– Слыхал.., – ворчливо перебил его отец, – в церкви слушай - больше толку будет. Это Алёна тебя огрызаться с родителями научила? Алёна твоя хоть про кого сказала что-нибудь путное? Вся в мать свою, язык как помело - всю грязь метёт…

Тут уж Макаров-младший хотел окончательно возмутиться, поскольку считал Алёну Истомину своей невестой. Алёна была дочерью швеи Домны Истоминой. Когда-то муж Домны работал учётчиком у заготовителя-поставщика сала. Жили они хорошо, в достатке. Но однажды муж, никогда до того не болевший, простудился, слёг и в несколько дней сошёл на нет и помер – от жесточайшего воспаления лёгких. Домна, привыкшая к жизни сытой, занялась пошивом платьев для купеческих жён. За тканями и новыми фасонами она ездила в Омск, Екатеринбург, на знаменитую Ирбитскую ярмарку и даже в Казань. Была один раз аж в самой Москве. И потому считала себя женщиной светской, культурной, вела дружбу с купчихами и их дочками, одевалась ярко, вызывающе, с претензией на оригинальность, стараясь выделиться. Хлеба почти не ела, считая это мужицкой привычкой. Носила зауженные на бёдрах юбки и платья, кофточки, подчёркивающие бюст, платков почти не носила - всё шляпки, чем вызывала насмешки молодых парней и мальчишек. Алёна по малолетству быстро набралась у матери спеси, любила наряжаться, подкрашивала брови и пудрилась, считая это признаком культурности. Она закончила трёхлетнюю женскую гимназию в Таре, собиралась поехать учиться в Омск и теперь, имея «прогрессивные» взгляды, посещала литературные кружки Соньки-солдатки - в дневное время. На этой почве у них с Ромой Макаровым и вышла недавно размолвка, когда собирающемуся в церковь на вечернюю службу Роману Алёна заявила, что Бога нет, а всё создала сама природа, люди – такие же животные, только умнее и хитрее, и этим надо пользоваться… Такого кощунства младший Макаров, воспитанный на вере в Бога, прививаемой из поколения в поколение, стерпеть не мог. Но он любил Алёну и хотел сам во всём разобраться, а для начала поближе познакомиться с Сонькой. И потому, когда его приятель Минька Крутиков предложил сходить вечерком к Соньке «просветиться» – как выразился Минька, Рома почти сразу же согласился. Идти вдвоём было сподручнее, вроде как за компанию. А идти к Соньке в дневное время Рома опасался, ещё примут тоже за безбожника, как потом в церковь пойти? Бабы, он знал наверняка, все кости перемоют и матери уши прожужжат, со свету сведут вопросами: «А чё эт ваш Ромка-то…», – и так далее, и тому подобное, и пошло, и понеслось по воздуху, и сам поверишь в эту небыль.

На следующий день вечером в сумерках – дело было в конце марта – Минька Крутиков поджидал Рому возле калитки.

– Ну чё, идём? – спросил он решительно.

– Куда? – зачем-то спросил Рома, хотя и так знал, куда зовёт его Крутиков.

– Сам знаешь, – усмехнулся Минька, – или струсил?

– Чё мне трусить, – пожал плечами Рома, – не на медведя идём…

Они пробрались к ограде Сонькиного дома со стороны луговины. Осторожно отодвинули притвор, прошли через огород, вошли в ограду. Собаки у Соньки не было. Пока дед-хозяин был жив, жила у него собачка Розка. Но дедка умер, и собачка сдохла. Сонька забывала её покормить и с цепи не спускала, а когда Розка начинала скулить, то кидала в неё поленьями или била палкой. Розка скулить перестала, только лежала с грустным видом и жалобно попискивала, а вскоре и околела.

Минька с Ромой приблизились к дому.

– Стой, – вдруг осадил Минька, – не фарт нынче.

– Чего? – не понял Рома.

– Вишь, свечка горит, – кивнул Минька на мерцающий огонёк в окне.

– Ну? – всё ещё не понял Рома.

– Ну-ну - портянки гну, – передразнил Минька, – сегодня не пойдём, видишь гнёздышко занято. Вот когда лампа гореть будет…

Вечером следующего дня в Сонькином окошке горела лампа…

– Мишунька, карапузик! – посмеивалась Сонька, впуская парней в дом. – Чего ты – на ночь глядя. И мамка тебя отпустила?

– Отпустила, – со смешком так же отвечал Минька, – вот велела гостинцев тебе передать, – с этими словами он достал из кармана кулёк с пряниками и халвой, а из-за пазухи бутылку самогона.

Рома, войдя в дом, хотел по привычке перекреститься, но угол, в котором по обыкновению висели иконы, был пуст. Вместо этого на стене висел портрет бородатого лохматого мужчины. Но лик у него был не иконописный.

– Ой, а это что за птенчик? – наморщила носик Сонька, рассматривая Рому. – Лицо вродь как знакомое, да раньше тут не бывал?

– Это товарищ мой, Ромка Макаров, – пояснил Минька, – так, за компанию…

– А-а, ну-ну, – усмехнулась Сонька. – Ну? – спросила она вошедших, хитро улыбаясь, – что будем делать?

Парни переглянулись и переступили с ноги на ногу, Рома почувствовал, что краснеет.

– Так это, – нашёлся бывалый Минька, – посидим, покалякаем, выпьем.

– Ох, уж ты нас своей сивухой потчевать будешь, – махнула рукой Сонька, продолжая хитро улыбаться одними губами и не сводя глаз с Ромы, от чего тот краснел ещё больше. – Птенчик-то вон, поди, самогонки не пьёт, а, птенчик?

У Ромы вдруг перехватило горло, так что пришлось откашляться, и он сипло сказал:

– Я вообще-то не очень…

– Не очень! – Всплеснула руками Сонька и залилась беззвучным смехом, – а чего же сюда пришёл? В полночь книжки читать?

Рома и сам уже понял, что зря притащился сюда, все эти разговорчики, смешочки, намёки скабрезные смущали его и коробили, хотя и щекотали нервы и возбуждали тайное любопытство, в котором он и сам себе не хотел признаться.

– Ничего, – вдруг успокоила его Сонька, – у меня наливочка есть сладкая, малиновая. Мы с птенчиком наливочку будем пить. А ты, – обратилась она к Миньке, – дуй свою самогонку.

– С нашим удовольствием, – чуть обиженно помотал головой Минька, усаживаясь за стол, – «Своё - не краденое», – сказал Мартын, наевшись мыла…

Рома всё ещё стоял в нерешительности, раздумывая, как поступить.

– Что ж ты, птенчик, – со смешком, но нежно обратилась к нему Сонька, – присаживайся вот напротив, а я к Мишуньке под бочок.

Сонька уселась возле Миньки, по другую сторону стола. Рома, немного успокоившись, присел к столу, но тут же понял, что Соньке, сидящей напротив, так сподручнее его рассматривать. И она, действительно, обращаясь к Миньке и разговаривая всё время с ним, почти безотрывно смотрела на Рому. Она налила ему и себе по стакану наливки, Минька взял стопку с самогоном, они чокнулись и выпили. Наливка оказалась вкусная, сладкая, но крепкая. Рома это почувствовал не сразу, а лишь после выпитого за первым второго стакана, когда по телу побежало тепло, спало напряжение, ему стало весело. И Сонька с Минькой – тоже оказались весёлыми и совсем непохабными. Рома заулыбался. Ему показалось, что он только теперь рассмотрел Соньку по-настоящему. Что она вовсе не такая маленькая и тощая, какой казалась ему раньше. А её нездешние вьющиеся чёрные волосы, отливавшие воронёным блеском, восхищали своей необычностью, особой красотой. Ему захотелось их потрогать, понюхать, ощутить их прикосновение к своей щеке…

– Ой! – Всплеснула руками Сонька, – птенчик-то наш в себя пришёл, а то всё пёрышки топорщил. Ну, – обратилась она к Роме, весело глядя на него, – скажи чего-нибудь.

– А это.., – Рома кашлянул.

– Ну-у, – ласково ответила Сонька, – что-о?

– А правду говорят…, – он ещё раз взволнованно кашлянул, – что ты говоришь…, – Рома глянул на Миньку и снова на Соньку так, что та даже на мгновение перестала улыбаться, – говорят, что.., что говоришь…, что Бога нет?

Сонька на мгновение застыла с круглыми глазами и открытым ртом, а потом, еле сдерживая хохот, схватилась рукой за сердце.