«Кукольной комедией» назвал избрание Трубецкого диктатором ближайший друг Рылеева А.А. Бестужев [20, с. 443]. Участник событий П.Н. Свистунов размышлял в мемуарах: «Рылеев, будучи в отставке, не мог перед войском показаться в мундире: нужны были если не генеральские эполеты, которых налицо тогда не оказалось, то по меньшей мере полковничьи» [18, с. 171]. Неудавшийся же цареубийца П.Г. Каховский и вовсе предполагал, что диктатор был «игрушкой тщеславия Рылеева» [23, с. 347].

Трубецкой тоже не верил Рылееву – и не открывал ему своих планов.

Между тем и у Пестеля, и у Трубецкого, и у Рылеева существовали прочные связи с армейской верхушкой и высшими чиновниками, недовольными российскими порядками и желавшими перемен. И если бы накануне восстания заговорщикам удалось договориться, история России могла бы пойти совершенно по другому пути.

Исследователи часто повторяют фразу В.О. Ключевского о том, что восстание на Сенатской площади – «историческая случайность, обросшая литературой». Сам историк относился к декабристам более чем прохладно: «Нет надобности приписывать этому движению особенно важные последствия», «как заговор 14 декабря было задумано неосторожно до легкомыслия, подготовлено гимназически оплошно и исполнено совсем неумело» [15, с. 218; 8, с. 220, 235, 428].

Ключевский прав: декабристы – это локальный эпизод отечественной истории. Они не сумели решить тех задач, которые перед собою поставили, не сумели договориться о совместных действиях, проиграли и в военном столкновении с властью.

В 1825 г. декабристы проиграли – этот факт бесспорен. И далеко не все современники сочувствовали проигравшим. Так, отец самого молодого из повешенных в 1826 г., М.П. Бестужева-Рюмина, узнав о казни сына, заявил: «Собаке собачья смерть» [1, с. 207]. А поэт Ф.И. Тютчев написал о том, как декабристов российское самовластье сначала «развратило», а затем «поразило» мечом: «Народ, чуждаясь вероломства, / Поносит ваши имена – / И ваша память от потомства, / Как труп в земле, схоронена» [32].

«Народные» оценки были еще более категоричными: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевесили, да хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли» [13, с. 38–39].

Но спустя несколько десятилетий А.И. Герцен впервые сформулировал российский миф о декабристах. Имея в виду Николая I, Герцен утверждал: «Этот тупой тиран не понял, что именно таким образом виселицу превращают в крест, пред которым склоняются целые поколения» [3, с. 143].

С 1860-х годов каждое поколение оппозиционных власти мыслящих россиян так или иначе соотносило себя с декабристами. Современный исследователь С.Е. Эрлих справедливо утверждает: «Созданный Герценом миф о декабристах нацелен на свержение неподотчетной обществу “самодержавной” власти. В самые свободные времена нашей истории шансы на смену режима законными средствами оставались призрачными. Поэтому герои 14 декабря редко исчезали с авансцены памяти»; «вся оппозиция царизму… воспитывалась на герценовском мифе противоборства с драконом самодержавия» [33, с. 40]. Для Эрлиха декабристы – это «метафора» российского мятежа против власти.

Не исключение в этом смысле и шедшие к власти большевики. В.И. Ленин утверждал, что «декабристы и Герцен» были основателями революционной традиции, завершившейся им и его соратниками как выразителями интересов пролетариата [10, с. 255; 9, с. 93]. В подобном ключе можно было рассуждать еще и в середине 1920-х годов. Именно тогда Л.Д. Троцкий говорил, что «декабристы были первой попыткой дворянской интеллигенции, приобщившейся к историкам Великой Французской революции, дать царизму отпор и пробить окно в Европу» [29, с. 105]. Однако с конца 1920-х годов, когда революционные лозунги оказались снятыми с повестки дня, а в СССР наступила сталинская «стабильность», официальная пропаганда перестала эксплуатировать этот миф.

Ситуация поменялась лишь после смерти И.В. Сталина в 1953 г., когда рассуждения о декабристах – предтечах большевиков вновь стали возможными. Вместе с этими рассуждениями возродился и миф о декабристах. Используя его, «фрондирующие авторы из творческих союзов и Академии наук» начали «тиражировать крамолу эзоповым языком» [33, с. 40].

И у тех, кто профессионально занимался декабристами, при всем разнообразии методов и подходов к этому событию, безусловно, много общего. Все они – от Пыпина до Эйдельмана – так или иначе были настроены оппозиционно. Не исключение здесь даже Нечкина. Для середины 1950-х годов ее двухтомник был смелым новаторским исследованием, вернувшим – после многих лет замалчивания – тему декабристов в сферу общественного интереса.

Движение декабристов как реальное событие в русской истории – мимолетный факт, почти не оставивший следов в последующем развитии России. Однако миф о декабристах, который, по-видимому, еще долго будет существовать в сознании отечественной интеллигенции, вполне может превратить это маленькое событие в броделевское «longue dur'ee», «долгий период» в истории России.

1. Бестужев-Рюмин К.Н. Письмо к Л.Н. Толстому о декабристе М.П. Бестужеве-Рюмине // Декабристы и их время. М.: Изд-во Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1928. Т. 1. С. 206–209.

2. Бокова В.М. Эпоха тайных обществ. М.: Реалии-Пресс, 2003. 656 с.

3. Герцен А.И. Русский заговор 1825 года // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 13. С. 111–145.

4. Готовцева А.Г., Киянская О.И. «Человек, заслуживающий доверия»: Князь Сергей Трубецкой в заговоре и на службе // Россия XXI. 2011. № 12. С. 106–139.

5. Его Императорскому Величеству высочайше учрежденной Комиссии для изыскания о злоумышленных обществах всеподданнейший доклад // Восстание декабристов. Документы и материалы. Т. 17. М.: Наука, 1980. С. 24–61.