Шрифт:
Вальс кончился, Пушкин отвел Наташу на место, расшаркался и, сопровождаемый ревнивыми глазами Азиньки, так называли Александру Гончарову домашние, направился к Саше Корсаковой. Ее глаза тепло сияли ему навстречу, и он с обычной легкостью вступил с красавицей в разговор… Но им не дали поговорить и минуты: дамы осаждали знаменитого поэта.
– А скажите, правда это, что вы, господин Пушкин, собираетесь служить? – говорила одна, смакуя кончиками губ мороженое.
– Как служить? Зачем служить? – ужаснулась другая, обмахиваясь веером. – Обогащайте лучше литературу вашими высокими произведениями…
– И разве к тому же вы не служите уже девяти сестрам, музам? – щебетала третья. – Существовала ли когда-либо служба более прекрасная?
Саша смеющимися глазами смотрела на эти атаки и на явно польщенного всем этим фимиамом поэта. Но зажигательные звуки мазурки разом оборвали все эти восторги, и Пушкин понесся с Сашей по залу. Чары Софи померкли: он решительно ошибался – только у этих маленьких, беленьких ножек его счастье!.. Но попытка сватовства тоже окончилась неудачей.
Марья Ивановна издали следила за парой: конечно, это не граф Самойлов, сватовство которого к Саше расстроилось год тому назад, но Саше ведь уже двадцать два…
А Наталья Ивановна смотрела совсем неодобрительно: чистая обезьяна и голоштанник к тому же, и фармазон, и вольтерианец…
Было уже около полуночи. Веселье било ключом. Молодежь блаженствовала. Блаженствовали и Пушкин с друзьями. Наконец, Соболевский притворно зевнул и лениво проговорил:
– Поедем в Грузины, к цыганам, господа… Мне вся эта преснятина решительно приелась…
– Здесь пресно, поедем на Пресню!.. – сострил Гриша Корсаков.
И, хотя никому из них совсем не хотелось покидать веселого бала, они, сопровождаемые взглядами всего зала, пошли вон. На пороге Пушкин обернулся, чтобы взглядом проститься с Сашей, но глаза его нечаянно встретили взгляд Наташи, которая, чуть-чуть, очаровательно кося, смотрела на него из-за веера. Она смутилась, потупила глаза, а Пушкин с деланным равнодушием вслед за приятелями спустился в швейцарскую… Еще несколько минут, и бешеная тройка пегих Соболевского – ее знала вся Москва – понесла приятелей темными улицами к цыганам…
Аккуратный Бенкендорф в очередном всеподданнейшем докладе его величеству сообщил, между прочим:
«…Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью. За ним все-таки следят внимательно…»
Вырвавшийся из деревенского заточения Пушкин со всей своей неуемной страстью погрузился в светскую жизнь Москвы. Его появление в Первопрестольной вызвало волнение во всем обществе. Он вошел в моду. Его зазывали во все салоны, где он с большим успехом читал своего «Онегина» и «Бориса Годунова». На одном из таких вечеров он познакомился с польским поэтом Адамом Мицкевичем, высланным из Польши, с которым у него сложились теплые дружеские отношения.
Чаще всего Пушкин в Москве общался со своим приятелем Соболевским.
Сергей Александрович Соболевский – внебрачный сын екатерининского вельможи Соймонова. Он был на четыре года моложе Пушкина, но успел уже занять почетное место среди золотой молодежи Москвы. Он блестяще кончил образование и латинским языком владел настолько, что свободно мог переводить на него карамзинскую «Историю Государства Российского».
В короткое время он на всю Москву прославился своими любовными похождениями. Пушкин звал своего молодого друга Калибаном, Фальстафом, а то и просто обжорой и даже животным. Ни такими эпитетами, ни такими качествами тогда не оскорблялись и прославляли их даже в стихах – до сих пор сохранилась меткая эпиграмма Соболевского на брата Пушкина, Льва:
Наш приятель, Пушкин Лев,Не лишен рассудка,Но с шампанским жирный пловИ с груздями уткаНам докажут лучше слов,Что он более здоровСилою желудка!..Тем не менее литературная братия высоко ценила Соболевского. Грибоедов, Баратынский, Дельвиг читали ему свои произведения и дорожили его советами. Пушкин посвящал его во все свои дела, и иногда случалось в трудную минуту, за неимением свободных денег, Соболевский давал ему для заклада свое столовое серебро…
Будучи в Москве, Пушкин не мог не посетить своего давнего друга П. Чаадаева, любомудра и философа…
Чаадаев жил на Новой Басманной, во флигеле у Левашевых. Медный звонок под нетерпеливой рукой Пушкина разорвал тишину чаадаевской квартиры. Никита, лакей, почтенный человек с седыми бачками, в зеленом переднике и мягких туфлях, – барин не любил никакого шума – нахмурился на невежливый звонок и приоткрыл дверь. Увидев Пушкина, он учтиво улыбнулся и посторонился.
– Дома? Здоров?
– Пожалуйте, сударь… Вас приказано принимать всегда…
Одна из дверей, выходивших в переднюю, осторожно приотворилась, и выглянуло бледное, точно мертвое лицо с холодными, серо-голубыми глазами. И слабая улыбка скользнула по тонким губам…
– Наконец-то!
Пушкин сбросил на руки Никиты шинель и кинулся к старому другу на шею.
Они познакомились лет десять тому назад в Царском Селе, у Карамзиных. Тогда Пушкин был лицеистом последнего курса, а Чаадаев – лейб-гусаром. И они подружились, хотя и трудно было придумать людей более несхожих, чем Пушкин и Чаадаев. Пушкин был огонь, порыв и неожиданность даже для самого себя, а Чаадаева Соболевский презрительно звал импотентом в самом широком смысле этого слова.