Шрифт:
– Но почему он кланялся? – удивилась Наташа. – Пятна не могли двигаться!
– Они и не движутся. На улице перед забором стоят несколько деревьев, ветви колышутся, вот тебе и впечатление…
– Но я сама видела! – воскликнула Наташа. – И ты тоже!
– И я тоже, – согласился Беркович. – Когда на экзамене в школе полиции мне показали кляксу Роршаха, ну, знаешь, есть такой тест на воображение… Я увидел в кляксе Будду и этим привел в смущение инструктора, который был ортодоксальным евреем. Воображение – огромная сила, особенно если стоишь в толпе и тебе дышат в затылок. Так, кстати, и рождаются религиозные фанатики. Этот Бруни теперь по гроб жизни будет уверен в том, что в его дом являлся Христос.
– Жаль, – вздохнула Наташа. – Так хотелось верить в то, что это чудо, а не случайно облупившаяся краска…
– Чудо, чудо, – пробормотал Борис. – Вот если мы успеем домой, пока не начались пробки, это будет чудом.
Завещание художника
– Все, – сказал инспектор Хутиэли, увидев входившего в кабинет сержанта Берковича, – освобождай помещение, ты больше со мной не работаешь.
– Простите, не понял, – нахмурился сержант, – я сделал что-то не так?
– Глупости! – отрезал Хутиэли. – Просто начальство наконец раскачалось и присвоило тебе звание старшего сержанта. Это во-первых. А во-вторых, соседняя комната, в которой сидел инспектор Зайдель, с сегодняшнего дня свободна, поскольку старик ушел на пенсию. Или ты не хочешь иметь собственный кабинет с телефоном и факсом?
– Ну… – пробормотал Беркович. – Я очень рад, конечно… Я имею в виду звание. Но мне, вообще-то, и здесь хорошо. Теперь, чтобы обсудить какую-нибудь проблему, придется вставать из-за стола, выходить из одной двери, входить в другую…
– Я всегда говорил начальству, что Беркович лентяй, – констатировал инспектор. – Рано тебе присвоили очередное звание! Пожалуй, я опротестую это решение.
– Нет-нет, – торопливо сказал Беркович. – Через минуту здесь не будет ни меня, ни моего компьютера.
– Не так быстро, – благодушно проговорил Хутиэли. – В твоем кабинете начинают ремонт, так что месяца через три… А вот вечеринку тебе придется организовать в ближайшее время.
– Да хоть завтра! – воскликнул Беркович. – Я сейчас позвоню Наташе.
– Обрадуй жену, – кивнул инспектор, – а потом я тебе кое-что расскажу.
– В четверг в восемь у меня дома! – объявил Беркович несколько минут спустя. – Так что вы мне хотели рассказать, инспектор?
Хутиэли, который успел углубиться в чтение какого-то скучного документа, поднял на сотрудника рассеянный взгляд.
– Я? – сказал он. – Что могу тебе рассказать… Ах, да! Я хотел тебя спросить: как ты относишься к творчеству Эдгара По?
– Замечательно, – с сомнением проговорил Беркович, ожидая подвоха.
– Я имею в виду классический рассказ «Украденное письмо». Помнишь, полицейские искали конверт во всех углах, а он лежал на самом видном месте?
– Помню, конечно, – кивнул Беркович. – Более того, такое со мной постоянно случается. Вчера, к примеру, я полчаса искал пульт управление телевизором, а эта штука, оказывается, все время лежала у меня в кармане.
– Не тот случай, – вздохнул инспектор. – В карманах у Гиршмана смотрели, ничего там не было.
– О каком Гиршмане речь? – насторожился Беркович.
– Об Ароне Гиршмане, художнике, который умер два дня назад.
– Я читал, что он скончался от обширного кровоизлияния в мозг. Это что, неверная информация? Его убили?
– Информация точная. Гиршман умер от инсульта в больнице «Ихилов». Проблема не в самом художнике, а в его завещании. Он ведь был богатым человеком.
– Наверно, – кивнул старший сержант. – Выставки в престижных галереях, какую-то картину в прошлом году приобрел музей Прадо…
– Вот именно. Мне, честно говоря, все это не нравится. Мазня.
– Инспектор! – воскликнул Беркович. – Гиршман – известный примитивист!
– Я и говорю – примитив и чепуха, у меня внучка рисует лучше. Впрочем, это неважно. Дело, видишь ли, в том, что у Гиршмана это был второй инсульт. Первый случился год назад, после него у художника дергалась левая половина лица. Он понимал, что второе кровоизлияние может случиться в любой момент, но верить не хотел, думал, что будет жить вечно.
– Все мы так думаем до определенного времени, – вздохнул Беркович.