Наверняка он выяснил у соседей Голубева, кто часто наведывался к нему перед смертью. Участковая медсестра. Ринулся в поликлинику, в общежитие, послали в клинику. Там нашел добрых людей, показали Трифонову. Кирилл пас ее несколько дней, узнал про выгул Журавлика на собачьей площадке. А дальше завертелось. Она честно любила. Он правдами и неправдами, то есть одними неправдами, мерзкой ложью, сволочь, подбирался к заветной книжке.

Катя не сомневалась, что заслужила удачу. Казалось бы, ты одна знаешь улицу, дом, квартиру, где в кухонном вентиляционном отверстии спрятан клад, или как там это называется. Трифонова, миленькая, беги туда, любыми способами проникай и доставай. Кирилл вон тоже действовал по обстоятельствам. Ты ему расселенный дом подсунула. А могла бы элитный с охраной, видеокамерами и распираемыми чувством собственного достоинства жильцами, которых берегут еще и личные амбалы. Думаешь, его это остановило бы или хоть на миг смутило? Шевелись, Катя, пусть хоть кому-то в этой жизни повезет!

Но до свершений нужно дозреть. Одни быстренько набирают сок и цвет в благоприятных условиях. Другие из-за бедной почвы, недостатка воды, тепла и света развиваются медленно. Ботаника для младших школьников. Но ее курс прочно забывают уже к моменту изучения биологии. Сколько там натикало на жизненных часах небогатой одинокой девушки из глубинки, переселившейся в Москву? Семь лет и одиннадцать месяцев до Кирилла. Месяц, единственный сентябрь, который она все никак не могла проклясть, с ним. И еще пятнадцать до следующей любви, до Мирона Стомахина. Раз полюбила, значит, ожила. А ожившая Катя была способна на все. Ну, на многое. Итого? Девять лет и три месяца. Ничего себе. Она все между восемью и девятью выбирала. Пора, пора было готовить себе подарок к юбилею. Хронометр Кати не спешил и не отставал. Десятый год в Москве, и ничего толком не изменилось? Так не бывает.

Катя Трифонова стояла у ветхого окна – деревянные рамы в многослойных наплывах дешевой краски, стекла по периметру изуродованы отвратительной бурой замазкой. Да, эта квартира глядела во двор мутноватым оком старой заезженной проститутки. Она еще хорохорится, но уже и свежий макияж выглядит на ней, как позавчерашний. Сначала Катю физически тошнило, когда она опиралась на широченный, изгаженный еще больше, чем рамы, подоконник. Отчаянно думала: «Почему люди так обращаются со своим домом? Как смеют? Неужели лень вычистить стекла, ошкурить дерево, прежде чем красить? Что за принцип – лишь бы чистенько? Как насчет «красивенько»? Даром не надо, не то что за свои кровные? Хозяева, называется. Ладно, самим все равно, так ведь жильцов пускают, не стесняются. Потеряли стыд. А может, у них его просто никогда не было?» Но со временем даже непримиримая Катя привыкла. И теперь спокойно взирала на мир из окна. В конце концов, что важнее, он или оно?

А в нем густо и торопливо, будто извиняясь за опоздание, валились с ночного неба снежные хлопья. Они были очень крупными и бесформенными. «Какие-то нереальные, бутафорские, – кривила узкие губы Трифонова, – пенопластовая стружка. Или из чего там их при современной химии делают? Хотя, пусть любые падают. Только бы все прекратили спорить, когда именно в Москве будет как в Сибири, а в Сибири – как в Африке. Надоело слушать – на каждом углу только об этом, единственная проблема в жизни. И ведь чем теплее зимы в средней полосе, тем упрямее предсказывают, что в ней заледенеет все и вся. Маньяки».

Сама Катя о погоде не разговаривала. Если очень доставали, отмахивалась:

– От меня ничего не зависит. Мне все равно, к чему приспосабливаться. Были бы деньги на одежду.

– Ну ты даешь! – укоряли ее и гордо замолкали, чувствуя превосходство широты интересов над тупой ограниченностью.

А медсестра Катя вспоминала Анну Юльевну Клунину, своего первого участкового терапевта из своей первой поликлиники. В Москве тогда привычно лютовал грипп. И начальство велело кварцевать кабинеты посреди приема. Сколько лет прошло, но Трифонова до сих пор возмущенно содрогалась – на пятнадцать минут включай кварц, а ни одного талона в регистратуре не снимут, наверстывай потом как хочешь. Да еще объясняйся со злобной толпой больных, когда выходишь в коридор и направляешься подальше от них. Но что делать, заскакивали в комнату отдыха и пережидали время. А потом совершали бросок обратно под ненавидящими взглядами пациентов. По мере приближения женщин в белых халатах очередь поголовно начинала шумно чихать, кашлять и сморкаться.

– Они это нарочно, что ли? – раздраженно шипела медсестра.

– Сигналят, что им невмоготу ждать, – просто отвечала доктор. – Выражают эмоции доступным способом.

– Сигнальщики, тоже мне.

– Екатерина, они живые люди. Им плохо.

Катя не понимала, откуда у доктора столько терпения. Где-то же его черпают. Где? Вокруг сплошные психопаты, и все не слава богу.

Но однажды Анна Юльевна превзошла сама себя. Правда, не с недужными, а с молодой врачихой и ее помощницей. Те уже сидели в комнате отдыха и трепались об изменениях климата на планете в целом и на севере Москвы в частности. Увидев Клунину, врачиха безмятежно поинтересовалась:

– Когда еще была такая зима? Ни снежинки. Ни градуса ниже ноля. Анна Юльевна, вы живете давно. Случалось что-нибудь подобное на вашей памяти?

Доктор привычно сделала вид, что не заметила бестактного намека на возраст. Катя про себя одобрила ее сдержанность, но у самой кулаки зачесались. Ну не кулаки, не кулаки, язык. Очень захотелось сказать наглой твари, что Анне Юльевне немного за сорок. И выглядит она не старше своего возраста. Но Клунина не одобрила бы перепалку медсестры с врачом, хоть врач и дура набитая. Видимо, свои боевые намерения Катя выразила детским сопением. Потому что Анна Юльевна усмехнулась и миролюбиво похлопала ее по руке. А потом ответила любознательной девушке:

– В тот год осенняя погода

– Ой, вы даже стихотворение в тему сочинили! – восхитилось одно будущее поликлинической медицины. А второе горько прошептало: – Только ночью третьего? И в Новый год может полить дождь?

У Анны Юльевны сделалось такое лицо, будто эти двое глумливо сожгли все, что она знала и любила, вместе с ее родимым домом. Но Клунина нашла в себе мужество и снова подала голос: