– Я понимаю, Элюшка, что у вас в Индии, или где ты там жил, не слишком распространен хороший бурбон – к примеру, я предпочитаю «Джим Бим» или бренди, но в этом доме лучше трезвым не быть. Поверь мне, друг, на слово.

Элен лишь развела руками и извиняюще улыбнулась.

– Зои, умоляю… – проронила она тихо.

– Вы… – с придыханием проронил я, – странная девушка…

Сквозь слезы я оглядел ее мужской наряд – темно-серый мужской костюм, воротничок расстегнут, галстука нет. Она стащила с себя куртку и швырнула ее на пол к ногам подлетевшей горничной.

– А отчего мне странной не быть? Знал бы, где я родилась, Эл, и где провела первые восемь лет своей жизни, – ответила она, хохоча. – Но в этом доме нельзя произносить этого страшного слова…

– Зои!

Девушка вдруг поменялась лицом и стала изображать заику.

– Бб-б… Бб-б… Ббю… – забормотала она. Потом, поймав взгляд матери, осеклась, неискренне потупившись. – Ладно, молчу. Все, видишь? Я заткнулась.

Элен улыбнулась, но взглядом успела дать понять, чтобы та держала свой острый язык за зубами. Хотя я ничего не понял. Видимо, имелись здесь какие-то семейные тайны.

Оказавшись во власти приятного тепла, я начал понемногу успокаиваться, вздохнул наконец полной грудью. На заднем сиденье «Форда» дыхание перехватило, и только сейчас отступил этот неприятный спазм в легких, возникший то ли оттого, что ветер беспрестанно бил в лицо, не давая сделать ни вдоха ни выдоха, то ли из страха разбиться, ибо качало хрупкий «фордик» из стороны в сторону, точно джонку в шторм. Откинулся на спинку кресла и украдкой огляделся.

Гостиная месье Иноземцева выглядела эксцентрично, как выразились бы семнадцать лет назад. На окнах не было привычных штор, но я заметил у потолка нечто похожее на лебедки с пожелтевшим канатом, возможно, именно с их помощью опускались и поднимались жалюзи. Стены не украшены обоями, не имели никакой обивки – точно такой же голый кирпич, что и снаружи. Причудливо меблированная и просторная, со множеством фотографических картин на стенах, со всякого рода китайскими фигурками, фонариками и веерами, перемежавшимися восточными музыкальными инструментами, радужными сюзане и какими-то механическими приспособлениями из шестеренок, ремней и деревянных планок, она вызывала чувство уюта и вовсе не отталкивала. В углу против окон стояла клетка с канарейками на подножке, опутанной проводами. На потолке не было люстр. Гостиная освещалась пузатыми лампами, свисавшими вниз, как дрессированные кобры. Единственно тонким нюансом была старинная мебель: мягкая – обитая синим бархатом, массивные шкафы с изображением лилий и с ножками в виде львиных лап, высокие этажерки, украшенные пузатыми ангелочками, прижимающими к пухлым губам золотые горны. Весьма странное смешение стилей.

У доктора была многочисленная прислуга, одетая сплошь в черное. Никаких белых чепцов, рюш, только прямые линии – все, даже перчатки, – из черного матового материала. Чрезмерно суетливые и несколько нервные – верно, из опасения досадить нерасторопностью, они сновали туда-сюда будто черные призраки. Элен часто приходилось делать замечания, трепеща, они роняли дрожащим голосом: «Да, мэм, конечно, мэм».

По мере того как я приходил в себя, стали возвращаться прежние мысли, а вместе с ними и мучившие вопросы. Во-первых, где же сам месье доктор, почему он столь быстро ушел из ложи, почему не снизошел до беседы со старым приятелем? До сих пор держал на меня обиду?

Тут я вспомнил разговор в толпе у крыльца Медисон-сквер-гардена, мол, доктор уродлив и скрывает свое уродство под маской. Быть может, есть веская причина прятать свое лицо от людей, быть может, это какая-то причуда состоятельного господина, в которого теперь превратился русский доктор? Но Иноземцев не был похож на того, кто ради забавы мог навести вокруг себя столько таинственности, чего не скажешь о его супруге…

И взгляд мой невольно вернулся к Элен, натянувшей на себя маску радушной хозяйки. Я даже поежился и дернул плечами, представив сколь глубоко мое неведение в пространстве ее замыслов.

– Очень жаль, что месье Давид так быстро ушел. – Вместо мучившего вопроса озвучил другой, не менее интересующий, сам не понимая, отчего так путаются мысли, и отчего боюсь, что заподозрят в чрезмерной заинтересованности особой доктора.

– Наш Али-Баба – еще тот субчик, – процедила Зои.

– Месье доктор прожил некоторое время в Туркестане, – поспешила вставить Элен.

– В Туркестане! – удивленно воскликнул я. Хотел добавить вопрос, но опустил голову. – Понимаю… Понимаю.

– Давид – текинец, – продолжила мадам Бюлов, – из чудесной гористой местности Закаспия. И чрезвычайно умный парень. Он был самым младшим студентом Сорбонны за всю ее историю.

– Сорбонны! – вновь не сдержал я изумленного возгласа.

– Да, медицинский курс. И даже полгода преподавал хирургию. Мастер на все руки. Первую операцию провел, когда ему минуло пятнадцать – он только окончил первый курс, – продолжала Элен с бесконечной любовью и теплом. Но я сразу понял, что Давид не был ее сыном, хотя она и не делала разницы между ним и девушкой, не выпускающей сигареты изо рта, которая тем не менее унаследовала ее нос. Зои же, пока та говорила о приемном сыне, гипнотизировала мать ненавидящим взглядом. Казалось, юная артистка всем сердцем презирает сводного брата за то, что тот обладал большим количеством добродетельных черт, хоть и был, вероятно, рожден вне брака.

– Здесь, в Нью-Йорке, менее чем за два года Давид умудрился окончить курс физического факультета в Колумбийском университете. Ему позволили сдать экзамен экстерном, приняли докторскую, но оставили преподавать оптику. Хороших учителей в Америке днем с огнем не сыщешь. Давид работает с трансплантологией живых тканей и органов и занимается изготовлением стальных имплантатов. Продолжил дело отца.

– А что же сам доктор Иноземцев? – наконец осмелился я. – Бросил науку и больше не дает уроков?