Так что Дело росло, постепенно заполняло оно всю Militargrenze, отталкивало Мать Польшу от Германии, а Германию от Матери Польши, и, наконец, ударило, поначалу в Германию.

В течение ста лет Дело отравляло кровообращение Германии: от отравленной Крови слабели аантропы, глупели мозги Oberstheeresleitung. Leber grafen и Leber freiherren поражались циррозом, и застывали на поле боя панцеры и церстореры, фрайнахтегери неожиданно теряли цели и намерения, и Германия слабела, Мать Польша же нарастала в силе, пользуясь слабостью Германии, они ведь были словно сообщающиеся сосуды.

Так что росла Мать Польша: переросла уже Эльбу потихоньку росла в сторону Везера, а оглупевшие панцеры и фрайнахтегери были бессильны против польских боеходов и аантропных рыцарей. Хохмейстер, вместо того, чтобы управлять полем боя, писал поэму и впитывал ее в Blut, и опьяненные поэзией фрайнахтегери бросались в безумные атаки на польские панцирные хоругви. Панцерами заведовал сломанный чувством вины ordenstressler — и ставил их на склонах гор Гарца, неподалеку от давнего города Гослар, устанавливал свои панцеры под памятниками, в тех местах, где издали попадали они под взгляды польских аантропных рыцарей, и горели панцеры, и пылали в них аантропные панцергренадеры: с радостью принимая языки пламени, просили они своими еле слышными, пискливыми голосами, исходящими из детских ротиков, просили они прощения.

За тысячи лет тирании, за страдания маленьких матерей и эротических работниц, за кнехтов, к которым относились словно к скотине, и за скотину, к которой относились словно к биомассе, и за растения, к которым относились словно к биомассе, за то, что смыслом существования всего мира было лишь обогащение Blut органическими составляющими.

Так что горели они и просили прощения.

Так что Мать Польша выигрывала битвы, но она не могла потреьить своей добычи, потому что, пожирая оставшуюся после Германии материю, она заражалась Делом.

И на гниющих останках Германии росло Дело, а не Мать Польша.

Дело было всесторонним: если бы Мать Польша захватила замок в Нюрнберге, а в каком-то из исторических сюжетов, которого я не выделяю, несомненно так и было, и если бы польские рыцари вошли в зал Oberstheeresleitung, они могли бы только вытащить мозги верховного магистра, гросскомтура, маршала ордена и орденстресслера и отдать их на съедение следующей за ними Матери Польше. Дело же, вступив в незащищаемый нюрнбергский замок, не разбивало громадной емкости с солями, а попросту вросло в нервную систему Германии, перехватило боевые сенсоры и вычислительную мощность мозгов Oberstheeresleitung: и внезапно панцергренадеры, все так же придавленные чувством вины, вместо того, чтобы искать возможность умереть по причине той же вины, начинают драться против Матери Польши, в которой до сих пор аантроп угнетает неизмененного.

И теперь уже Дело, подкрепленное всем тем, что осталось от Германии, выступает против Матери Польши, а Мать Польша перед Делом беззащитна, но по-другому, чем Германия, вместо того, чтобы полностью пасть, распасться, сгнить и быть переваренной Делом; и Мать Польша поддается Делу: поначалу она героически сражается, отряды аантропов гибнут на первый взгляд героическими, никому не нужными смертями, которые, что ни говори, героическими не назовешь, поскольку не связаны они с каким-либо усилием; аантроп умирает за Мать Польшу так же рефлекторно, как и дышал, и только лишь в стихотворениях и поэмах Иоахима Венгерского появляется драма смерти, поскольку на поле битвы никакой драмы и нет, есть только пуля, которая выстреливается ради Дела из немецкого мушкета, и горит боеход, или же аантроп валится в песок, не зная, что, собственно, сделал, на что осмелился, и вообще не зная ценности собственного поступка.

И вот когда в тело Матери Польши проваливаются очередные трупы аантропов, тогда Мать Польша поддается, и открывается для Дела Мать Польша, и срастается она с Делом, и Дело в ней растворяется, мы становимся, вроде как, настоящими людьми, господствуем над аантропами, и Мать Польша нам служит, и мы владеем ее лонами, точно так же, как владеем лонами немецких маленьких матерей и эротических работниц, в которых происходит зачатие мишлингов, метисов, которые не являются ни поляками, ни немцами, зато по-настоящему преданы Делу.

Я же тоже рождаюсь как метис, как мишлинг, и мне кажется, когда я молодой, что буду хозяином этого мира, поскольку именно так говорят мне в школе, именно так мы поем, когда отрядами шагаем по иСправной [86] Матери Польше, ведь сам факт моего польско-немецкого существования лучше всего выражается в новой, принадлежащей Делу Европе, Европе людей, Европе, в которой нет ужен ни немца, ни поляка — вот только, к собственному изумлению, здесь я тоже становлюсь всего лишь кнехтом, прислугой, никем. Ведь иСправная Мать Польша — она, да, иСправная, но, прежде всего — она польская; Мать Польша — ээто невольница, которая овладела собственной госпожой. А мы, мишлинги, соль земли этой, мы слуги тех кнехтов, что заняли место аантропов — потому что они поляки.

А иногда все совершенно по-другому, поскольку в данном моменте Вечного Грюнвальда, который здесь не по-настоящему Вечный, поскольку вечными являются лишь те исторические сюжеты, в которых Дела нет, в этом моменте Грюнвальда, в этом моменте Грюнвальда я часто извечно умираю как аантроп. Уже не мишлинг; ибо имеются, выделяю, имеются такие сюжеты, в которых аантроплв сохранили. Так что в них я умираю вечно в качестве домашнего животного людей, как тягловое и вьючное животное, которых заставляет жить лишь память хорошей Крови, что течет в моих жилах, и когда мы стоим в конюшенных боксах, рядом друг с другом, прикованные к стенам, тогда мы вспоминаем, каждый по отдельности, от кого мы родом, вспоминаем, как наши предки сражались с германской грозой, как сталкивались в страшных поединках с фрайнахтегерями и как палили панцеры, как разбивали боеходами у церсторерам цистерны с некротическим ядом, отделяю.