Осколки разбитого стекла валяются на полу, в комнате холодно — и слуги, не дожидаясь моей указки, разжигают камин, подкладывают дрова. Лекарка, старая Агна, семенить за мной следом.

— Я сама, — пресекаю ее попытки приблизиться к Раслеру, чтобы осмотреть его рану.

— Да где ж это видано, чтобы принцесса и сама… — Агна, потупив взор, морщится. — Королева так и подавно, — исправляется она, но слова жгут ей язык.

— Оставь вон там. — Я указываю на письменный стол: вещи на нем всегда в полном порядке, поэтому разместить там склянки и коробки с мазями, иглы и жилы для шиться не составит труда. — И скажи, чтобы принесли горячей воды. Живо.

Но стоит ей уйти, как около лежащего на кровати Наследника костей возникает его длинноухая фурия. Еще немного, и я начну привыкать к этим фокусам. Мне даже почти интересно узнать, каким образом она это делает. Тоже использует теургию? Не слишком ли много людей, владеющих древним знанием?

— Мне нужно осмотреть его рану, — говорю я, когда тенерожденная встает у меня на пути.

— Ты и пальцем к нему не притронешься.

Я улыбаюсь, выдыхаю с показным облегчением.

— Знаешь, ты права — я не буду к нему притрагиваться. Посижу здесь и посмотрю, как он истечет кровью и умрет. Траур, — развожу руки в стороны, предлагая полюбоваться на свое черное платье, — я уже и так ношу. Сожжем его вечером, на том пустыре, де утром сгорели мои северяне. Не ты одна умеешь убивать не убивая, тенерожденная.

Она не дает мне отойти: перекрывает путь, тычет в мягкую кожу под подбородком кончиком кинжала и, как кукловод, заставляет послушно возвращаться назад.

— Не трогай… ее, — раздается слабый голос нового Короля Севера.

Мы обе поворачиваемся: она со счастливой ухмылкой, я — с горечью. А ведь мне в самом деле хотелось, чтобы упрямица задержала меня, запретила сердцу руководить моим разумом. Тогда бы мне нечего было стыдиться.

Глаза Раслера в эту минуту почти черные, лишь редкие сиреневые всполохи напоминают об их прежнем цвете. Кожа на руках стала серой, как у покойника. Его грудь слегка вздымается, так редко, что я успеваю сосчитать до десяти, прежде чем он делает новый вдох.

Длинноухая наклоняется к самым его губам и несколько мгновений они просто смотрят друг на друга. Раслер сглатывает, морщится, но больше ничем не выдает свою слабость.

— Ты болван! — в сердцах бросает его помощница и стреляет в мою сторону ядовитым взглядом. Теперь я точно знаю, что между ними есть какая-то ментальная связь. — Это просто блажь и жалость.

Раслер снова морщится, пытается сесть. Тенерожденная бросается ему на помощь, но он отшатывается от нее, словно она — наемный убийца, который пришел подарить поцелуй смерти. Наследник костей все-таки садится, самостоятельно. Прикасается пальцами к плечу — и по его лицу, словно волна, проносится боль. Значит он не лишен человеческих чувств, как говорят. Значит, он смертен.

— Убирайся, Кэли, — приказывает он длинноухой.

Мгновение — и ее уже нет, лишь едва заметно приоткрылась дверь. В щелку смотрит перепуганное лицо мальчишки-служки. Я машу ему входить, показываю, куда поставить таз. Следом приходят еще двое, приносят кувшины с подогретой водой. Мы с Раслером не обмениваемся и словом, все происходит в полной тишине. Мне нужно собраться с силами, чтобы вести себя подобающим образом. Я — Белая королева. Нужно думать о государстве и моих людях.

— Твои раны нужно обработать, — наконец нарушаю молчание я. — Иначе у тебя будет заражение крови. Нужно наложить швы на обе раны.

— Обе? — Он мимолетно прикасается к порезу на лице, отмахивается. — Это ерунда.

— Ты собрался в могилу? — спрашиваю я, подавляя вспышку злости.

— Я же говорил, что не собираюсь умирать сегодня.

— Тогда хочешь подарить Север кому-то из той длинной очереди, что ждет не дождется, когда ты сгинешь?

Он смотрит на меня с удивлением, а я молча выливаю воду в таз, бросаю туда щепотку красного порошка из глиняной плошки и как следует размешиваю. Порез на моей ладони неглубокий, он неприятно щиплет. Возможно, сейчас во мне говорит пережитая тревога, но мне почти не больно.

— Я не для того завоевал Север, чтобы отдавать ему кому-то за здорово живешь, — говорит Раслер.

— Тогда твои слова бессмысленны, — огрызаюсь я и, глубоко вздохнув, тяну куртку с его плеч. Муж помогает мне, едва заметно морщится, когда приходится потревожить раненое плечо. Потом, вооружившись ножницами, разрезаю ткань рубашки. Кровь запеклась, а ткань прилипла к телу, снять ее будет сложно и болезненно. А мне почему-то не хочется причинять ему боль.

Раслер отворачивается, даже не наблюдает за моими движениями. Ему все равно, что ножницы в моих руках тонкие и острые, а его шея опять соблазнительно обнажена. Я разрезаю рукав от самого манжета, стараясь не задевать рану, развожу края ткани, тяну ее вниз. Моему взгляду открывается ужасное зрелище: рана велика, и она почти черная от множества атакующих ее черных же вен. На миг мне кажется, что эта чернота пульсирует и бьется, но я машу головой и наваждение пропадает.

— Ее нужно снять совсем.

Раслер послушно, орудуя здоровой рукой, послабляет шнуровку на вороте, пытается избавиться от сорочки самостоятельно, но ничего не получается. Я откладываю ножницы и помогаю: тяну края ткани вверх. Он поднимает руки, скрипит зубами, пытаясь сдерживать стон боли.

Ну вот и все. Я не смотрю на него, беру рубашку и бросаю в камин. Огонь жадно вгрызается в ткань, гложет, как голодный пес.

— Так у нас заведено: нужно отдать рубашку Пламенному. Это подношение за то, что он пощадил жизнь воина.