес.

Скоро Марфа вышла к высоким краснокаменным стенам монастыря, возвышавшимся на небольшой насыпи. В широком арочном проеме входа на территорию монастыря тяжелые ворота с массивными засовами и замками были раскрыты, и в проеме этом просматривалась мощеная дорожка, взбегавшая на небольшой холм и кривыми змейками аллей расползавшаяся по холмистой территории. Чуть в стороне, на пригорке, стоял собор, величественный, но обветшалый. За собором зеленели дубы и просматривались какие-то каменные, покрытые мхом и посеревшие от времени строения.