Другое различие двух моделей было связано с отношением к гуманитарным предметам. Хотя учить латынь и гуманитарные науки должны были и дворяне шпаги, и дворяне мантии, первые довольствовались поверхностными знаниями, а от вторых ожидалось, что они будут настолько учеными, насколько это возможно. Как я указывала выше, французские дворяне шпаги долгое время не ценили знание литературы, считая, что она бесполезна для военных. Однако и положение дворян шпаги, и их взгляды заметно менялись по мере того, как росла власть абсолютного монарха и все большее значение приобретала придворная жизнь. В эпоху Людовика XIV от дворянина уже ожидали некоторого знакомства с гуманитарными науками, хотя и не особенно обширного. Как пишет Фаре, «достаточно того, чтобы у него было некоторое представление о наиболее приятных (agr'eables) темах, которые иногда занимают хорошее общество» [97] . Дело в том, что дворянин использовал свои знания отнюдь не так, как судья или адвокат. От придворного ждали, что он покажет хороший вкус в разговорах о живописи, пьесах или геральдике, для чего он и должен был в какой-то степени владеть латинским языком и иметь некоторое представление о мифологии и истории Древнего Рима. Посол или военный использовали латынь как обычное для того времени средство международного общения. Поэтому не стоит удивляться, что Клод Флери, бывший наставник принцев и автор популярного педагогического трактата, опубликованного в 1686 году [98] , постоянно подчеркивает, что латынь нужна дворянам шпаги лишь во время путешествий, то есть для общения с иностранцами, поскольку труды древних авторов можно прочитать и в хороших переводах [99] .

Все это полностью соответствует наблюдению Марка Мотли, заметившего, что «придворная аристократия, безусловно, так и не стала относиться к классической древности с тем глубоким почтением, которое было столь распространено среди магистратов и учителей» [100] . Напротив, как не раз повторял Байе, Кретьену де Ламуаньону, как будущему магистрату, предстояло однажды взяться за изучение «тернистой науки» юриспруденции [101] . Стало быть, ему было необходимо как следует изучить латинский язык, чтобы не потеряться в закоулках римского права и юриспруденции, следуя в этом примеру знаменитых гуманистов-правоведов XVI столетия [102] . Даже Флери признавал пользу латинского языка для судей и адвокатов, которая объяснялась важностью римского права [103] .

Хотя между образовательными идеалами дворян мантии и дворян шпаги действительно были различия, их не следует преувеличивать. В некоторых отношениях эти идеалы были похожи. Прежде всего, и одни, и другие хотели выйти за рамки программы коллегиумов. Правда, Байе ни разу не упоминает математику, которую приходилось учить будущим военным: именно в эту эпоху артиллерия и фортификация стали важной частью военного искусства. Все остальные предметы, которые Байе перечисляет в своем описании идеального образования, рекомендовали также и дворянам шпаги, в особенности изучение современных языков. Так, Флери отмечает, что молодые дворяне должны выучить немецкий, итальянский и испанский языки [104] . Особенную важность для дворян шпаги приобрело умение говорить и писать на хорошем французском: королевство гордилось расцветом национальной литературы, которая, как считалось, ничем не уступает античной. Возможно, они считали, что должны поддержать стремление своих соотечественников к литературному совершенству. Что более вероятно, они знали, что для жизни при дворе им потребуются не только хорошие манеры, но и умение вежливо изъясняться. Формального обучения французскому языку в это время не существовало. Тем не менее аристократы заботились о том, чтобы их чада были окружены людьми, которые говорили на хорошем французском и могли научить их правильному произношению [105] . Когда дети подрастали, их наставники, обучая их латыни, делали упор на перевод, что позволяло им усовершенствовать и французский язык учеников – как орфографию, так и пунктуацию [106] . Более того, другие предметы – историю, географию, геральдику, математику – им преподавали именно на французском языке. Когда Флери рассуждал о преподавании риторики, он тоже считал, что учеников нужно учить говорить и писать по-французски [107] . Однако программа коллегиумов была построена только на обучении латыни [108] . Многие дворяне шпаги разделяли взгляды Байе на недостатки образования в коллегиумах, полагая, что «обучение на латинском языке приводит к грубости и педантизму в манерах» [109] . Аристократы стремились избежать этих недостатков, воспитывая детей дома или посылая их в особые коллегиумы, принимавшие учеников, которые вдобавок к базовой программе обучались бы еще и у частных учителей. Франсуа-Кретьен де Ламуаньон и Анри д’Агессо выбрали первый вариант, но многие дворяне мантии, в том числе первый президент де Ламуаньон и Анри-Франсуа д’Агессо, выбрали второй.

Главное же сходство двух моделей образования заключается в использовании примера предков ученика как модели для подражания. Дворяне шпаги гордились деяниями своих предков и убеждали своих детей следовать им. Байе тоже пользовался своим собранием имен и жизнеописаний молодых писателей, чтобы вдохновить Кретьена де Ламуаньона на подражание его предкам, хотя их деяния лежали в сфере учености, а не на поле брани. Правда, рассуждая о Пьере де Ламуаньоне, жившем в XVI веке, Байе принимает позу беспристрастности и пишет о нем исключительно как о писателе, а не как о члене семьи Кретьена [110] . Однако от этой беспристрастности не остается и следа, когда речь заходит о двух других героях его книги – Жероме Биньоне и Гийоме де Ламуаньоне. Они оба были знамениты своей ученостью, и оба достигли вершин карьеры: Биньон стал генеральным прокурором (в 1623–1656 годах), а Гийом де Ламуаньон – главой парижского парламента. Байе призывал своего ученика подражать в первую очередь именно этим образцам.

Биньон представлял собой проблему потому, конечно, что не принадлежал к семейству Ламуаньон. Однако он был другом Гийома де Ламуаньона и в некотором роде «вошел в семью». Во всяком случае, именно так об этом писал Байе [111] , хотя у нас создается впечатление, что произошло обратное: Ламуаньоны присвоили Биньона в качестве почетного предка своей семьи. Гийом де Ламуаньон учил сына равняться на Биньона, и его сын учил своего сына тому же. Байе сказал своему ученику, что однажды он унаследует портрет Биньона, который Гийом почитал одной из главных имевшихся у него ценностей: следовательно, мальчик должен был брать пример с Биньона в том, что касалось образованности и добродетелей [112] . Интересно отметить, что Ламуаньоны были не единственным семейством, которое использовало имя Биньона для улучшения своего имиджа. Ученый Жиль Менаж в книге по семейной генеалогии, которую он написал для своего племянника, хвастался, что его отец, адвокат в провинции Анжу, был любимцем Ролана, отца Жерома Биньона [113] . По всей видимости, связь с Биньонами придавала дополнительный блеск семье Менаж, занимавшей куда более скромное положение среди дворян мантии, чем Ламуаньоны, и стремившейся поэтому отнести такую связь в более далекое прошлое. Изучение подобных связей с высокопоставленными предшественниками в других письменных трудах этого времени может немало рассказать как об отношениях между семьями дворян мантии, так и об их образовательных стратегиях.

Самым главным образцом для подражания, предложенным Байе, был, конечно, сам Гийом де Ламуаньон. На самом деле Гийом не был вундеркиндом, во-первых, потому, что его мать считала, что единственное, чему важно научить ребенка, – религия, а во-вторых, потому, что его наставник был некомпетентен [114] . Тем не менее Байе включил его в свою книгу вместе с другими людьми, которые начали учиться поздно и очень сожалели об этом. Список этих людей заканчивает книгу. Он начинается с Сократа и Платона и, в хронологическом порядке, заканчивается Гийомом де Ламуаньоном. Хотя и помещенный в конец списка, Гийом тем не менее занимает в книге много места. Байе посвящает ему больше текста, чем кому-либо другому, и описывает его в стиле близком к агиографии. Прежде всего, при помощи образа Гийома де Ламуаньона Байе пытается увлечь ученика, подчеркивая любовь к нему деда и его надежды на прекрасное будущее внука [115] . И дело не только в том, что Гийом де Ламуаньон хотел быть наставником своего внука [116] , а мальчик должен был однажды унаследовать портрет Биньона, который его дед так ценил [117] , но и в том, что он должен был стать и наследником библиотеки (которая, как и картина, на момент написания книги принадлежала его отцу) [118] . Подобно ему, Франсуа-Анри д’Агессо, безусловно, тоже намеревался сделать своего отца образцом для собственных детей – и поэтому напрямую обращался к ним в его биографии.

В целом обе семьи приняли идеал династической преемственности от отца к сыну, типичный для дворян шпаги и для королевских семей, хотя он и противоречил традиционной преемственности, освященной обычаем, в которой женщины играли более важную роль [119] . Возможно, именно это объясняет происхождение семейного спора о том, насколько рано Кретьен де Ламуаньон должен был начать учиться. Можно предположить, что его мать заботилась о здоровье ребенка больше, чем о его будущей карьере. В любом случае, хотя Ламуаньоны и д’Агессо считали нужным изучать гуманитарные науки, эта модель династической преемственности некоторым образом трансформировала традиционную гуманистическую программу обучения. Домашнее образование или обучение в пансионе оказывались более предпочтительными, чем коллегиум, так что модель образования приближалась к той, что была принята у дворян шпаги.

Итак, можно ли сказать, что образовательные модели дворян мантии и дворян шпаги противоречили друг другу в раннее Новое время? Они, несомненно, различались в XVI веке, когда обедневшие дворяне шпаги пытались вернуть себе богатство и власть в сражениях, а юристы погружались в свои штудии. Однако уже в следующем столетии две образовательные модели стали все больше напоминать друг друга: дворяне мантии, теперь наследовавшие свой статус, постепенно перенимали династическую модель, свойственную дворянам шпаги. Ориентация на примеры отцов и предков была очевидным образом позаимствована дворянами мантии именно у дворян шпаги и напоминает о неоднозначности дворянской идеологии. Считая себя более одаренными, чем обыкновенные люди, дворяне признавали и необходимость для наследников быть достойными своих титулов. В этом же ключе рассуждал и Гийом де Ламуаньон, намеревавшийся передать свои ресурсы, связанные с карьерой (библиотеку и портрет Биньона), старшему из своих наследников, но только при условии, что он будет образованным человеком. Если бы он им не стал, библиотека и портрет перешли бы следующему образованному человеку в семье [120] . Как для дворян шпаги, так и для дворян мантии обучение детей означало моделирование их личности с целью подготовить их для предназначавшейся для них карьеры. Впрочем, это верно лишь до определенной степени. Личные склонности и пристрастия должны были приниматься во внимание, что косвенно подтвердил и сам Байе, радовавшийся любознательности своего ученика [121] .