А с некоторых пор я начал прислушиваться к глухим ударам, которые порой доносились из недр земли. Тогда воздух начинал вибрировать, а озеро морщилось, вздрагивало мелкой рябью, которая тут же исчезала, едва подземные толчки прекращались.

Я как-то спросил у Дмитрия, что это за гул. Но он лишь пожал плечами.

– Он здесь постоянно. Сколько себя помню, столько его и слышу. Иногда он быстро проходит, но чаще длится достаточно долго. Никто не знает, откуда он.

Однако я ловил себя на мысли, что уже слышал нечто подобное. Там, в недрах горы, когда мы с Леной (прежней Леной) бродили по подземным лабиринтам, бетонные стены излучали подобную вибрацию – словно какие-то мощные механизмы работали в каменной толще.

Этот райский уголок всё более напоминал мне вершину айсберга, его видимую область. А какие страшные секреты таила в себе его скрытая, подземная часть, не знал никто. Возможно, именно там, внизу, под внешне благополучной оболочкой Эдема, и была сокрыта преисподняя, куда некогда спускался Данте в сопровождении верного Вергилия. Сковырни оболочку – и снизу попрёт нечисть, с рогами, копытами, сковородками, серной вонью и прочими адскими атрибутами.

Иногда на меня накатывала дикая злость, и я готов был расквасить нос любому, кто попадётся под руку. Депрессия выплёскивалась наружу плохо управляемой агрессией, и мне едва удавалось сдерживать себя, чтобы не перейти от мыслей к делу. Как правило, досуг свой я проводил на набережной, которая являлась своего рода зоной отдыха для здешней учёной братии. Сия братия нередко прохлаждалась здесь, совершая променаж по гравиевым дорожкам или восседая на уютных скамейках, поодиночке, парами, а то и целыми косяками. Проходя мимо, я невольно прислушивался к их разговорам – и всегда слышал только одно: обсуждение научных проблем. Вот это-то меня и бесило больше всего.

Как-то раз я пребывал в особо мрачном настроении. Лена в очередной раз отказала мне в разговоре по душам, сославшись на массу неотложных дел. Я пулей вылетел из её лаборатории, боясь сорваться и наделать глупостей. И теперь, едва сдерживая клокотавшую в груди ярость, вышагивал вдоль озера и разминал костяшки пальцев на правой – ударной – руке, явно намереваясь сжать её в кулак при первом же удобном случае, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тут, прямо по курсу, вижу парочку, уютно примостившуюся на скамейке. Пацан и девчонка. Воркуют, голубки. Ага, вот и первая жертва! Подхожу ближе, прислушиваюсь – и ловлю ухом термины, ставшими уже привычными: бином, дивергенция, асимптота, конгруэнтность и прочая белиберда. Ух, и вскипел же я тогда! Это стало последней каплей. Им что, голубкам, больше потрепаться не о чем? О любви, например, о сексе, о семейных заботах? Была б моя воля, я за употребление подобных выражений в общественных местах пожизненный срок давал бы, без суда и следствия, с отбыванием наказания в зоне строгого режима! А при повторном нарушении – вышку, расстрел на месте преступления. И никаких тебе мораториев на смертную казнь.

Кулак в ход я так и не пустил. Мне пришла на ум более изощрённая пытка.

Я поравнялся с ними, нагло поставил одну ногу на скамейку, как раз между ними, и упёрся в парня тяжёлым, как мне казалось, немигающим взглядом. Выдержал подобающую паузу, чем привёл голубков в немалое смущение.

– Эй, братан, не подскажешь, который сейчас час? А то мои, – я сунул ему под нос наручные часы, которые назло всем демонстративно продолжал носить, – остановились.

Словно по команде, они удивлённо вскинули брови и тут же одновременно улыбнулись. Смысл моих слов до них, кажется, не дошёл.

– Ну чего ты лыбишься, пацан? Я ведь, кажется, простой вопрос задал, – перешёл я на более грубый тон. – Время, спрашиваю, сколько сейчас?

Улыбка на его губах поблекла, в глазах мелькнула искорка испуга.

– Извините, я не понимаю… – проблеял он.

Ага, пробрало, бином яйцеголовый! Ну, сейчас ты у меня лезгинку плясать будешь!

– Котлы у меня остановились, сечёшь? – Я снова затряс перед его глазами запястьем со своими старенькими часами. – Стрелки на семи часах стоят, во, глянь! Никак не въеду, на семи утра или на семи вечера. По солнцу хотел определить, но солнце куда-то пропало. Так ты скажешь мне, утро сейчас или вечер?

О, это надо было видеть! Они вскочили, причём оба сразу, крепко сцепились руками, словно ища поддержки друг у друга, и вдруг дали дёру! Только пятки сверкали. А я, как полоумный, хохотал им вслед, держась руками за живот. Темень в голове несколько рассеялась, накал деструктивных желаний чуть снизился.

Думаю, именно эти слова – утро, вечер, солнце, время, часы – привели их в такое смущение, в их ушах они прозвучали чем-то вроде отборной матерной брани. Не знаю, как давно они здесь, насколько успешно промыли им мозги (судя по их реакции, вполне успешно) и чем напичканы сейчас их мозговые извилины, но я был уверен: их наверняка закодировали, и теперь категории времени стали для них чем-то вроде табу. Так обычно кодируют от курения.

Позже я повторял подобные каверзы неоднократно. Врывался, например, в толпу молодняка, или приставал к парочкам на скамейках, а то вваливался в какую-либо лабораторию, и задавал самые безобидные, на мой взгляд, вопросы типа: «Пацаны, часы не находили? Обронил где-то здесь, третий день ищу», «Эй, салаги, какое сегодня число? А вчера какое было? А месяц какой? А год?» или «Говорят, к вечеру дождь обещают. Вы, часом, не слыхали?» А то шокировал их предложением вроде такого: «Мужики, может по пивку? Вчера с корешами перебрали, с утра башка трещит, вот-вот лопнет. Сгоношимся, а? Я сгоняю!»