— Чаща заглотила Поросну в ту ночь, когда умерла Врана, — промолвил Дракон. Он перевернул сразу целую стопку страниц, дойдя до того места в книге, где записи вел кто-то другой, куда менее упорядоченно, более крупным почерком, неровными буквами; каждый случай излагался связно, как история:

Такова была последняя запись, сделанная этим почерком.

— Я на тот момент уже ехал обратно ко двору, — рассказывал Дракон. — Врана поведала мне, что Чаща наступает — она просила меня остаться. Я возмущенно отказался — я счел, что это ниже меня. Врана меня заверяла, что графу уже ничем не поможешь, и я разозлился. Я надменно сообщил ей, что найду способ. Что смогу исправить любой вред, причиненный магией Чащи. Я твердил себе: Врана просто старая никчемная дура. Чаща атакует, потому что старуха слаба.

Обняв себя руками, я неотрывно глядела на неумолимую книгу, на пустую страницу под этой записью. Теперь мне хотелось, чтобы Дракон умолк; я не желала слушать дальше. Он пытался быть добрым, он расписывался передо мною в собственной беспомощности, а я ни о чем не могла думать: все мое существо кричало «Кася, Кася».

— Как я узнал впоследствии — перепуганный гонец догнал меня на дороге, — Врана отправилась в Поросну, взяла с собою все свои запасы и совсем обессилела, ухаживая за больными. Вот тогда, понятное дело, Чаща и нанесла удар. Врана каким-то образом сумела переправить горстку детишек в соседнее селенье — надо думать, среди них была и бабушка вашей булочницы. Дети рассказывали, как пришли семь ходульников и принесли саженец сердце-древа.

— Когда я приехал, полдня спустя, я сумел-таки пробиться сквозь деревья. Ходульники посадили сердце-древо в ее теле. Врана была еще жива — если это можно так назвать. Я сумел дать ей чистую смерть, но это все, что я смог сделать — после того я был вынужден бежать. Деревня исчезла, Чаща раздвинула свои границы. Это было последнее великое нашествие, — докончил Дракон. — Я сдержал натиск Чащи, заняв место Враны — и занимаю его и по сей день, более или менее. Но Чаща не оставляет своих попыток.

— А если бы ты не пришел сюда? — спросила я.

— Я единственный маг в Польнии, у которого хватает могущества сдерживать Чащу, — объяснил Дракон, не то чтобы высокомерно: он просто констатировал факт. — Каждые несколько лет Чаща испытывает мои силы и раз в десятилетие или около того предпринимает серьезную попытку — как вот это последнее нападение на твою родную деревню. А ведь между Дверником и опушкой Чащи всего-то одна деревня. Если бы Чаще удалось меня там убить или затронуть порчей и посадить сердце-древо — к тому времени, как явился бы другой маг, Чаща поглотила бы и твою деревню, и Заточек и продвинулась бы аж до восточного перевала, уводящего к Желтым Топям. И оттуда продолжала бы наступление, при первой же возможности. Если бы я допустил, чтобы, когда умерла Врана, сюда прислали бы мага более слабого, сейчас Чаща уже захватила бы всю долину.

Именно это и происходит со стороны Росии. За последние десять лет они потеряли четыре деревни, а до того еще две. В следующем десятилетии Чаща доберется до южного перевала, ведущего в область Киеву, и тогда… — Дракон пожал плечами. — Надо полагать, тогда-то мы и узнаем, способна ли Чаща продвинуться дальше через горы.

Мы молчали. За его словами я видела, как Чаща медленно и неумолимо надвигается на мой дом, на всю долину, на весь мир. Я представила, что гляжу из окон осажденной башни на бесконечные темные деревья, на шелестящий ненавистный океан, раскинувшийся во всех направлениях; он движется вместе с ветром, и вокруг — больше ничего живого. Потому что Чаща все живое задушит и затащит под свои корни. Как она поступила с Поросной. И с Касей.

По моему лицу текли слезы — медленно, неспешно; для бурных рыданий сил не осталось. Я была слишком опустошена, чтобы плакать. Свет снаружи угасал; колдовские светильники еще не зажглись. Лицо Дракона казалось отрешенно-незрячим, в сумерках взгляд его был совершенно непроницаем.

— А что сталось с ними? — спросила я от безысходности, пытаясь заполнить паузу. — Что сталось с ней?

Дракон встрепенулся.

— С кем? — переспросил он, очнувшись от грез. — А, Людмила! — Он помолчал. — После того как я вернулся ко двору в последний раз, — наконец выговорил он, — я сказал ей, что ее мужу помочь невозможно. Я привел двух других придворных магов, дабы они засвидетельствовали, что порча неизлечима — маги, кстати, пришли в ужас оттого, что я позволил бедняге жить так долго, — и я разрешил одному из них предать порченого смерти. — Дракон пожал плечами. — Эти двое, само собою, не упустили шанса половить рыбку в мутной воде — чародеи народ ревнивый. Они намекнули королю, что меня следует сослать сюда в наказание за то, что я умолчал о порче. Наверное, маги надеялись, что от подобной кары король воздержится и удовольствуется каким-нибудь мелким пустячным выговором. То-то они растерялись, когда я объявил, что уезжаю в любом случае, кто бы чего на этот счет ни думал. А Людмила… больше я с нею не виделся. Она чуть мне глаза не выцарапала, когда я сказал ей, что ее мужа пришлось предать смерти. От ее слов все мои иллюзии относительно истинной природы ее чувств ко мне очень быстро развеялись, — сухо добавил Дракон. — Впрочем, она унаследовала имение, несколько лет спустя снова вышла замуж за какого-то герцога, родила ему трех сыновей и дочку и дожила до семидесяти трех лет в статусе наипочтеннейшей матроны двора. Кажется, придворные барды во всей этой истории отвели мне роль злодея, а ей — благородной и верной жены, которая пыталась спасти мужа любой ценой. И, полагаю, не так уж сильно погрешили против истины.

И тут я осознала: а ведь я знаю эту историю! Я слышала песни — про Людмилу и Чародея, вот только в песне храбрая графиня переоделась старухой-простолюдинкой и нанялась служанкой и стряпухой к магу, который украл сердце ее мужа, и отыскала сердце в запертом ларце в доме злодея, и забрала его, и спасла любимого. Глаза мне защипало от горячих слез. В песнях можно развеять любое колдовство. Герой всегда всех спасает. В песнях не бывает отвратительной сцены в темном подвале, когда графиня рыдает и кричит «не надо!», а трое магов предают графа смерти, а потом строят на этом придворную политику.