Певчее сердце

Аннотация

Она не из того теста, чтобы падать в обмороки. За её плечами — допросы, слежка правоохранительных органов, разрыв отношений с теми, кого иметь в кругу «своих» совесть и принципы ей не позволяли. Чего только не было: закрытые двери, боль и кровь потерянной маленькой жизни, остановка сердца и беспросветное безголосье. Порой драма проникала с оперной сцены в её жизнь, порой она плутала не теми путями. Но даже если на шее её песни стягивалась удавка, она оставалась верной своему певчему сердцу.

Алана Инош Певчее сердце Аннотация : Она не из того теста, чтобы падать в обмороки. За её плечами — допросы, слежка правоохранительных органов, разрыв отношений с теми, кого иметь в кругу «своих» совесть и принципы ей не позволяли. Чего только не было: закрытые двери, боль и кровь потерянной маленькой жизни, остановка сердца и беспросветное безголосье. Порой драма проникала с оперной сцены в её жизнь, порой она плутала не теми путями. Но даже если на шее её песни стягивалась удавка, она оставалась верной своему певчему сердцу. 1. Знакомая незнакомка Она сидела в гримёрке, неподвижно глядя на своё отражение в зеркале. Даже не верилось, что ей уже за сорок: по-прежнему безупречный, точёный овал лица, гордые скулы, чувственные губы, прямой греческий нос, огромные, полные затаённой нежной боли тёмно-карие глаза и трагические, темпераментные брови. Эта нежность и страсть мерцала в её зрачках всегда, становясь приглушённой лишь в редкие моменты полного покоя и расслабления. Ткань концертного платья контрастировала своей чернотой с кожей её декольте, тяжёлые серьги подчёркивали изящество длинной шеи. Волосы, убранные в объёмную причёску, не потеряли своей густоты, но приходилось их окрашивать, чтобы скрыть обильный серебряный налёт инея. Она была жгучей брюнеткой от природы, наследственно склонной к раннему поседению. Её ждал переполненный зал — настоящий аншлаг. После долгого молчания о ней не забыли, её помнили и любили — как прежде. От этого сердце содрогалось в той самой нежной боли, которую отражали её страстные южные глаза. Она вздрогнула, увидев в зеркале фигуру в смокинге и с великолепным букетом роз в руках. Лицо было незнакомым, но пронзительно-голубые глаза она узнала бы из тысяч других глаз — вызывающе-ласковые, наглые, насмешливые. Певицу поначалу привели в недоумение мужской костюм и очень коротко стриженная голова с крошечными блёстками серебра в щетине на висках; она резко обернулась и поднялась на ноги, глядя незнакомцу в глаза, охваченная холодом предобморочной дымки. Но сознания она не лишилась — не из того теста была, чтоб в обмороки хлопаться. За её плечами стоял богатый опыт: вызовы на допросы, слежка правоохранительных органов, разрыв рабочих, творческих и дружеских отношений с теми, кого иметь в кругу «своих» совесть и принципы ей не позволяли. Чего только не было: закрытые перед лицом двери, боль и кровь потерянной маленькой жизни, остановка сердца и глухое, беспросветное безголосье. Ничто на свете уже не могло её напугать. Она лишь протянула вперёд руку, чтобы хотя бы таким образом сократить расстояние до незнакомца со знакомыми глазами, потому что её ноги как будто прилипли к месту. А тот сам шагнул к ней и прильнул к тыльной стороне её кисти ласковыми, жадными губами. За этим поцелуем тоже многое стояло — в двух словах и не рассказать. — Да, Маша, это я. Пришлось изменить внешность, чтобы выжить. Тяжёлые накладные ресницы Марии дрогнули, на красиво очерченных, покрытых тёмной помадой губах проступила горьковатая усмешка, а в глазах мерцала пронзительная, нежная боль-радость. — Ты всегда была авантюристкой, но чтобы настолько... Господи, ты же в розыске! Неужели ты решилась рискнуть свободой ради моего концерта? — Такое событие я не могла пропустить, — улыбнулась переодетая мужчиной гостья. — Ради тебя, Маш, не только свободой, но и жизнью рискнуть стоит. Мне хотелось увидеть триумфальное возвращение примадонны на сцену. Наконец-то твой голос вернулся! Ресницы Марии чёрным пушистым щитком скрыли затуманенный влагой взгляд, она покачала головой на горделивой шее. — Влада, зачем?.. Это же опасно для тебя. Ты могла бы посмотреть концерт в записи. — Это совсем не то, Маша. Чтобы услышать это чудо вживую, стоит рискнуть всем на свете. 2. Настойчивое приглашение Когда родилась Маша Климова, до конца существования СССР оставалось ещё восемнадцать лет. Её отец был директором крупного универсама, поэтому в семье всегда царил достаток, и мать могла себе позволить не работать: на неё не распространялся закон о тунеядстве, так как она была замужем и растила троих детей. Она вышла из профессорской семьи, до брака успела совсем немного поработать учителем младших классов, а с рождением детей стала домохозяйкой. Старший брат Маши умер в детском возрасте, осталась лишь сестра Галя. Свою привязанность мать распределила между ними неравномерно: Галя была любимицей, а Маша — на вторых ролях. Музыкальный талант обнаружился у Маши в раннем детстве, и в семь лет её отдали в музыкальную школу при поддержке отца, а мать считала, что это «пустое баловство» будет только отвлекать дочь от учёбы. Но слово отца перевесило. Позднее он поддержал её дальнейшее решение учиться академическому вокалу. А Галя пошла в бухгалтеры. Выиграв в начале девяностых международный конкурс оперных певцов, Маша, а точнее, уже Мария Климова начала получать контракт за контрактом. Она ездила по всему миру с выступлениями и зарабатывала хорошие деньги. Отец к тому времени умер, и не привыкшая работать мать оказалась на содержании у детей. Галина трудилась обычным бухгалтером, весь её заработок уходил на нужды её собственной семьи. Она считала, что незамужняя сестра, к тому же звезда оперы международного класса, имеет гораздо больше финансовых возможностей. Да и время было непростое — «лихие девяностые», когда каждый, чтобы выжить, крутился как мог. У зятя Марии то и дело возникали трудности с работой, порой ему не платили месяцами, и часто семья жила на одну зарплату Галины, которая сумела устроиться удачнее мужа и хоть что-то получала. Любовь Григорьевна, с возрастом под пятьдесят и всего лишь с двумя годами рабочего стажа за плечами, не смогла никуда «приткнуться». И молодые-то порой сидели без работы, что уж говорить о ней. Приезжая домой, Мария слышала от матери только ворчание, жалобы, упрёки. Та жаловалась на Галю, которая вся была в работе и своей семье, а к ней показывалась на глаза только по праздникам. Вот такой чёрной неблагодарностью отплатила любимица за её материнскую жертву. — Всю себя ей отдала, и что теперь? — сокрушалась мама. — Только в Новый год и видимся. — Мам, ну я же с тобой, — пыталась утешить её Мария. — Пф! — хмыкала та. — Тебя ещё реже вижу. Ты ж у нас звезда теперь. Мировой величины. Куда нам до тебя, с нашим свиным рылом да в калашный ряд! Напряжённая работа не оставляла времени на личную жизнь. Упиваясь зрительской любовью, Мария всё же ощущала в душе пустоту, которую не могло заполнить ничто... Маме от неё были нужны только деньги. И их всегда было мало, сколько ни дай. В то время как зал «Ла Скала» взрывался овацией, сердце молодой примы жило надеждой. Может, хоть в этот раз мама улыбнётся, обнимет, скажет: «Я горжусь тобой, доченька!» Этих слов она от матери не слышала. Даже когда купила родительнице машину, загородный дом, шубу... В ответ она получала лишь недовольство и новые жалобы. Она старалась приезжать домой как можно чаще, но на душе после встреч с матерью становилось только тяжелее. Немало нервов Марии потрепал Николай — бойфренд матери, с которым та сошлась, устав от вдовства. Этот престарелый альфонс — оказывается, бывают и такие! — не имел постоянной работы и представлялся женщинам деятелем искусства, художником, непризнанным гением. Он и правда пописывал какие-то картины, которые Марии показались откровенной мазнёй. Этот лысеющий дамский содержанец, собрав остатки своего мужского обаяния, очаровал мать и сел ей на шею. Та стала просить у дочери больше денег — теперь ещё и на Коленькины нужды. А запросы у Коленьки были — ого-го. Он любил дорогую выпивку, тусовки, брендовую одежду, а вскоре потребовал и собственную машину. — Мам, для тебя лично мне ничего не жалко, — сказала Мария. — Ты — мама и всегда ею останешься, какими бы ни были наши отношения, но содержать чужого безработного дядьку я не согласна. Этот твой Коля — просто проходимец, живущий за счёт женщин. — Коля художник! Он артист! — причитала мать. — Он творческая личность! Он гений! Ему для творчества нужен крепкий тыл, чтобы он мог созидать, не отвлекаясь на добычу средств к существованию! Бедность убивает искусство. Художник не должен быть голодным, это совершенно идиотская поговорка! — Мам, ты как будто вчера родилась, — устало поморщилась Мария. — Никакой он не гений. Это самый обыкновенный альфонс, да ещё и далеко не первой свежести. Любовь Григорьевна в оскорблённых чувствах хлопнула дверью своей спальни, а Коля невозмутимо потягивал виски со льдом в комнате, оборудованной под художественную мастерскую. Выгнать его оказалось не так-то просто: мать успела его прописать на свою жилплощадь. Вопрос так и не решился, Марии нужно было отправляться в турне по США, которое она ни отменить, ни отложить не могла: в противном случае ей грозила огромная неустойка. Уехала она с неспокойным сердцем, и неспроста: через месяц мать позвонила в истерике. Коля её бросил, ушёл к другой, более состоятельной даме. Она винила Марию в своих несчастьях. — Ты как собака на сене! У самой ни ребёнка, ни котёнка, так ещё и матери жить счастливо не даёшь! — рыдала она в трубку. — Мама, лучше жить одной, чем с кем попало — вроде твоего Коленьки, — жёстко сказала Мария. — Спасибо, такого «счастья» мне не надо. В Нью-Йорке она, несмотря на отвратительное настроение из-за неурядиц с матерью, блистала как никогда. Голос лился, звеня, как золотая арфа, как колдовская скрипка — какими только сравнениями и эпитетами её не награждали потом в прессе! Внешностью она отличалась тоже весьма яркой: брюнетка со жгучими южными глазами, персиковой свежестью щёк, гладкостью роскошных плеч. Этакая сочная испаночка, чуть-чуть склонная к полноте, но с женственно-изящной талией, подчёркнутой корсетом под пышным платьем старинного фасона. Этот корсет был удобен и не сдавливал рёбра, не мешая пению, но красиво и эффектно приподнимал её грудь. Родинка справа притягивала восхищённые взгляды к её декольте с прозрачно-розовой, шёлковой кожей, и издали казалось, будто она даже пахнет персиками... «Богиня», «Колдунья», «Пантера», «Королева оперы»... После концерта её грим-уборная, как всегда, была завалена цветами, среди которых она обнаружила свои любимые тёмно-красные розы. К букету прилагалась записка: «Прекрасной диве от преданной почитательницы». Ничего особенного, кроме того, что написана она была по-русски, Мария в ней не нашла. Она переоделась из сценического костюма в элегантное тёмно-синее платье-футляр с воздушной шифоновой накидкой и спустилась, чтобы ехать в свой отель, но рядом с ней на парковке притормозил чёрный сверкающий лимузин. Стекло опустилось, и оттуда послышалась русская речь: — Несравненная Мария! Не откажитесь, пожалуйста, посетить банкет, устроенный в вашу честь. Мужской голос говорил вкрадчиво и вежливо, но у Марии пробежали мурашки по коже. Услугами телохранителей она не пользовалась и сейчас поневоле об этом пожалела. — Простите, а вы кто вообще? — Не бойтесь, Мария Дмитриевна, это не похищение! — засмеялись в ответ. — Всё совершенно легально. У нас и в мыслях нет намерения причинить вам малейший вред. Дверца открылась, и показался мужчина в дорогом костюме, но с совершенно непримечательным лицом — увидел и забыл, потом даже фоторобот не составить. Сложения он был, впрочем, весьма крепкого, а глаза — цепкие и холодные. Начинался дождь, и он заботливо раскрыл над Марией зонт. — Мария Дмитриевна, прошу вас, ничего и никого не бойтесь, — с учтивой улыбкой сказал он, но от взгляда его глаз-ледышек становилось не по себе. — Меня прислали, чтобы отвезти вас не в логово разбойников, а туда, где вас очень уважают, любят и восхищаются вами. Позвольте представиться: меня зовут Константин. — Константин... э-э... как вас по батюшке? — хмуря лоб, начала Мария. — Можно без отчества. — Тогда позвольте поинтересоваться: кто именно вас послал, Константин? Даже если это не... гм... как вы изволили выразиться, разбойники, а вполне приличные люди, мне всё равно хотелось бы знать имена. — Вряд ли имя моего босса вам о чём-то скажет, — ответил посланец. — Впрочем, ради бога. Вас просит к себе Владислава Сергеевна Василиади. — Хм, не слышала о ней, — призналась Мария. — Это вполне объяснимо, — спокойно ответил Константин. — У вас с ней... как бы это сказать? Слишком разные сферы деятельности, чтобы пересекаться в обществе. Вы — человек искусства, а Владислава Сергеевна — предприниматель. Погода, между тем, портится, — заметил он, покосившись на тёмное небо, сыпавшее на землю липкие капельки мелкого дождя. — Лучше бы всё-таки присесть в машину, а то ещё разойдётся, и вы промокнете, дорогая Мария Дмитриевна. — Не сахарная, не размокну, — хмыкнула Мария. — Константин, я отработала большой концерт и очень устала, а поэтому хотела бы отдохнуть у себя в гостиничном номере. Очень прошу меня извинить, никуда я с вами не поеду. Я благодарю уважаемую Владиславу Сергеевну за приглашение, но вынуждена его отклонить. — Мария Дмитриевна, увы, отказ не принимается. — Константин улыбался, но его взгляд веял жутковатым холодком. — У меня распоряжение Владиславы Сергеевны, и я намерен его выполнить. Прошу вас, присаживайтесь. — Я сказала, никуда я с вами не поеду, — охваченная ознобом страха и раздражения, повторила Мария. Но своего испуга она постаралась не выдать, держась с достоинством. — Час уже поздний, я устала, понимаете вы или нет? Я даже не каждое приглашение от друзей принимаю, а от незнакомых людей — тем более. — Вы всё-таки боитесь, — ухмыльнулся Константин. — Право же, Мария Дмитриевна, не нужно. Намерения у Владиславы Сергеевны самые дружеские, поверьте. Она очень ждёт вас, а ваш отказ её разочарует и огорчит. Она, как и вы, очень занятой человек, и неизвестно, когда ещё представится случай лично пообщаться... Владислава Сергеевна давно мечтала увидеть вас, так сказать, вблизи. Если вы устали, вам предложат комфортабельные прекрасные апартаменты, где вы сможете с удобством отдохнуть — ничуть не хуже, а может, и лучше, чем в гостинице. Похоже, проще было согласиться, чем объяснить ему причину отказа. Тяжёлое, холодящее чувство накатывало волной, а где-то на дальнем горизонте сознания маячила мыслишка: а может, ничего плохого и нет в том, чтобы встретиться с этой Владиславой Сергеевной, раз уж она такая преданная поклонница. Но всё равно к этому примешивалось неприятное ощущение, будто её не приглашают на встречу, а... снимают, как девицу лёгкого поведения. Или покупают, как вещь. Откуда оно взялось? Может быть, мерцало в холодных непроницаемых глазах Константина, а может, витало в вечернем дождливом сумраке, отражаясь от сверкающего кузова лимузина, овеянного духом роскоши. Очевидно было одно: Владислава Сергеевна, обладая, судя по всему, значительным состоянием, полагала, что весь мир должен вращаться вокруг неё, а все люди рабски расстилаться перед ней ниц, бежать по первому её зову. Красивые ноздри Марии норовисто раздулись от негодования, она фыркнула и вскинула голову, увенчанную пышной причёской. — Хорошо, я поеду к вашей хозяйке, — проговорила она. — Но только для того, чтобы откровенно высказать, что я думаю о людях, возомнивших себя хозяевами мира. — Ну вот и славно, — усмехнулся Константин. — Сразу бы так. Между тем личная ассистентка Катя беспокоилась: — Мария Дмитриевна, всё в порядке? Вы едете в отель? Эта девушка весьма скромной внешности, щупленькая и бледная, отличалась выдающимися деловыми качествами и выполняла свои обязанности образцово. Мария с ней не знала никаких забот, любое её поручение выполнялось наилучшим образом, иногда ей даже стоило лишь подумать о чём-то, а всё было уже готово. Чтение мыслей официально не входило в должностную инструкцию Кати, но предполагалось. — Катюш, езжай, я заскочу в гости кое к кому, — ответила Мария. — Всё в порядке, не волнуйся. — Когда вас ждать? У вас самолёт завтра в девять пятнадцать. — Постараюсь не опоздать, Катюш. Всё будет хорошо. Мария села в машину. В лимузине ей предложили на выбор напитки: шампанское, минеральную воду, охлаждённый чай. — Ничего не нужно, благодарю, — сухо отказалась Мария, хотя на самом деле изнывала от жажды. Поездка прошла в каменном молчании. Хотя бы за то, что не донимал её пустой «светской» болтовнёй, Мария была признательна Константину. Когда машина остановилась, он вышел первым и подал ей руку. Погода действительно портилась с каждой минутой: порывы ветра развевали лёгкую шифоновую накидку Марии, швыряя ей в лицо брызги дождя. Не особенно много проку было от зонта, который Константин над ней тотчас раскрыл. — Поспешим, а то вы вся вымокнете, Мария Дмитриевна, — сказал он. Они быстро шагали по причалу к пришвартованной белоснежной яхте. Марии помогли подняться на борт по трапу. — Сюда, Мария Дмитриевна, — направлял её Константин, заботливо и предупредительно придерживая под локоть. — Ух, какая непогода разыгралась! Ну ничего, тут у нас сухо, тепло и светло. Они очутились в ярко освещённой, отделанной лакированным деревом каюте, обставленной, как гостиная. Светлая мягкая мебель, паркет, ковёр на полу, а на небольшом возвышении — накрытый белоснежной скатертью стол, сервированный к ужину на две персоны. — Это — банкет? На двух человек? — двинула бровью Мария, посмотрев на Константина удивлённо. — Или я что-то неправильно поняла? — Простите, я немного преувеличил, дабы добавить значительности, — без тени смущения признался тот. — А вот и хозяйка яхты, Владислава Сергеевна! 3. На яхте В каюте появилась высокая и худощавая особа в белых свободных брюках, белой хлопковой куртке с серебристыми молниями и бледно-бирюзовых парусиновых туфлях с декоративными шнурками. Одежда сидела с небрежной элегантностью на её стройной, мальчишеской фигуре. Её светлые волосы, завитые крупными локонами, были взбиты в стильном беспорядке — этакая золотая копна упругих кудрей, встрёпанных как будто порывом шаловливого ветра. Глаза, пронзительно-бирюзовые и пристальные, были опушены длинными густыми ресницами; под их взглядом Мария вдруг ощутила себя раздетой. Красотой хозяйка яхты не могла похвастаться: её лицо отличалось грубоватыми чертами — крупным носом с горбинкой, широким тонкогубым ртом, сжатым твёрдо, энергично и вместе с тем сладострастно, тяжеловатой нижней челюстью с ямкой на подбородке. Впрочем, если бы такой внешностью обладал мужчина, он мог бы считаться вполне обаятельным — по крайней мере, уж точно не уродом, но для женского лица такие черты были тяжеловесны. В них проступала хищноватая, даже несколько агрессивная, напористая энергия, железная хватка — такой человек точно своего не упустит и недругам спуску не даст. В первый миг Марии показалось, будто перед ней — кудрявый голубоглазый парень изящного телосложения, но Константин однозначно сказал: «Владислава Сергеевна, хозяйка». — Рада видеть вас, Мария, — сказала Владислава. Её голос оказался довольно низким, приятно обволакивающим бархатистыми складками сердце. Дополняя «раздевающий» взгляд, он вгонял Марию в смущение — до сухого жара на щеках и в груди. — Владислава Сергеевна, Мария Дмитриевна жаловалась на усталость, — не преминул сообщить Константин. — Вот как! — двинула владелица судна прямой и пшенично-светлой, но довольно густой, как туго налитый колосок, бровью. — Что ж, это поправимо. На яхте есть прекрасная каюта-спальня, где можно расположиться для отдыха, не утруждая себя возвращением в отель. Но сначала мне всё-таки хотелось бы перемолвиться с нашей прекрасной гостьей хотя бы парой слов. Не мог бы ты оставить нас, Костя? — Да, разумеется, — проронил тот и выскользнул в боковую дверь. — Костя — мой верный помощник, — пояснила Владислава, приближаясь к Марии вплотную. — Надеюсь, он был достаточно любезен с вами? Бирюзовое нахальство её глаз переливалось, как солнечная морская глубь. Это был какой-то нереальный, тропический цвет — цвет чистейшей воды на песчаной отмели какого-нибудь кокосового острова. Некрасивая — и всё же было в ней что-то такое, отчего лёгкая пьянящая слабость струилась по телу, а мысли сковывала странная неповоротливость. Намерение, с которым Мария ехала сюда, а именно, высказать этой «хозяйке мира» всё, что она о ней думает, — так вот, намерение это с каждым мигом ослабевало, увядало на корню и наконец поникло совсем. Став маленьким и жалким, оно просто затерялось где-то среди солнечных бликов на мягкой лазурной ряби. — Он был достаточно зануден и навязчив, — без усмешки сказала Мария, зачарованная бирюзовой смелостью неотступных, пристальных тропических глаз. — Я русским по белому сказала, что хочу отдохнуть после большого и сложного концерта, но он заладил своё: «Владислава Сергеевна хочет вас видеть». Она договаривала последние слова, ощущая на своих губах тёплое дыхание. Владислава даже не приподняла уголков рта в намёке на улыбку, но её глаза ласково искрились и откровенно смеялись. — Надо же, каков негодяй оказался!.. А я-то его за приличного человека считала! — Его сложно винить, — в тон ей ответила Мария, сердцем и душой оплывая, как тающая свечка, в голубом огне взгляда хозяйки яхты. — Какой с него спрос? Он всего лишь исполнял прихоть своей начальницы, которой вздумалось на ночь глядя... Нет, всё-таки желание отомстить, хотя бы словом уколоть обладательницу наглых смеющихся глаз не совсем угасло. Хоть таким образом отплатить за пережитый страх и омрачающее душу раздражение! — Что же вздумалось этой обнаглевшей особе? — двинула бровью Владислава, мерцая искорками смеха в зрачках. — Она возомнила, что раз у неё есть деньги, то ей принадлежит всё — в том числе время и силы других людей, — замирая кроликом под взглядом удава, шевельнула Мария губами в жаркой близости от властно-сладострастного рта Владиславы. — А это не так? — Та не выпускала Марию из плена своей пристальной бирюзовой нежности. — Нет! — Мария наконец отстранилась, стряхивая с себя наваждение. — Я не принадлежу вам, моё время не принадлежит вам. Я могу распоряжаться им и собой по своему усмотрению! — Так почему же вы всё-таки приехали? — засмеялись золотисто-русые щёточки ресниц Владиславы. Бессильная ярость петлёй захлестнула, сжала удавкой горло, и Мария чуть ли не до крови прокусила себе губу. — Чтобы высказать вам в лицо вот это всё! — выдохнула она. — Ну, и?.. Легче вам от этого стало? — Прекрасные, белые, как фарфор, зубы Владиславы наконец блеснули в широкой улыбке. — Вы просто... просто... — Слова не подбирались, в груди Марии жгло от возмущения, щёки заливал сухой жар. Каждое слово вырывалось, как пощёчина, как выстрел: — Просто пресыщенная... обнаглевшая от вседозволенности... богатая эгоистка! Прикрыв на миг глаза, Владислава проговорила мечтательным полушёпотом: — Даже проклятья звучат из ваших уст, как божественная музыка! — И, открыв их, закончила с ласково-насмешливым прищуром: — Нет мне прощения. Считаю своим долгом накормить вас и уложить наконец спать. Вы ведь, конечно, не ужинали после концерта? Поужинать Мария не успела и была голодна до тошноты, до жгучего вакуума под ложечкой, но ни за что не призналась бы в этом сама. В день выступления она всегда держала себя впроголодь — чтобы организм был чист и звонок, и светлая, тонкая энергия музыки струилась сквозь него свободно и легко. С переполненным, набитым едой нутром — какое могло быть пение? Сегодня она вообще ограничилась самым лёгким и скудным завтраком, а в обед выпила только травяной чай. Она была в ударе — вытворяла голосом такой высший пилотаж, обрушивала на зрителя такой мощный и чистый, искрящийся поток музыки, что в кои-то веки сама собой осталась довольна. Обычно строгая и требовательная к себе, сейчас она с удовлетворением сознавала: да, она — мастер. Виртуоз. Она заслужила это звание и имела на него полное право. Она не играла, она горела на сцене, проживала, пропускала через себя каждую роль, кровью и плотью, душой и сердцем СТАНОВИЛАСЬ своими героинями. Потом приходилось ещё долго отходить от такого перевоплощения, переводить дух, возвращаясь в реальность и отделяя свою судьбу от судеб этих женщин. После выступления она всегда чувствовала опустошённость и какую-то светлую и высокую, но безысходную тоску. Она всё отдавала публике, и внутри неё ничего не оставалось — ничего, кроме лёгкой слабости и головокружения, звенящей дрожи нервов и отголосков полёта... Гром овации обрушивался на неё, вызывая почти любовный экстаз. Отдав себя без остатка, она получала ответную любовь зала и купалась в ней, как в жарких, ласковых лучах. Даже самая страстная и безумная сексуальная феерия не могла с этим сравниться. — Съешьте что-нибудь, Мария, прошу вас. — Владислава жестом пригласила её к столу, полному деликатесов. — Подкрепите силы. Вы их нешуточно потратили сегодня. — Благодарю вас, не стоит. — Слова застревали в сухом горле, и на самом деле Мария страстно желала хотя бы глоток воды. — Не стесняйтесь, — снова сверкнула фарфоровым лучом улыбки Владислава. — Я вас никуда не отпущу на ночь глядя, да ещё по такой непогоде. Не ляжете же вы спать голодной!.. Может быть, я и развращённая деньгами эгоистка, но вы — певчая пташка божья. Пташки тоже должны питаться, иначе у них не станет сил радовать людей своей музыкой. — И она со смешком отодвинула стул. — Присаживайтесь, прошу. Мария чувствовала, что сдаётся — позорно, слабовольно, малодушно. Внезапная человечная простота разговора о хлебе насущном обезоружила её, выбила почву из-под ног, вырвала жало у язвительности и негодования. Она села за стол, блуждая растерянным взглядом по роскошным яствам, красочно оформленным и соблазнительным. Морепродукты и икра, мясо, рыба, фрукты и десерты, больше похожие на произведения искусства, чем на еду... Стол был поистине достоин королевских особ в качестве гостей. А Владислава уже наполняла бокалы шампанским. — Буквально глоточек... За вас, несравненная дива! Мария едва пригубила игристый напиток, хотя горло судорожно умоляло о влаге. Но алкоголь, пусть даже лёгкий — не лучшая идея на голодный желудок. Она выбрала сложносочинённые, многослойные сэндвичи — с хамоном, перепелиными яйцами, куриным мясом и вялеными помидорами. Блюдо с ними было обильно украшено свежей зеленью, и Мария старалась налегать на неё. Она ограничилась двумя сэндвичами и всё-таки допила бокал шампанского. — Благодарю вас, я вполне сыта, — поспешила она объявить. — Всё остальное чудесно и аппетитно выглядит, но набивать желудок на ночь — плохая идея. — Вы правы, ужин получился поздний. — Владислава также отодвинула тарелку, еды на которой было ещё меньше, чем у Марии. — Но и ложиться сразу после него не стоит, поэтому прошу вас уделить мне ещё буквально несколько минут. Пройдёмте на вон тот удобный диванчик... Да, вот сюда, пожалуйста. Располагайтесь. Чувствуйте себя как дома. Может быть, воды или чаю? Организм Марии требовал влаги, и она не отказалась от травяного чая. Собеседницей Владислава была приятной — умной, образованной, с легко льющейся, грамотной речью без сленга, словечек-паразитов и вставок — «типа», «э-э» и иже с ними. Образование у неё было техническое, даже целых два — в области информатики и вычислительной техники и механико-математическое. Иностранные языки — само собой разумеется. Фамилия Василиади ей досталась от дедушки-грека. Занималась она автомобилями и нефтью, также ей принадлежали несколько охранных фирм, фирма по производству сигнализаций и охранных систем, ювелирный завод и акции крупных частных российских телеканалов. Здесь она была в деловой поездке. Мария пыталась угадать её возраст — может быть, всего на пару лет старше её самой, а уже хозяйка заводов, газет, пароходов... Скорее всего, не обошлось без помощи родительского капитала и связей, но впечатления представительницы «золотой молодёжи», этих праздных тусовщиков, Владислава не производила. Она работала и была одной из немногих женщин, забравшихся на такую высоту бизнес-полёта в сферах, где в основном властвовали мужчины. — Вижу, вы и правда очень устали, совсем сникли, — мягко завладевая рукой Марии, проговорила она. — Ну что, баиньки? Пойдёмте, я покажу вам вашу каюту-спальню. Есть и душ, и уборная, так что чувствовать себя будете не хуже, чем в номере отеля. Качка совсем лёгкая — уснёте, как младенец в колыбельке. Спальня напоминала номер «люкс». На огромной кровати можно было уместиться, наверное, вчетвером, но это ложе предназначалось для одной Марии. — Хорошего отдыха, Мария, приятных вам снов, — пожелала владелица всей этой роскоши. — Когда вас разбудить? — У меня самолёт в девять пятнадцать. Часам к семи мне надо быть в моей гостинице, а потом мчаться в аэропорт. — Хорошо, поняла. Домчим вас с ветерком, ни о чём не беспокойтесь. Спокойной ночи. — Спасибо... Ещё раз с задумчивой улыбкой и прищуром бирюзовых глаз Владислава легонько дотронулась до руки Марии и удалилась в свою каюту. А Мария, устало опустившись на мягкий пуф у изножья кровати, выдохнула. Всё закончилось так невинно, учтиво и прилично — страхи не оправдались. Какое-то странное оцепенение, чары владели ею, так что даже трудно было двигаться. Морщась, она долго провозилась с неудобной молнией на спине, но кое-как расстегнула. Воспользовавшись душем, Мария легла в постель, но заснуть удалось не сразу. Чуть заметная качка и правда действовала убаюкивающим образом. Что всё это значило? В воздухе вокруг Владиславы витало что-то большее, некие далеко идущие желания, которые Мария не смела назвать словами даже мысленно, но не могла не улавливать их эхо своими взбудораженными нервами. Во взгляде, в голосе, в прикосновении руки — вот этом, последнем, после окончательного «спокойной ночи». Особенно в голосе. Смущённая Мария натянула одеяло на лицо, дыша жарким воздухом... Ещё ни один голос не действовал на неё так. Как? А вот так — будто невидимая ладонь легла ей на грудь и погладила, слегка сжала. И заныло, сладко ёкнуло что-то, и вдруг стало горячо и влажно внутри. Однополые фантазии случались у неё давно, лет с десяти — нечто запретно-сладкое, сокровенное, глубоко спрятанное даже от самых близких людей, но ещё ни разу это не поднималось со дна души столь однозначно и мощно в ответ на голос и касание. Вот это всё — нахально-ласковая бирюза, обрамлённая щёточкой насмешливо прищуренных ресниц, этот рот, на первый взгляд жёсткий, но способный поцеловать очень нежно, глубоко проникая... Бррр, виновато-сладкие мурашки. Вот это некрасивое, неженственное лицо. Чей-нибудь злой и жестокий язык сказал бы — «страшная, как смертный грех». Но эта некрасивость напрочь забывалась, отходила на десятый план и просто исчезала, стоило лишь утонуть в нагловато-ласковой бирюзе глаз, услышать голос, слова, ощутить за ними человека, личность, его интеллект, душу, опыт. Подпасть под чары смелого, чуть дерзкого обаяния, то идущего напролом, то окутывающего мягко, по-кошачьи. Уловить силу за кажущейся хрупкостью. А как же иначе? Деловой мир — не для слабаков. Тем более, в таких масштабах. Птица серьёзного полёта. Да, вот это астенически-суховатое, мальчишеское, андрогинное тело. Его запах. Запах чистоты от одежды и лёгкий след парфюма в воздухе — лишь тонкий ненавязчивый намёк на аромат с нотками вкрадчивой обходительности, уверенной властности, что-то дорогое, элегантное, по-мужски сдержанное. Вот этому всему — глазам, голосу, рту, парфюму — всё её нутро говорило «да». Безрассудно, да. До сладкого ужаса, да. До стыдливого румянца под одеялом, да. Если бы Владислава сейчас вошла в каюту с однозначным, прямолинейным намерением, она не сопротивлялась бы. Разрешила бы всё и сразу — и рукам, и рту, и глазам. Даже самое жёсткое, грубое. Даже боль выпила бы, как радость. Только ей одной она себя подарила бы, больше никому. Невинной Мария уже давно не была, в юности даже случился эксперимент с девушкой, закончившийся, как всегда у неё, страданиями и расставанием. Ничего путного у неё не выходило, не клеилось. Вернее, начиналось всё красиво, страстно и романтично, а потом запутывалось, затягивалось узлом — хоть на луну вой, хоть беги прочь. То ли потому что любить спокойно и ровно она не умела, скучая без ярких красок и накала страстей, то ли не в скуке было дело, и ей просто попадались «не её» люди — как бы то ни было, сейчас в личной жизни Марии довольно давно тянулась полоса пустоты и пресности. «Эпоха застоя»: с одной стороны, стабильность и спокойствие, а с другой — тоска и эмоциональный голод. Она лечила душевный и сердечный вакуум работой, это помогало, но сейчас как никогда стало ясно, что такая жизнь — и не жизнь вовсе. Суррогат какой-то, к которому можно привыкнуть, как к плохому кофе, но если знаешь вкус хорошего напитка, дешёвка тебя перестанет устраивать. Ей стало страшно — до сдавливающего обруча вокруг рёбер, до мурашек восторга. И жутко, и прекрасно. «О чём я думаю?! Она ещё ничего такого не говорила, а я в мыслях уже отдалась ей. Что я за...» Накрыл жаркий, удушающий стыд. Она обругала себя самыми грязными словами. Со всеми этими думами ей удалось провалиться в дрёму только к трём часам. От стука в дверь сон разорвался, как паутинка, отставляя после себя тошнотворно-тягучие, щекочущие нити на гудящей колоколом голове, на душе и теле. — Мария, доброе утро! У меня для вас завтрак и кофе. Всё нутро отозвалось единым холодящим «ах!» Бирюзовая усмешка ворвалась освежающим ветерком в стоячее, душное болото сонливости. — Одну... Одну минуточку! — отозвалась она, откашлявшись спросонок. Где-то здесь был шкаф, в котором она видела махровые полотенца и халаты... Быстро натянув последний, Мария мельком глянула в зеркало на внутренней стороне дверцы: без косметики (точнее, без сценического грима), с распущенными по плечам растрёпанными волосами. Стало неловко, будто её застали нагишом. Ладно, что уж поделать... Не держать же Владиславу за дверью. — Войдите, — сказала она, забравшись в халате в постель и натянув одеяло по пояс. Владислава вкатила столик с завтраком: омлетом с овощами и зеленью, ломтиками поджаренного хлеба с сыром, на десерт к кофе — пирожное с корицей. Всё — в двух порциях. — Кофе в постель, — объявила она приветливо и бодро. И, улыбнувшись, добавила: — Вы особенно очаровательны с утра, Машенька. Такая по-домашнему милая и естественная... Вы ведь позволите вас так называть? Меня в отместку за это вы можете звать просто Владой. Вместо вчерашней белой куртки на ней была голубая футболка-поло. Подкатив столик к кровати, она присела на край одеяла, а Марию вдруг пронзил холодок стыда: слишком проницательная эта бирюза... А если все её ночные мысли — как открытая книга сейчас? — Как спалось, Машенька? — Как вы и говорили — будто младенцу в колыбельке. Мария лукавила, приукрашивая действительность, но не могла же она признаться, что полночи думала о... о неприличном? И потому понятие «выспалась» было от неё сейчас так же далеко, как поблёкшие в рассветном утреннем небе звёзды. А между тем часы показывали всего пять утра. — Простите, что так рано разбудила вас. Просто мне хотелось спокойно, без спешки побыть с вами ещё немного. Два часа... Всего два часа сна — оттого так и гудел череп, слипались глаза и до истерики хотелось хлопнуться обратно на подушку и вырубиться. Это жестоко, безжалостно — дать поспать всего два чёртовых часа. Можно было хотя бы три — не в пять, а в шесть. Конечно, всё осталось за сжатыми, вяло улыбающимися губами Марии, но бирюза и впрямь была проницательна. — Ничего, кофе вас взбодрит, — улыбнулась Владислава, кивая на белоснежные чашки, в которых темнела коричневая аппетитная пенка на поверхности душистого напитка. Кофе был великолепен. Кусок не лез в горло, и Мария осилила только полпорции омлета, а вот десерт «зашёл» легко и непринуждённо. И снова она ловила себя на том, что совсем не видит некрасивости Владиславы; точнее, уже не хотелось применять к её лицу понятия «красивое — некрасивое». Это было просто её лицо — такое, какое есть, и другого не представлялось на его месте. — Не могли бы вы... выйти на пять минут? — задохнувшись от смущения, пробормотала Мария. — Мне нужно привести себя в порядок. — Да, разумеется, — сдержанно ответила Владислава. В сумочке лежала косметичка с минимальным «походным» набором: тушь, помада, карандаш, пудра. Она слегка тронула ресницы и губы, провела спонжем по щекам. Было в её лице что-то средиземноморское — не то греческое, не то испанское, а может, и что-то отдалённо еврейское. А Владислава — прямая противоположность, голубоглазая блондинка северного, скандинавского типа, причём, судя по всему, самая натуральная и чистокровная, вопреки греческим корням. Платье, облегавшее фигуру, как тугая перчатка, было оснащено длинной молнией на спине: если расстегнуть её Мария с горем пополам смогла, то застегнуть без посторонней помощи уже не получалось, застёжку заело. Как ни выворачивала она себе руки, как ни дёргала за язычок бегунка, ничего не выходило. Слегка порозовев от смущения, она выглянула из каюты: — Простите, Владислава... То есть, Влада! Вы не поможете мне застегнуть молнию? Её, кажется, немножко заело... В бирюзе замерцали тёплые искорки, от которых было такое чувство, будто на грудь горчичники поставили. Чтоб не видеть их, Мария поспешно повернулась спиной. «Вжжжжик!» — медленно поползла вверх волшебным образом исправившаяся застёжка, а потом настала оглушительно-леденящая тишина, и руки Владиславы легли на плечи Марии. Они не позволяли себе ничего, просто слегка сжимали, а дыхание защекотало ухо: — Маша... Когда я вас увижу снова? Мария стояла, чуть повернув голову к плечу и еле сдерживая дыхание, от которого распирало грудь. На миг её глаза закрылись, шея напряглась, ключицы проступили. — Сегодня вечером я выступаю в Чикаго. Владислава стояла у неё за спиной, чуть расставив ноги. Её ладони скользнули выше линии выреза платья, коснулись открытой кожи плеч. — Я буду там. И всё — более ни одного прикосновения, ни намёка на вольность, так что Марии даже вдруг досадно стало. Она сама себя презирала и клеймила за это желание, за эту, как она считала, распущенность и всё же не могла, просто не могла противостоять ей. «Да» уже непобедимо закрепилось и вскинуло флаг победителя. «Да» струилось по жилам, как впрыснутый в вену наркотик. Да, она мечтала, бредила и жаждала, чтобы её хотели. Чтобы домогались. Не все подряд, нет! Только Владислава, никто больше. Чтобы голубые чертенята нахально смеялись в её зрачках, а руки скользили по бёдрам, вторгаясь между ними. Но Владислава ограничилась лишь галантным поцелуем руки, когда роскошная машина остановилась у гостиницы. Её взгляд был покрыт голубым ледком пристойности, но за этим щитом Мария всем нутром чувствовала огонь — такой же, как у неё самой. Это было сродни пытке, утончённой и жестокой. Марии выть сквозь стиснутые зубы хотелось, но она тоже напустила на себя неприступно-чопорный вид и гордой походкой поднялась на крыльцо отеля — безупречная леди с прямой спиной, будто аршин проглотившая. Всё было уже готово, надёжная и толковая Катя позаботилась о вещах, оставалось только погрузить всё в машину и выдвигаться в аэропорт. Катя не задавала вопросов, но Марии казалось, что помощница обо всём догадывается. К тому же она обнаружила, что забыла пристегнуть шифоновую накидку — та так и осталась на яхте. Вроде бы ничего особенного в её отсутствии не было, но на Марию накатила такая мучительная мнительность, что за каждым углом ей мерещился соглядатай, осуждающий, насмехающийся. А она, беззащитная, словно кожи лишённая, сжималась в комочек, ожидая ударов камнями. 4. Сильнее, больнее Через три часа после взлёта самолёт приземлился в Чикаго. Мария была словно в туманной дымке: вспышки фотоаппаратов, сотни глаз — всё слилось в назойливый фон, от которого хотелось бежать прочь, уединиться в номере и предаться самобичеванию за свои откровенные желания. Болезненно наслаждаться препарированием себя и всё равно мечтать о голубых бесенятах. Наверно, этому затаённому, неудовлетворённому желанию она и была обязана за бешеный успех её чикагского выступления. Не она пела — пела её страсть, её тоска и влечение. Она не пела — звала каждой клеточкой своей, каждым нервом, и эти флюиды наэлектризовывали пространство, окутывая публику сладостными мурашками и безусловным, бессознательным восторгом. Марии даже не приходилось играть — она была собой, жила на сцене, пылала неопалимой купиной. Это наполняло её голос торжествующей силой, давало ему могучие крылья. Он то летел ввысь, как Икар, то падал в бездну, стихая в пронзительно-сладком упоении трагедией. Внутри сиял неистощимый источник этих электрических искр-мурашек, огромный генератор, способный осветить собой весь город; восторженные статьи потом приписывали это её искусству, но то было не искусство. Нет, совсем не оно. В этом не было ничего искусственного, поддельного, наигранного. Нет, не играла она, она была искренней, распахивая себя настежь, и ошеломлённая публика трепетала под этим неистовым потоком откровений. Впоследствии это выступление не раз называли гениальным, непревзойдённым: то, что она вытворяла с залом, не поддавалось описанию. Она владела всеми и каждым: то возносила в ослепительную высь блаженства, то роняла на дно отчаяния, терзала нежностью, ласкала страстью, открывала слушателю неземной, высший чертог душевного полёта — да, бойкое перо рецензентов не скупилось на сильные выражения. По её щекам текли слёзы, но голос не дрожал, дыхание не сбивалось. Это была вершина её сегодняшнего выступления, кульминация, в которую она вложила весь сладостный надлом, весь нежный упрёк и тоскливый призыв — не мучить, не истязать любовным голодом, а прийти и обнять, подхватить на руки и забрать с собой. Не так сладка была ей любовь всего мира, не так нужно признание — хотя что толку скрывать, и она не была чужда честолюбия! Но сейчас в ней побеждало желание быть просто женщиной. Любимой женщиной, боготворимой и лелеемой — возможно, чуточку ребёнком, капризным и слегка взбалмошным, но умеющим воздавать сторицей за любовь и заботу. И это она тоже щедро дарила зрителю, обнажая перед ним всю душу до последнего её порыва, до самой потаённой мысли и желания, отдавая себя, беззащитную и уязвимую, на людской суд. Слёзы не мешали торжеству голоса, и последняя, самая высокая, пронзительная нота белой птицей взвилась под потолок. Это не нота была даже, а крик её души и сердца, лебединая песнь — венец всего концерта, высшая точка самоотдачи, служения зрителю и музыке. Люди в зале плакали, и это пронзило её светлым лучом трагически-острого, но сладкого счастья. С каждой душой здесь её соединяли незримые живые нити, натянутые, как золотые струнки-нервы. Высшая точка была достигнута — катарсис мощным взрывом оглушил и ослепил всех. Публика неистовствовала. Овация была подобна волне цунами, которая захлестнула Марию. Ослабевшая, опустошённая до дна, но счастливая, она уже не сдерживалась — отпустила рыдание, и оно сотрясло ей плечи и грудь. Весь зал встал на ноги, как один человек, продолжая рукоплескать. Её уже начало накрывать смущение: слишком она раскрылась, слишком обнажила своё сердце, но всё же не жалела об этой безоглядной откровенности. Счастливое изнеможение охватило её, будто кто-то вынул пробку, и все силы разом утекли. Она прижала пальцы к губам, рассылая виснущими, как плети, руками воздушные поцелуи и неслышные за бурей аплодисментов признания «I love you». Кому она признавалась? Мария сама толком не понимала. Она не видела в зале Владиславу, слишком много лиц пестрело перед ней, но верила, что та среди них. И снова она была в тумане. Краткое общение с журналистами, снова фотовспышки, до боли ранящие её истрёпанные выступлением нервы — и она закрыла дверь гримёрки, попросив её не беспокоить. Она уже не хотела ничего: настолько выложилась и эмоционально, и энергетически, и физически. Ей хотелось лишь пить, и она приникла к горлышку бутылки с водой. Она всегда после концерта чувствовала себя лёгкой, тонкой, выжатой досуха, истощённой, как изморённая голодом узница, но сегодня она была вообще на грани жизни и смерти. Тело онемело и едва слушалось. Пришибленная этой странной анестезией, Мария неподвижно сидела в кресле перед зеркалом. Она и узнавала, и не узнавала себя в нём. Это походило на хмель, вот только ни грамма спиртного она не принимала. Она оставила себя там, на сцене, а здесь тлела и дышала лишь её пустая оболочка. Следом за неистовым взлётом настал упадок, и казалось, что это конец — не оправиться ей, не подняться, но загнанная вглубь трезвая часть её «я» знала, что силы восстановятся. Не сегодня и, может быть, даже не завтра и не послезавтра, но рано или поздно эта опустошённость пройдёт. Мария поморщилась: послезавтра — новый концерт, уже в другом городе, в другом театре. Успеют ли силы восполниться? Слишком щедро она выплеснула себя сегодня и невольно чувствовала вину перед будущими зрителями, которые её ждали и уже приобрели билеты. Ей всегда было стыдно работать «на отвали», вполсилы, на голой технике, без души и огня. Проклятые голубые бесенята! Натворили же они бед... А она пошла у них на поводу, как глупая влюблённая девчонка. Она не слышала, как дверь открылась, а потому вздрогнула, увидев в зеркале отражение Владиславы в тёмно-синем брючном костюме, с букетом бордовых роз. Она думала, что «наркоз» непреодолим, но что-то ворохнулось в душе, в истощённом теле, приподнимая её в кресле. И всё-таки встать Мария была не в силах, а поэтому, глядя в отражение бирюзовых глаз, горько и нежно улыбалась, чувствуя, как по щекам течёт тёплая влага. «Вот что ты со мной натворила, полюбуйся на дело рук своих», — как бы говорил её укоризненный взгляд. Брови Владиславы вздрогнули, губы приоткрылись. — Машенька!.. Мгновение — и она была на полу перед Марией, покрывая поцелуями её колени и ослабевшие руки. — Машенька, что же ты делаешь со мной? — шептала она самозабвенно. — Разве можно тебя не любить, разве можно не восхищаться? Ты же богиня! Ты владычица... Ты ураган, сметающий всё на своём пути... Ты единственная, ты одна такая. Больше таких нет и никогда не будет. Делай со мной всё, что хочешь, прикажи, что угодно. Я твоя. Это был отзвук того катарсиса в зале. Мария слишком много сил отдала, поэтому не могла встрепенуться навстречу, но сердце сладко защемило. Это оно, счастье... То, что она так страстно звала, о чём молила — вот оно, у её ног. Оно пришло на её зов и мерцало влажной лазурью, восхищённой и преданной, влюблённой. Её рука легла на льняные кудри, запутываясь в них пальцами, и Влада поймала её, прижав к губам. — Я выплеснула свою душу... Я пустой сосуд сейчас, — беспомощно прошелестели губы Марии. — Ничего... Ничего, родная моя, сейчас мы тебя наполним! — И бирюзовые чёртики заискрились весёлой силой. Сбывалась мечта: тонкогубый жёстко-энергичный рот приблизился, и Мария ощутила влажное тепло. С бессильной нежностью она раскрылась ему навстречу, сама не зная, чего было в этом движении больше — желания или покорности, непротивления этому напору. Душа всё же склонялась на сторону ответного желания, она ощутила ёкнувшим сердцем тёплую струйку живой энергии, которая ласково потекла в неё в этом единении. — Целуй... Целуй ещё, — выдохнула она. Воскресающие руки обвились вокруг плеч Владиславы, оплетали её шею, пальцы забирались в кудри. К концу поцелуя Мария уже ощущала себя живой, очнувшейся от спячки и бессилия. — Ты выложилась, Машенька... Ты устала, моя девочка, я всё вижу, — с грустноватой нежностью проговорила Владислава, приподнимая Марию в объятиях от спинки кресла. — Если ты хочешь отдохнуть, не смею тебе надоедать. — Нет! — всей душой содрогнулась Мария, прильнув к ней, цепляясь за неё, как за спасательный круг. — Не уходи сейчас... — Как прикажешь, — дохнула Владислава ей в губы. И призналась: — Знаешь, мне там, в зале, хотелось наплевать на зрителей, подняться на сцену, взять тебя на руки и унести от всех. Чтобы ты была только моя. Вот такое эгоистичное желание. Воскрешающие струйки хлынули с новой силой: вторая волна катарсиса, уже не такая мощная, но интимная и принадлежащая только ей, мягко и властно накрыла Марию. Чувствуя тёплое, живительное возвращение сил, она дотронулась подушечками пальцев до щеки Владиславы. — Ты угадала... Ты почувствовала это. Ты прочла мои мысли. — Маш... Как было не угадать, если ты так мощно транслировала это? Как самый большой в мире передатчик. — С тёплым смешком Владислава уткнулась своим лбом в лоб Марии, глядя на неё с обожанием, мечтательной нежностью. — Ты чудо, Машенька. Ты — самая прекрасная женщина. Ты такая светлая и тёплая... Ты — великая. Как солнце. Немудрено ослепнуть и потерять голову от тебя... Ну-ну... — Её пальцы смахнули слезинки со щёк Марии. — Не плачь, родная. Я делаю, что могу... Ты отдала много сил сегодня, и мой долг — вернуть тебе хоть часть, чтобы ты почувствовала себя лучше. Да ещё и в предыдущую ночь по моей вине толком не выспалась, девочка моя бедная. Невыносимо видеть тебя такой вымотанной. Хочется, чтобы ты сияла, чтобы улыбалась... — Я чувствую... Ты возвращаешь меня к жизни. — Рука Марии, обвившая шею Владиславы полукольцом, напряглась в сладкой судороге объятий, губы устремились навстречу. Конечно, их немедленно накрыла тёплая власть поцелуя. Виртуозная сладкая нежность проникала внутрь, мастерски овладевая Марией, добираясь до самого сердца. Владислава дарила её щедро, без счёта, по первой мысли, по малейшему намёку Марии, по еле заметной мольбе её дрожащих ресниц. — Машенька... Ты невероятная женщина, — шептала она, сияя ей теплом лазурного моря во взгляде. — По-моему, я втрескалась по уши. Как никогда в жизни. Ты что-то сотворила со мной... что-то волшебное. Каждому слову Мария верила и сама шептала нежные глупости. Силы возвращались с каждым поцелуем, с каждым прикосновением, и ей вдруг стало страшно. — Влада... Ты не слишком щедро отдаёшь себя? — обеспокоилась она. — В меня силы просто водопадом льются, никогда в жизни такого со мной не было. Губы Владиславы крепко прильнули к её лбу. — Машенька, это ничто по сравнению с тем, что ты сделала на сцене. Это просто жалкие крупицы. Не бойся за меня, сил у меня много. Это мой долг. Это не я, это ты слишком щедро отдаёшь себя... И я эгоистично боюсь, что тебя не останется совсем... Что ты раздаришь себя людям, а мне не достанется. Да, вот такая я собственница. Я хочу тебя для себя одной. Нежный стон сорвался с губ Марии, она потянулась ими к Владиславе, незамедлительно ощутив их пылкий ответ. Всё, что ещё оставалось живого в ней, она отдавала в этом поцелуе, наслаждаясь своей проницательностью: да, этот энергично-жёсткий рот был виртуозом в своём деле. — Я, наверно, кажусь тебе глупой... и доступной, — вдруг ужалило Марию осознание своего положения — полностью во власти Владиславы, с раздвинутыми коленями, между которыми та прильнула, крепко обнимая её. Уже раскрытая, как до конца развернувший свои лепестки бутон, в который Влада в любой миг могла запустить пальцы, и не повернёшь назад, не сомкнёшь бёдра: ласковая бирюза уже победила, уже не сдаст завоёванных позиций. С какой стати ей отступать, если её руки — уже у Марии под платьем?.. Уже хозяйски ласкают ладонями, щекочут, играют, и от этих игр становится так до мурашек горячо и влажно, скользко внутри? Что-то прикоснулось там, пощекотало, а уголки глаз Влады выпустили улыбчивые лучики. Мария вспыхнула: никогда её так беззастенчиво не дразнили, утверждаясь во власти над ней. — Машенька, ты — взрослая самостоятельная женщина. Прекрасная, зрелая. Я знаю тебе цену, поверь. — Бирюза глаз Владиславы стала серьёзной, пронзительно-нежной, обволакивающей, а рука шаловливо ползла по полному бедру Марии, приподнимая подол платья. — И это даёт мне основание считать себя счастливейшей из всех, потому что ты выбрала не кого-нибудь, а именно меня. Такое солнце, как ты, озаряет всех, и ощущать его в своих руках — великий соблазн и предмет особой гордости. Но хвастаться, бахвалиться этим... Маш, я, может быть, и сволочь в какой-то мере, но не настолько, чтобы ронять честь женщины и обесценивать её выбор. Я осознаю, какое сокровище сейчас у меня в руках. Тебя любят и желают тысячи и миллионы, но ты сейчас смотришь на меня, обнимаешь меня. Это дорого стоит. За это можно всё отдать. Слова звучали серьёзно и нежно, даже местами возвышенно, а под подолом творилось безобразие. Марию не прекращали дразнить, щекоча и заставляя истекать соками, и это был странный, неоднозначный коктейль, производивший и комический, и эротический эффект, снижая градус пафоса. Она сама была готова рассмеяться над собственными страхами и зажимами, Владислава волшебным образом перевернула, вывернула их наизнанку, и Мария увидела их ненужность. Вынув из букета розу, Владислава провела её бутоном сначала по губам, затем по груди Марии, щекоча ложбинку декольте, а потом с этими дьявольскими голубыми огоньками во взгляде чуть раздвинула лепестки и проникла в серединку цветка языком. Всё в Марии охнуло, обожжённое, пронзённое, а лазоревые чертенята смеялись и грозили: «Видела? То же самое сейчас будет и с тобой, милая». — Ты пахнешь персиками, — прошептала Владислава, безжалостно отрывая бутон от стебля и осыпая бордово-красными лепестками грудь Марии. Больше всего падало в ложбинку, и Владиславу, кажется, особенно умилял этот факт. — Как персиковое варенье... И ещё что-то такое сладкое, фруктовое. Это твои духи? Или пудра? Или ты сама так пахнешь? Интересно, как же ты пахнешь там?.. — И Владислава шаловливо стрельнула взглядом вниз. Она взяла новую розу, и Мария уже знала, что сейчас будет. Мягкие, прохладные лепестки цвета красного вина щекотали и целовали её, а потом Владислава поднесла розу к губам, вдохнула аромат, попробовала на вкус. — М-м... Запах розы всё перебивает. Я считаю, ни к чему нам посредники, лучше сразу изучить первоисточник. Придвигая Марию ближе к краю кресла, она сладострастно облизнулась. «Хорошо, что перед концертом приняла душ», — промелькнула смущённая мысль, а в следующий миг Мария ахнула, ощутив горячий рот Владиславы и её ловкий, длинный и сильный язык — то острый и напористый, как копьё, то игриво-гибкий, проникающий во все уголки, то расслабляюще-ласковый. Зажаться теперь — уже смешно, глупо, да и невозможно, теперь уже — до конца, до крика, зажатого рукой, закушенного зубами. Разбросанные по полу цветы поклонников стали их ложем, лишь розы с их шипами они отодвинули в сторону. Дверь Владислава подпёрла креслом, а Мария виновато посмотрела на свой длинный маникюр. А та проворно выскользнула из брюк и трусиков, разложила Марию на полу и опять лукаво-соблазнительно пощекотала розой, чем вызвала волну электрических мурашек. А потом оседлала, накрыла собой, отыскав положение для своих ног и опору. Предыдущее влажное «проникновение в розу» сделало своё дело, обе были разгорячены и готовы ко второму акту... Или второму блюду? Как бы это ни называлось, в нём Влада снова вела, была первым голосом в их дуэте, задавала ритм и силу движений. Её поджарые, стройные бёдра, по-мальчишески сухощавые, но выносливые, с играющими под кожей напряжёнными мышцами, сплетались с полными, упруго-мягкими, более объёмными и женственными бёдрами Марии. Покачиваясь от толчков, Мария мяла под собой цветы, а порой и рвала бутоны зубами, а глаза Влады над ней, широко раскрытые и всё более хмельные с каждым движением, изливались на неё лазоревым водопадом влюблённой нежности. С этим потоком и слился другой поток, невыносимо-сладкий, нарастающий, разгорающийся. Влада самозабвенно рыкнула и рванула стебель розы зубами, перекусила его, и шипы поранили ей губы, а Мария вскрикнула то ли от боли за неё, то ли от накрывшего её блаженства... Потом она зализывала, зацеловывала эти царапинки, ощущая привкус крови, а Владислава блаженно жмурилась и подставляла губы, ловила её поцелуи, подхватывала их бережно и нежно, продлевала, ныряла в них и трогательно просила ещё — невозможно было не рассмеяться воркующим смехом и не закружиться опять вокруг ранок. Их чуть пощипывало, Владислава иногда морщилась, но не останавливалась. — Голубка моя ласковая... Пташка звонкая, — шептала она в хмельном влюблённом полубреду, и Мария ловила эти слова всем сердцем, льнула к ней в ответ на них. Очищенная, свободная от греховности и вины за что-либо, Мария впустила Владу в себя без страха, от сладости сжимая зубы и умоляя о боли. — Сильнее, больнее, прошу тебя... — Машенька, милая, я не хочу, чтобы тебе было больно, — дрогнули губы и брови Владиславы. — Я прошу тебя... Ей хотелось быть наполненной до отказа. Откуда это в ней? Наверно, всегда было — эта жажда страдания, это упоение болью. Как никто другой, она умела принимать в себя и проживать трагедии героинь на сцене — наверно, из-за этого своего свойства. Трагическое амплуа удавалось ей, как никому. Двух пальцев было ей мало, трёх тоже. Только когда в неё нырнула вся кисть, сжимаясь внутри в кулак, её глаза широко распахнулись, а зубы вонзились в собственную руку. Тугая, влажно-эластичная плоть выдерживала, сладко растягиваясь, а из горла рвалась самая высокая нота, оставаясь, тем не менее, беззвучной. Больше, чем песня, сильнее, чем музыка. В наставшей тишине они лежали рядом. Уткнувшись носом в золотистые локоны, Мария хихикнула: — Я сейчас пошлость скажу... Можно? — Из твоих уст всё звучит, как музыка, — с туманно-нежной улыбкой проговорила Владислава. Несколько мгновений поколебавшись, Мария открылась до конца: — Вчера на яхте... Мне хотелось, чтобы ты приставала. Если бы ты пришла в каюту ночью, всё случилось бы уже тогда. Несколько секунд голубые бесенята плясали в глазах, потом Владислава впилась крепким до боли поцелуем в губы Марии. — Значит, я переборщила со сдержанностью? Надо было действовать смелее? До уютного озноба и мурашек прильнув к ней, Мария прошептала: — Нет, наверно... Всё было так, как нужно. Если бы ночью всё пошло иначе, кто знает... Может, и сегодняшний концерт получился бы другим. Не таким... — Великолепным, — договорила за неё Владислава, мерцая ласковыми бликами в морской лазури взгляда. — Это было потрясающе, Машенька. Потрясающе. Ты, как ураган, снесла весь театр и раскидала его по кирпичику мощью своего голоса. Мария только расплылась в благодарной улыбке. Если бы она была кошкой, распушила бы мех и замурлыкала, жмурясь. Её наполняло счастье и уют, ощущение завершённости, полноты. И всё равно она не могла не всматриваться с беспокойством в лицо Владиславы, ставшее задумчивым и чуть усталым. — Ты переусердствовала... Не стоило так, правда. Я бы сама восстановилась потихоньку. — Машенька, солнышко, ты заслуживаешь всего на свете, — был ласковый ответ. — Даже жизнь отдать за тебя не жалко. Подарок, который ты делаешь всем нам, несравнимо ценнее. Оставалось только крепко обнять, уткнуться и зажмуриться до слёз, ощущая крепость ответных объятий. Платье Марии было измято, к нему пристали лепестки растерзанных цветов. Растрёпанные букеты валялись на полу, будто их кто-то пожевал и потоптал. — Что, интересно, подумает уборщица? — хихикнула Мария. — Что здесь кто-то занимался любовью, вот что она подумает, — двинув бровью, подмигнула ей Влада и приникла поцелуем к её рдеющей щеке. Она надела бельё и брюки, помогла привести в порядок и одежду Марии. Зрители следующего концерта ничуть не потеряли в качестве её исполнения. Его Мария опять посвящала Владиславе; её голос прозвучал хоть и без такого отчаянного исступления, но всё равно мощно и вдохновенно, и на следующий день театральные издания и оперные обозреватели разрывались от восхищённых отзывов. Марии не впервой было слышать хвалу, но и критики она хлебнула в начале своей карьеры достаточно. Она знала цену и тому, и другому явлению, и гораздо дороже ей было чувство, что Владислава рядом — следит за ней внимательно-нежным, заботливым взглядом, ловя каждое слово из её уст, каждое движение, каждую интонацию между строк. У Владиславы всё же были дела, и она сопровождала Марию в американском турне не во всех городах, иногда надолго исчезая. Но каждое её появление было неожиданным праздником, торжеством воссоединения. Тосковала по ней Мария безумно, сама поражаясь силе своей привязанности. Дороже и ценнее всего ей было именно осознание своей нужности, востребованности. В науке плотских утех она была не слишком искушённой, и отношения с Владиславой ярко обогатили её опыт множеством новых впечатлений, раскрывая её чувственность грань за гранью, оттенок за оттенком. Были не только подарки и красивые романтичные жесты, но и небольшие размолвки, примирение после которых ощущалось особенно остро и сладко. Каждое своё выступление Мария посвящала Владиславе, хоть вслух этого и не произносила. И, видя в грим-уборной букет роз со знакомой открыткой-подписью, была готова кричать и прыгать от счастья. Иногда она так и поступала — от души, ребячливо и непосредственно. Она покрывала поцелуями все розы, прижимала к губам и кусочек картона, на котором были выведены несколько нежных слов. Всё было так хорошо, что иногда ей хотелось плакать. В голове вертелась английская поговорка: «Too good to be true» — «слишком хорошо, чтобы быть правдой», но Владислава раз за разом доказывала, что это — явь, а не мечта. 5. Заполнить пустоту После турне Мария приехала домой, застав маму в депрессии после расставания с Колей. Перекрытие денежного потока привело к логичному концу их отношений, вот только мать пока не желала понять, что это — к лучшему. Пришлось Марии выслушать град упрёков в том, какая она бессердечная, жадная, помешанная на карьере и т.д. — Мам, а тебе не бросается в глаза, что именно в деньгах всё дело? — сказала она, когда в этом потоке образовалась небольшая пауза, достаточная для того, чтобы наконец вставить слово. — Он оставался с тобой, пока получал всё, что хотел. Как только это прекратилось, он сразу нашёл себе другую даму-спонсора. Слушай, мам, неужто ты так низко себя ценишь? Считаешь, что только деньги могут удержать около тебя мужчину? На глазах матери проступили слёзы, губы искривились в рыдании. — А что ещё, дочь? Что?! Я старая кляча без работы, без собственных достижений, без чего бы то ни было... Чем я могу удержать возле себя хоть кого-нибудь?! Я никто, пустое место. И им останусь до конца жизни... Уже слишком поздно что-то менять. Она затряслась, зажмурившись. Ручейки слёз струились из-под крепко сжатых век, а Мария не знала, что сказать, как утешить. — Мам... Ну, это был твой выбор — вести такую жизнь. Теперь ты пожинаешь последствия. Но я не думаю, что слишком поздно. Пока человек жив, всегда можно что-то сделать. Займись хоть чем-нибудь. Найди хоть какую-то работу. Любую. Я уверена, изменения придут в твою жизнь, как только ты начнёшь предпринимать шаги. Даже самые маленькие и незначительные. А под лежачий камень вода не течёт, ты сама знаешь. И не бойся действовать. Я тебя всегда поддержу. Она задумалась о собственной жизни. Из чего она состояла? Бесконечная работа, концерты по всему миру, стремление стать лучше, совершеннее, доказать, что она — номер один, королева оперы... Но кому доказать? Себе? Маме? В чём смысл её существования? В отстаивании «чемпионского» титула? Или, может быть, в том душевном оргазме, который она переживала, отдавая себя зрителю на сцене, перевоплощаясь в несчастливых женщин — героинь опер? Почему она выбирала именно такие роли? Почему именно они удавались ей лучше всего? Почему счастливые концы казались ей неправдоподобными? И ещё много, много вопросов она могла бы задать себе, если бы было время на безделье. Ей был брошен вызов — срочно выучить новую роль, освоить партию в совершенстве. И она сделала это за пять дней. Режиссёр был в восторге, а она выступала больной — её охватил страх и слабость. Правильную ли дорогу она выбрала? А что, если всё — чепуха, заблуждения? И она — бездарность, которую хвалят по инерции лишь за случайные успехи? В её работе начался какой-то необъяснимый спад, в том числе и из-за физических недомоганий. За границей её мутило, и она выступала на силе воли, на чувстве долга перед публикой. И, конечно, на ответственности за мать, которую она до сих пор обеспечивала. Та даже пенсию не получала, не имея достаточного рабочего стажа. У сестры Галины родился третий ребёнок, а её мужа сократили на работе, и Мария высылала им помощь, пока тот находился в поиске нового места. Всё это заставляло её тянуть лямку, потому что ей платили за пение. И платили хорошо. Симптомы депрессии подтверждал уже и врач, но Мария не имела права свалиться с болячкой, отменив все выступления. Она не имела права останавливаться и бросать всех, за кого несла ответственность. Лишь однажды у неё вырвалось: — Мам, я не железная. Однажды и я не смогу больше барахтаться. Сделай что-нибудь со своей жизнью, хоть какой-то шаг к независимости сделай! Потому что я бьюсь из последних сил. Надолго меня не хватит. Мать только пугалась и плакала. — Да что ты говоришь, доченька! Брось такие мысли! Это я старуха, это мне пора место на кладбище покупать, а ты-то! Ты, молодая и здоровая! У тебя вся жизнь впереди!.. — Я не знаю, мама, — роняя слезу на клетчатый плед, пробормотала Мария. — Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я больше не могу. Я устала. — Заработалась ты, вот что! — воскликнула мать. — Отпуск тебе нужен, отдых! Ты же вкалываешь, как проклятая, света белого не видишь. Что толку, что ты по заграницам ездишь? Приедешь — и даже страну посмотреть некогда, одна работа проклятая. — Может, ты и права. Но если я отменю концерты, будут убытки. Придётся платить неустойки. А у меня — ты, семья Гали. Гале что, с грудным ребёнком на работу выходить? На что вы все будете жить? Я у вас сейчас единственный добытчик. — Ничего, выкрутится Лёха, найдёт работу, — уверяла мать. Вопреки поставленному диагнозу, Мария продолжала работать. Антидепрессанты не всегда помогали, иногда её охватывал такой мрак, что она не могла выйти из номера гостиницы. Бывало, что и приходилось отменять концерт. О своих проблемах она молчала, как партизан на допросе, и с лёгкой руки журналистов и критиков её окрестили взбалмошной и капризной, обвиняя в том, что она отменяет выступления по своей прихоти. А о том, что накануне она тряслась и умирала в панической атаке, знала только помощница Катя. Та была бы рада рассказать людям всю правду, но Мария запретила ей открывать рот. Кое-как добившись улучшения, она дала несколько концертов подряд. После перерыва возобновились её встречи с Владиславой (Мария сама попросила взять паузу, пока была не совсем здорова). — Маш, что с тобой? — спросила Владислава. — Ты сама не своя. У тебя какие-то проблемы? Может, я всё-таки могу помочь? Я знаю, ты у нас гордая, но, может, всё-таки позволишь тем, кому не всё равно, сделать для тебя хоть что-то? — Владенька, помощь уже не требуется, — устало улыбнулась Мария, обняв её. — Всё уже утряслось, не беспокойся. На её пути встретился хороший человек — Борис Михайлович Райтман, крупный бизнесмен и спонсор, вкладывающий деньги в музыкальные проекты. Он помог Марии выпутаться из крайне тяжёлой ситуации из-за отменённых концертов, выплатил за неё неустойки и взял на себя хлопоты по поддержке её дальнейшей карьеры. Это был большой знаток и любитель оперы, человек прекрасного художественного вкуса, образованный и тонкий, но при всей своей тонкости и культуре — вполне успешный делец, а в некоторых областях своего бизнеса — конкурент Владиславы. Он чем-то напоминал Марии отца — неуловимо, до дрожи в сердце и колючих предвестников слёз в уголках глаз. Как она скучала по папе! Как ей не хватало родительской мудрости, тепла, просто обнимающей родной руки и слов: «Ты умница, дочка. Всё будет хорошо». Увы, папина могила зарастала травой: мать посещала её всё реже и реже, а у самой Марии зачастую не было времени туда съездить и привести там всё в порядок. Хорошо, если ей удавалось попасть туда раз в год. Борису Михайловичу было за пятьдесят, седина уже посеребрила его волосы, но морщины ещё не избороздили его умное, высоколобое лицо. Он нашёл для Любови Григорьевны работу — устроил её в один из своих офисов помощницей на склад. Та тряслась и твердила, что ей на старости лет ни за что не освоить программу складского учёта, но хочешь не хочешь — а пришлось сесть за учёбу. Борис Михайлович обещал повышение, если она пройдёт обучение. Взял он к себе в фирму и Алексея, мужа Галины, и Мария теперь могла быть спокойна и за семью сестры, и за маму. У них был свой доход. Одной тяжестью на душе стало меньше. Но оставалась другая: страх «выйти из шкафа». Она скрывала свои отношения с Владиславой, боясь, что часть публики не поймёт и отвернётся, что разорвутся контракты, связи — по крайней мере, в России. В лояльности западного зрителя она не сомневалась, но мысль о потере связи с родиной вызывала в ней боль и ужас — вплоть до панических атак. Это было всё равно что услышать от родителей: «Нам не нужна дочь-извращенка. Уходи, у нас больше нет дочери». Папа умер, так и не узнав, мать тоже была не в курсе. О Владиславе она слышала, но, не вдаваясь в подробности, считала её просто знакомой из творческой тусовки, в которой вращалась Мария. Однажды Мария сказала: — Влада, я больше так не могу. Так нельзя. У меня чувство, что мы делаем что-то неправильное, дурное, потому что это происходит тайком. А открыться я не могу. Не готова. Я — публичная персона, и если я в таком сознаюсь... Начнётся чёрт те что. Меня заранее трясёт от этой мысли. — И что ты предлагаешь? — мрачно нахмурилась Владислава. — Ты хочешь расстаться? Это слово обрушилось, как топор гильотины, одним махом лишив Марию части души. Что-то вмиг умерло, и внутри стало пусто и холодно, как в морозную ночь среди чистого поля. Она ещё пыталась что-то объяснить, бормотала жалкие слова, сама понимая их ничтожество — и своё собственное тоже, но лицо Влады стало далёким, печальным, замкнутым и холодным. Мария ещё цеплялась за отношения, пытаясь в чём-то убедить то ли себя, то ли Владиславу, но бесконечно это продолжаться не могло. — Всё, Маш, хватит метаться из стороны в сторону, мучить и себя, и меня. Пусть будет так, как ты изначально решила, — сказала Владислава. — Мы по-разному видим выход из ситуации, точнее, я вижу, а ты — нет. Чтобы и ты его увидела, нужно время, но я не знаю, есть ли оно у нас. Больше я тебя не побеспокою. Пусть у тебя всё сложится хорошо на выбранном тобой пути. Что-то умерло внутри. Впрочем, не что-то — всё. Мария осталась живой марионеткой, которую дёргали за ниточки социальные связи, обязательства, работа. Всё утратило смысл, покрылось слоем пепла. Через месяц её положили в больницу с рецидивом депрессии. Если в прошлый раз она перенесла болезнь практически на ногах, глотая таблетки и не переставая работать, то сейчас вариантов не было. Её накрыло беспросветно и глухо, просто парализовало. Отменились выступления, снова Борис Михайлович решал связанные с этим проблемы, а Мария беззвучно кричала на больничной койке, стиснув зубами уголок подушки с промокшей от слёз наволочкой. Выкарабкивалась она из этого тёмного, сырого колодца отчаяния долго, не чувствуя особой причины жить дальше. Это особенно трудно — пытаться выжить, если не знаешь, зачем. Просто так? Она не могла просто так. Ей нужен был смысл, и Борис Михайлович его нашёл. Он привёз Марию в детский онкологический центр. Там лечились и дети постарше, и совсем малыши, и наличие у них страшной, убийственной болезни рвало сердце в клочья. Сквозь горько-солёный ком в горле пробивался к небу вопрос: «Господи, они-то в чём провинились? За что Ты их так?!» Небо молчало в ответ. — Маша, если ты не можешь найти причину жить и работать ради себя, работай ради них, — сказал Борис Михайлович. — На лечение всегда нужны деньги, много денег. Подари этим малышам жизнь. У многих из них есть шанс вылечиться, но у родителей часто не хватает средств. Ты можешь помочь. Кого-то — спасти, кому-то хотя бы облегчить страдания. Ты искала смысл? Вот тебе вариант. Подумай, а завтра скажешь, что ты решила. В глазах Марии стояли слёзы. — Борис Михайлович... Так вы не только музыкальные проекты финансируете? — Делаю, что могу, — сдержанно улыбнулся тот. — Предлагаю тебе присоединиться. Решение, которое Мария приняла, угадать несложно. Перед её мысленным взглядом стояли глаза этих ребят, обращённые на неё с надеждой. Если она будет продолжать валяться в постели, во власти хандры и неразрешимого вопроса «быть или не быть?», вполне может случиться так, что вскоре родители будут плакать на их могилках. Если она не вытащит себя за волосы из болота, так и случится. От неё зависела их жизнь. Нужно было действовать, и как можно быстрее. Её первый после болезни концерт состоялся спустя две недели после этого разговора. Почти все заработанные средства были отправлены на лечение детей, а себе Мария оставила только на самое необходимое — концертные платья, еду и прочие бытовые нужды. Врачи считали, что она не долечилась, но Мария думала иначе. Она долечивала себя работой и этим новым смыслом, подсказанным ей Борисом Михайловичем. Эта совместная цель сближала их всё больше. Мария испытывала к этому человеку огромное уважение, тёплую благодарность, а в его глазах видела ласку, от которой становилось и хорошо на душе, и вместе с тем как-то не по себе. Её подозрение подтвердилось: Борис Михайлович сделал ей предложение стать его женой. И она не нашла в себе сил сказать «нет», зная, что его огорчит отказ. Он слишком много сделал для неё, чтобы она могла позволить себе оказаться такой неблагодарной дрянью. Взрослые дети Бориса Михайловича приняли его брак в штыки. Они считали, что Мария вышла за него из-за денег, а у неё не было ни сил, ни желания что-то им доказывать. Так же считала и бывшая тёща, мать его покойной первой жены, и его старшая сестра. Дети и другие родственники жили отдельно, но семейные встречи всё-таки случались и каждый раз становились испытанием для нервов Марии. Враждебность и холодность новых родичей изматывала, хоть в открытую фазу конфликт и не переходил. В интимной близости с мужем Марии мерещилось что-то кровосмесительное: в нём она видела прежде всего отца, старшего друга, покровителя. Но она предпочитала молчать и по возможности избегать этой стороны отношений. У неё был уважительный предлог — работа, в которую она была погружена почти двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Она уже не боялась снова заболеть от перенапряжения, такой интенсивный рабочий график только радовал её. Борис Михайлович тоже был занятой человек. Однажды, когда они поздно вечером, вернувшись с работы — каждый со своей — легли в постель, он, поцеловав её в висок, сказал: — Прости, Машенька, что-то я устал сегодня... Да и в таком я уже возрасте, когда больше ценишь дружбу и душевную близость, нежели интимную. Спокойной ночи, моя хорошая, отдыхай как следует. А то скоро с ног валиться начнёшь. Скоро его дыхание стало ровным, сонным, а Мария ещё долго лежала, думая над его словами. И не знала, что чувствовать — виноватое облегчение, грусть, благодарность? Или, может, всё сразу? Обретя цель работы, она окунулась в неё с одержимостью маньяка, но в то же время стала очень дисциплинированной. В ней проснулась страсть к планированию жизненного и рабочего распорядка. Её день был заполнен массой дел, встреч, мероприятий; она ездила с концертами, пела в классических спектаклях, судила конкурсы, записывала альбомы, основала фонд помощи больным раком детям и лично контролировала его деятельность... В её напряжённом графике на сон оставалось четыре-пять часов, а иногда она обходилась и тремя, но усталости не испытывала, чувствуя себя вполне выспавшейся. Это был какой-то бешеный подъём, рабочий и эмоциональный. В её жизни не осталось ни времени, ни места тоске и хандре. Едва проснувшись утром, она подносила к глазам органайзер со списком дел и за чашкой кофе лелеяла в себе клокочущее, радостное предвкушение. Как пловец на старте, готовый кинуться в воду, она нетерпеливо ждала начала рабочего дня и улыбалась, представляя себе, как она сейчас нырнёт в этот водоворот и победоносно справится с ним. Это продолжалось, пока однажды во время записи сборника классических арий в её груди не вспыхнуло нестерпимое жжение, отдающее в шею и левую руку. Этот ад душил её, он перекрыл кислород и раскинул перед глазами фейерверк искр. Её увезли на скорой прямо из студии звукозаписи — в больницу. Кислородная маска накрыла её лицо, а ей казалось, что её пытаются убить. Она срывала с себя аппарат, металась на носилках внутри машины, а врачи её держали. Когда Мария очнулась, рядом с ней в палате сидел Борис Михайлович и смотрел на неё с болью, нежностью и тревогой. — Что со мной? — пробормотала она пересохшими губами. Он покачал головой. — Загнала ты себя, вот что. Марусь, ты чего добиваешься таким бешеным ритмом жизни? Куда ты спешишь? Что ты боишься не успеть? У тебя вся жизнь впереди! Ты всё успеешь — при нормальном, человеческом подходе. А вот если будешь продолжать в этом же духе... Даже говорить не хочу. На руках остались синяки: это её удерживали в машине, когда она там билась, как буйнопомешанная. — У меня же выступление в Милане через... через... какой сегодня день? — простонала Мария. — Маш, всё. — Рука Бориса Михайловича легла на её плечо, прижимая. — Сбавь обороты, или мы тебя потеряем слишком рано. Сердце надо беречь. Чуть позднее в тот же день в больницу примчалась мать. — Ты чего это, Машуньк?.. Поперёд батьки в пекло лыжи навострила?! — Тогда уж мамки, — со слабым смешком поправила Мария. — Какая разница! Не вздумай мне тут, короче, поняла?! — Так точно, товарищ командир... Навестили её и сестра Галина с мужем, и коллеги по музыкальному «цеху». Все газеты пестрели сообщениями: «Оперная дива Мария Климова попала в больницу, жизнь звезды вне опасности», «Концерт Климовой в Милане отменён из-за сердечного приступа у певицы». Вся её палата была завалена цветами, а когда не осталось места внутри, их стали возлагать в коридоре у двери. Среди букетов Мария увидела те самые розы... Свежий шрам на сердце ёкнул, вспыхнул короткой болью. «Машенька, береги себя, пожалуйста. Мне по-прежнему не всё равно. Поправляйся и будь умницей». Подписи на карточке в цветах не было, но Мария знала, от кого они. «Я встретил вас, и всё былое...» — могла бы она спеть, но сил не было, сердце так ныло и стучало с перебоями, что пришлось просить у врача дополнительную дозу лекарства. Вокруг неё сразу забегали, поднялся переполох. — Да ну вас, в самом деле! — стонала она. — Я всего лишь укольчик попросила, а вы такой шум устроили, будто у меня по меньшей мере остановка сердца... — Не дай бог! Сплюньте! — строго сказал врач. Дотянувшись до деревянной тумбочки, Мария постучала. Ей вкололи что-то успокоительное, и она провалилась в тягостный лекарственный сон. Она никогда не забывала Владиславу, просто так загрузила себя работой, что страдать было некогда. Её грела и поддерживала цель — сделать так, чтобы как можно меньше детских глаз закрылось навсегда. Приезжая к ребятам в онкоцентр с подарками, с лекарствами, она не плакала, но комок в горле не проходил. Он ещё пару дней после таких визитов держался, не давая как следует распеться, и Мария сердилась на себя за излишнюю эмоциональность. Слезами горю не помочь. Помочь могла только работа, вот она и пахала. И сердце, пропуская через себя столько чужой боли, надорвалось... Но выжило, не остановилось, потому что она знала: ей нельзя сейчас уходить. Ради них — выкарабкаться, встать на ноги и снова работать, работать, работать. Призрак Влады, отодвинувшийся было в тень, снова замаячил, тоска проснулась и больше ничем не хотела залечиваться. Эта пустота в груди, тщетно жаждущая заполнения, всегда оставалась голодной. Нужна ей была только одна «пища» — Влада. А может, вот эта-то пустота и надорвала ей сердце, и оно, устав жить без любви, попыталось остановиться. И не подходили для заполнения этого вакуума ни работа, ни прочие дела. Исцелить её могли только бирюзовые бесенята. Окрепнув, Мария возобновила работу — по настоянию мужа, в более щадящем графике. Но всё равно каждый её день оставался насыщенным, и домой она возвращалась зачастую не раньше десяти вечера. Концерт в Милане всё-таки состоялся, а после него у Марии были запланированы маленькие каникулы в Италии. Права была мама: за границу Мария летала только по работе, а не в качестве туристки. Даже достопримечательности некогда было посмотреть как следует. Надев тёмные очки и платок, она гуляла по улицам и фотографировала. Обедала в ресторанах, наслаждаясь итальянской кухней, в Венеции прокатилась на гондоле, всерьёз опасаясь, как бы судно не затонуло под её весом. Давно она так не объедалась, это был какой-то непрерывный праздник живота. Муж не смог с ней поехать — работал, но Мария и одна прекрасно провела время. Слегка выбивало из равновесия только то, что её узнавали на улицах и в ресторанах. Здесь было полно и своих оперных знаменитостей, но, как оказалось, Марию тоже многие знали. Если автографы раздавать было не слишком обременительно, то вот просьбы спеть её приводили в растерянность. И вроде отказать людям неловко, и народная любовь лестна и приятна сердцу, но и исполнять арии посреди ресторана — как-то странно. Она пришла сюда поесть и отдохнуть — это Мария и пыталась объяснить. Чаще всего к этому относились с пониманием, но пару раз ей не удалось отвертеться — всё-таки пришлось петь. Оба раза набежала целая толпа народу, получились мини-концерты, с которых публика долго не отпускала её. Конечно, обед в обоих случаях обошёлся ей за счёт заведения. Это был хороший отпуск, но изобилие свободного времени всегда приводило к одним и тем же последствиям — мыслям о Владе. Её призрак всё время шагал рядом, с ним Мария делила все прогулки и впечатления; когда она засыпала в своём номере, он сидел около неё, провожая её ко сну. 6. Снова Чикаго. Удавка Она давала рождественский концерт в Чикаго. С этим городом было связано нежно истязающее её сердце воспоминание о том выступлении: зал тогда плакал и рукоплескал стоя, а потом... Мария закрыла глаза: призрак Влады снова был рядом. В этот раз её голос звучал по-особенному проникновенно, но иначе, чем тогда. Сейчас в нём звенел уже не страстный призыв, а безысходная боль и одиночество. Она уже не умоляла взять её на руки и унести с собой: звать стало некого, и её голос лишь оплакивал прошлое и благодарил за недолгое, невозвратно ушедшее счастье. Он не жаловался — был слишком горд, чтобы принимать жалость. Как и в прошлый раз, у неё была отдельная гримёрная комната — та же самая. Здесь почти ничего не изменилось, только сделали небольшой косметический ремонт. Войдя, Мария сразу опустилась в кресло и закрыла глаза. Но присутствие чего-то нового заставило её их немедленно открыть. На столике стояла корзина роз с запиской: «Машина ждёт у входа». Шрам на сердце набух и заныл, с каждым ударом отзываясь уколом — не сильно, терпимо, но неприятно. У концертного платья не было карманов, таблетки лежали в сумочке, а та находилась под присмотром верной Кати. — Кать... Таблетки дай... — Что, Мария Дмитриевна, сердце? — Есть чуть-чуть. Не беспокойся, пройдёт. Мне надо отлучиться по личному делу. — Но Мария Дмитриевна, у вас же через сорок минут — встреча с журналистами! — Отменяется. Или можно перенести на утро, часиков на одиннадцать, не раньше. Всё, Катюш, я спешу. Когда вернусь, не знаю. Если журналисты согласятся на перенос встречи, постараюсь успеть к одиннадцати. Если что, звони. — Таблетки с собой возьмите, пожалуйста... — Да, Кать, спасибо. Декабрьский Чикаго был запорошён снегом, дул неприятный резкий ветер. Мария закуталась в шубу, выходя на крыльцо. Праздничная подсветка фасада отражалась предновогодними блёстками в чёрном кузове лимузина, из которого при появлении Марии вышел старый знакомый, Константин — в чёрном пальто и без единого волоска на голове. В прошлую их встречу волосы у него ещё были, но уже значительно отодвинулись назад и образовывали что-то вроде полуостровка над лбом — намёк на будущую лысину. Хоть его шевелюра успела поредеть не так уж сильно, Константин решил вопрос радикально, став гордым обладателем выбритого до зеркальной гладкости черепа. С ним он выглядел суровее. — Добрый вечер, Мария Дмитриевна. Присаживайтесь... Владислава Сергеевна ждёт вас в гостинице. Сердце покалывало. Ноги подводили Марию, и она пару раз поскользнулась, пока добиралась до машины. — Осторожно, Мария Дмитриевна, не упадите. — Константин подхватил её рукой в чёрной кожаной перчатке под локоть, когда она уже на «финишной прямой» поскользнулась в третий раз. Тёплое кожаное нутро роскошной машины впустило её, Константин сел следом, и авто тронулось с места. Мария закрыла глаза, прислушиваясь к стуку пульса в висках и покалыванию сердца в такт биению. Неплохо бы ещё таблеточку. Её пальцы захрустели упаковкой, выдавили таблетку из блистера. Сунув её под язык, она снова закрыла глаза. — Как вы себя чувствуете, Мария Дмитриевна? — Всё в порядке, Константин. Жить буду. Её почти укачало. К концу поездки голова при малейшей попытке встать звенела и плыла, нутро отзывалось всплеском тошноты. Константин вышел и открыл перед ней дверцу, но Мария простонала: — Кость, прости, но мне не встать. — Вам плохо? — Есть чуть-чуть. Не смогу подняться в номер. — Понял. Минутку. Я должен доложить Владиславе Сергеевне. Дверца мягко захлопнулась, Константин снаружи достал телефон, но разговора Мария не слышала. Веки опять сомкнулись, снежный буран гудел в висках... Дверца распахнулась, в салон повеяло холодным воздухом и... знакомым парфюмом, который когда-то так сладко чаровал Марию. Его аромат и сейчас нежно пощекотал её спотыкающееся, то и дело пронзаемое иголочкой боли сердце. Пара секунд молчания, и к аромату добавился голос: — Маш... Не пугай меня. Что случилось? Больно? Сердце? Мария вслушивалась в этот голос с тёплыми слезами, не достигавшими глаз, но омывавшими грудь изнутри. Как будто и не было разлуки, и всё как вчера... И словно не снег за окном, а летний дождь, а у причала покачивалась на волнах яхта. Одна тёплая рука накрыла её похолодевшую кисть, пальцы другой чуть тронули щёку. — Маш, ты меня слышишь? Хоть слово скажи. Посмотри на меня... Глубоко не вздохнёшь: сразу иголочка боли в сердце. И открыть глаза страшно: а вдруг оно вообще не выдержит и разорвётся? Но Мария разомкнула веки. Бесенят не было, морская лазурь блестела ледком тревоги. Не стало льняных кудрей, в которые она так любила зарываться пальцами, их сменила короткая стрижка: виски и затылок — ёжиком, сверху более длинные пряди, слегка встрёпанные и приподнятые, лежали жёстко и остро, без былых округлых и мягких линий. Владислава была в наспех накинутом тёмном пальто и светлых брюках. — Машенька, может, тебе в больницу надо, а?.. — Не хочу, — прошелестело, сорвалось с губ Марии. — Забери меня... Унеси с собой. — Маш, ты уверена, что не надо в больницу? — Сейчас отпустит... Просто забери. — У тебя хоть лекарство есть? — Есть. Это ты. Губы и брови Владиславы дрогнули, потом первые сжались, а вторые сдвинулись. — Машутка моя... Так, Костя, бери её на руки и идём в номер. Осторожно, не ударь её! Голова... Машуль, всё хорошо. Я с тобой. Через пять минут в номере «люкс» Марию, освобождённую от шубы и обуви, переодели в халат и уложили на роскошную кровать с мягким изголовьем, укрыли одеялом. Сбросив пальто и оставшись в белой блузке с шерстяной жилеткой в ромбик, Владислава присела рядом. — Ты как? Может, воды? Чаю? — Нет... Только тебя. — Кость, посиди у себя в номере, ладно? — Как скажете, Владислава Сергеевна. Константин вышел, неслышно прикрыв дверь, а Владислава всё-таки заставила Марию выпить несколько глотков воды. Склонившись над ней, одной рукой она упёрлась в постель, и Мария очутилась в ловушке: справа — рука Владиславы, слева — её бедро, сверху — она сама. Бирюза взгляда была серьёзной и нежной, чёртики прятались глубоко. — Машенька, я уехала с половины концерта, не смогла дослушать. — Что, так плохо я пела? — понемногу чувствуя отступление боли, дрогнула Мария уголками губ. — До ужаса прекрасно. Так прекрасно, что страшно становилось. Потому и не смогла. Слёзы наконец добрались до глаз, сердцу стало чуть легче. — Я причинила тебе боль, Влада... Вот, теперь плачу за это. — Никакая моя боль не стоит твоего здоровья и жизни, пташка моя певчая. Когда Костя позвонил и сказал, что тебе плохо, у меня сердце в пятки ушло. Не пугай меня так больше, а? — Прости, Владь... Перенервничала чуток. Мне уже лучше. — Слава богу. Машунь, а вот нервничала ты зря. Неужели ты думала, что я скажу или сделаю тебе что-то плохое? Я ведь не упрекать тебя или выяснять отношения приехала. Между нами и так всё яснее некуда. Снова легонько кольнуло, слеза скатилась, и Владислава смахнула её со щеки Марии. — И что же тебе ясно, Владь? Бирюза смотрела совсем серьёзно, грустно, новая стрижка подчёркивала худобу лица, делая его ещё более энергичным, суровым, хищноватым. В носогубных складках пролегли морщинки, которых прежде не было. — То, что я тебя люблю. И это взаимно. Но ты сбежала от меня замуж. Не знаю, зачем ты вышла за него — из благодарности ли, от отчаяния ли, неважно. Это всё лирика и предположения. А есть факт: пытаясь заполнить пустоту, ты загоняешь себя в гроб работой. Так не годится, Машутка. Надо с этим что-то делать. — И что же? — В грудь Марии ворвался судорожный вдох, но укола иголочки не последовало. Отпустило? Или только затаилось? — Думаю, ты знаешь сама. Так и есть, затаилось: новый вдох — новая игла. Лицо скривилось судорогой боли. — Владя, не заставляй меня решать сейчас... Я не могу. — Машенька... — Грозный ледок растаял, из пристально-настойчивой бирюза стала горьковато-нежной, встревоженной. — Прямо сейчас ничего решать и не нужно, просто отдыхай. Больно опять? — Ничего, Владь... Отпустит скоро. — Таблеточку? — Да, надо бы... Снова хруст блистера. Пальцы Владиславы выдавили таблетку, вложили в рот Марии, а следом его накрыл лёгкий поцелуй. — Что же у тебя с моторчиком-то такое, Маш? Что врачи говорят? — Мне и без врачей ясно: без тебя оно остановится. — Родная ты моя... — Уткнувшись лбом в лоб Марии, Владислава вздохнула. — Тогда ты тем более знаешь, что надо делать. — Владюш... — Тш-ш... Всё, всё, не давлю. И не тороплю. Отдыхай. — А мне можно остаться в этом номере на ночь? — Конечно. Он снят на двоих. О каком сне могла идти речь, когда родные лазурные бесенята были так близко? Наговориться вдоволь, насмотреться, держась за руки — вот всё, чего хотелось измученному сердцу. Его боль проходила от одного взгляда в любимые глаза, а от прикосновения руки в груди разливалась щемящая сладость и радостный жар. — Маш, может, всё-таки поспишь? — время от времени спрашивала с улыбкой Владислава. — У тебя же глаза совсем закрываются. — Не могу, не хочу, — отвечала Мария, изо всех сил сопротивляясь властной тяжести век, чтобы жадно, отчаянно держаться взглядом за Владу. Та, как будто назло, баюкала её — ворошила и поглаживала волосы, целовала тихонько, мурлыча колыбельную: «Спи, моя радость, усни», — а Мария сердилась. «Ты специально меня усыпляешь? Я не хочу спать, я хочу смотреть на тебя, слышать тебя, ни минуты не хочу тратить на сон!» «Ты так смешно сердишься, моя сладкая сонная пташка, — посмеивалась Влада, и в глубине бирюзы проступала чуть грустная нежность. — Спи, спи, родная, никуда я от тебя не денусь. Не волнуйся. Тебе надо отдыхать». И всё-таки сон подкрался предательски и незаметно. Разбудил её голубовато-серый свет зимнего утра: за окном валил снег. Удивительное, давно забытое новогоднее чувство тронуло сердце, из которого боль окончательно ушла. — Доброе утро, любимая. — Владислава стояла в дверях, прислонившись плечом к косяку и держа руки в карманах бежевых брюк. Не было музыки слаще, чем слышать слово «любимая» от того, кто лишь и нужен был ей. Тысяча признаний от чужих людей не вызвали бы в груди этого светлого холодка счастья, от которого хотелось плакать. — Я хочу каждый день просыпаться вот так. — И Мария, высвободив руку из-под одеяла, протянула её Владиславе. Та, подойдя, склонилась над ней в поцелуе, присела на край постели. Да, вот они, эти светлые морские чёртики, пронзительно-лазурные и тропически-тёплые. Чего ещё желать? В сердце царил праздник и предчувствие чуда. Мария оттолкнулась от подушки и села, обняла Владу за шею. Их глаза и губы были близко — разве что новогодняя снежинка и пролетела бы в узком пространстве между ними. — Как ты себя чувствуешь, Машуль? — Мне хорошо. Я люблю тебя. Она даже не задумалась о времени, а между тем было уже начало десятого. В одиннадцать — встреча с журналистами... Хотелось махнуть рукой и остаться здесь, погрузиться в зимнее праздничное безделье, но она обещала Кате быть к одиннадцати. — Мы отвезём тебя, — сказала Владислава. — Но сначала позавтракай. — Времени слишком мало, — поморщилась Мария. Но Владислава настояла. Душ без мытья головы занял десять минут, Мария смыла поплывший за ночь сценический макияж. Она заплела волосы и уложила косы корзиночкой, после чего они наскоро позавтракали в номере. Мария освежила лицо лёгким прикосновением туши, румян и помады из дорожной косметички — получилось мило и естественно. Тяжёлый вечерний мейкап заставлял её выглядеть на сорок, тогда как без него ей можно было дать лет двадцать пять — двадцать семь. В десять Мария была готова к выезду. Улицы были все в свежем пушистом снегу, который падал и падал из непроглядных серых туч. Защёлкали фотоаппараты, запечатлевая выход Марии из лимузина, а Владислава предпочла укрыться в салоне, не показываясь не в меру любопытным журналистам — а то, чего доброго, ещё раздуют историю. Снежинки сахарной пудрой припорошили волосы Марии, пока она им позировала у машины, после чего они прошли в конференц-зал гостиницы, где всё было уже подготовлено: составлены в три ряда стулья, стол для Марии украшал букет свежих роз. Как только она села, Катя заботливо поставила рядом бутылочку воды и стакан. Мария без слов поблагодарила её кивком и улыбкой. К услугам переводчиков она не прибегала, свободно владея английским, французским и итальянским языками. Чуть хуже она знала немецкий. После пресс-конференции она поднялась к себе в номер, чувствуя головокружение и гул в висках, обыкновенные при лёгком недосыпе, но хотя бы сердце уже не кололо — и на том спасибо. Но оно отозвалось тревожным ёканьем, когда раздался звонок мобильного. — Привет, Борь, — поздоровалась она с мужем, опускаясь в кресло. Улыбка придавала её голосу тёплое звучание. — Концерт вчера отработала, всё прошло на высоте. Только что отделалась от прессы. Погода тут снежная-снежная. М-м... Новым годом пахнет! — Я рад, что всё хорошо. — Голос мужа звучал сдержанно, без ответного тепла. Сердце похолодело в предчувствии. — Борь, что-то случилось? Пауза, и муж проговорил: — Маша, мне всё известно. Я готов тебя отпустить. Развод ты получишь без проблем. Из-за имущества мы с тобой, надеюсь, не разругаемся. Сердце звенело, застыв ледышкой в снежной пустыне. — И давно ты... в курсе? — Давно. Ещё до свадьбы знал. — Ты... следил за мной? — Маш, ну зачем мне опускаться до слежки? У меня есть свой... источник. Называть не буду, не обессудь. Слёзы пробились к глазам, потекли по мертвенно-холодным щекам. — Борь... Прости меня. Не держи зла, прошу тебя. Ты — лучший из людей в этом мире. Я всегда уважала тебя и восхищалась... И буду впредь. Я знаю, что совершаю большой грех... Что виновата перед тобой. И за это я готова ответить перед Богом. Если я поплачусь за это уже в этой жизни, что ж — пусть будет так. Я всё приму и понесу крест. Прости за этот высокий пафос, Борь... Знаешь, мне всегда хотелось назвать тебя отцом. Я очень скучаю по папе, его могилку совсем уже затянуло, и меня совесть гложет, что не ухаживаю. Мама тоже забросила... Прости, это лишнее, наверно. И к делу не относится. Насчёт имущества... Считаю справедливым отказаться от всего. Мне не нужно ни копейки. Спасибо тебе за всё. Прости ещё раз. С каждым словом слёзы текли, рождаясь в глазах тёплыми, а к подбородку совсем остывая. Голос садился, под конец сойдя в хрип. В горле невыносимо саднило и першило, оно стискивалось и давилось звуками. — Маш, что у тебя с голосом? — с тревогой спросил муж. — Ты ещё минуту назад разговаривала нормально... — Не знаю, Борь. Мне всё равно сейчас, — прохрипела Мария. — Покажись врачу срочно. — Плевать. — Маша, ЭТО ТВОЙ ГОЛОС! — Да пропади он пропадом... — Не говори так! Ты знаешь, что слова и мысли — материальны. — Ничто уже не имеет значения, Борь... Прости... Палец нажал кнопку, прерывая звонок, телефон мягко выскользнул из повисшей с подлокотника кресла руки и с глухим стуком упал на ковровое покрытие. В дверях стояла Катя, и Мария подняла на неё застывшие, страшные, словно бы выжженные глаза. Мёртвые, как две заброшенные могилы. — Это от тебя Борис узнал? Ты и есть... источник? Катя молчала, но подтверждение и не требовалось, ответ витал в воздухе. Таким же страшным, мёртвым шёпотом Мария просипела: — Осуждаешь меня, наверно? Мне всё равно, думай, как тебе угодно. Но если хочешь знать, я мужу не изменяла. Никогда. — Не мне вас судить, Мария Дмитриевна, — глухо проронила Катя. — Вам не пристало оправдываться передо мной. Страшный шёпот, страшный взгляд Марии — всё это отразилось в её зрачках горечью и ужасом. — Верно, Бог рассудит. Но нам с тобой придётся расстаться, я больше не смогу тебе доверять. Спасибо за прекрасную работу в течение всех этих лет, дальше наши пути расходятся. Рекомендации я тебе дам, без места не останешься. После возвращения в Россию ты получишь расчёт. Последние фразы Мария выжимала с паузами, как сквозь удавку на шее. От нестерпимого першения в горле она закашлялась, и Катя побежала за стаканом воды. Из-за погодных условий отменили все авиарейсы. Владислава забрала Марию из аэропорта на лимузине — весёлая, с блёстками праздника в зрачках. В салоне поблёскивали коробки с подарками. — Значит, судьба нам тут застрять в Новый год, — сказала она. — Думаю, надо провести это время с пользой и удовольствием. — И нахмурилась: — Маш... Ты всё молчишь и молчишь. Что случилось? — Я развожусь с мужем, вот что, — прошептала Мария с горьковатой улыбкой. Разговаривать она могла только так. — Это отличная новость для нас с тобой, но почему ты шепчешь? — Владислава смотрела пристально, встревоженно. — Ты заболела? — Я не знаю, Владюш. Голос пропал. Владислава озабоченно пощупала её лоб. — Жара вроде нет... Блин, и сейчас, как назло, праздники! У тебя есть личный врач? — Есть два фониатра, но один в России, второй — в Германии. И да, ты права... Праздники. Наверно, удастся попасть к ним только в январе. — Ладно, солнышко, не паникуй. Что-нибудь придумаем, — проговорила Владислава, сдвинув брови и крепко обнимая Марию за плечи. Праздник в её глазах померк, его сменила складка между бровями. Она прильнула поцелуем к виску Марии, сжала её руку в своей. Та, зябко нахохлившись, склонила голову ей на плечо и устало закрыла воспалённые от бессонницы глаза. Их новогоднее счастье отдавало горчинкой. Голос Марии не требовался, чтобы отвечать на поцелуи и жадно вжиматься во Владу всем телом, трое суток почти не вылезая из постели. Это были трое суток сладкого до боли слияния, ненасытного и неистового. — Ещё, ещё, — шептала Мария. — Сильнее, больнее... Она жаждала любовного истязания — такого, чтоб потом ни сесть, ни встать. За все годы разлуки её голод превратился в дракона, которого было не так-то просто накормить. — Я совсем заездила тебя, — шёпотом засмеялась она, ткнувшись носом в щёку Влады, которая замерла в изнеможении с полуприкрытыми глазами. — Прости, я ужасно голодная. — Я тоже по тебе соскучилась, Машунька. Ты не представляешь, как. — Глаза Влады из-под ресниц отвечали туманной нежностью, губы были ещё полны поцелуйной энергии, в которую Мария и нырнула с наслаждением. — Я представляю. Но я всё равно больше соскучилась. Как минимум в три раза. — Подсчитать успела, — усмехнулась Влада, рывком отталкиваясь от постели и наваливаясь на Марию сверху. — А я — в сто тыщ мильёнов раз. Всё, перекур окончен. Ну, держись!.. Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах. Подарки Мария открыла только второго января: раньше было не до того. Они с Владой не могли насытиться друг другом. Они даже праздничный обед сократили до минимума, обошлись только шампанским и бутербродами с икрой. Зато главное блюдо они поглощали в неограниченных количествах. — Владь, зачем ты кудряшки состригла? — посетовала Мария, поглаживая ёжик на затылке Владиславы. — Я так любила их ворошить... Владислава вздохнула, на миг прикрыв глаза, и потёрлась носом о её нос, поцеловала. — Именно поэтому. Пыталась изгнать из своей жизни всё, что связано с тобой. Как видишь, не получилось. Тебя нельзя забыть. — Я теперь твоя... До конца, — дохнула ей в губы Мария с нежностью и болью. — Всегда была твоя. Но чтобы понять это, потребовалось время. — Хорошо, что оно оказалось милостиво и терпеливо к нам. — И Владислава впилась таким поцелуем, что у Марии дыхание перехватило. 7. Новая реальность Вылететь домой удалось только пятого января. Российский врач, осмотрев Марию, назначил несколько обследований, но ничего определённого они не выявили. Съездила она и к его немецкому коллеге — со сходным результатом. — Вы здоровы, госпожа Климова, — сказал доктор Рогге. — Нет никаких физических причин, по которым ваши голосовые связки могли бы так себя вести. Создаётся впечатление, что всему виной какая-то установка в вашей голове. Разговорный голос вернулся, но с певческим творилась какая-то ерунда. На высоких нотах горло Марии стискивалось от боли, словно сжатое невидимой безжалостной лапой, и не могло выдавить больше ни звука. — Это всё от нервов, солнышко, — говорила Владислава. — Просто слишком много навалилось на тебя разом. Тебе надо отдохнуть и расслабиться. Увы, жизнь не баловала Марию приятными событиями. Начался бракоразводный процесс, который всё же получил огласку, как ни старался Борис Михайлович всё сделать тихо и быстро, без шума — прежде всего, ради Марии. Его благородство приводило Марию на грань дикой душевной боли и тоски, и когда она рыдала в кабинете судьи, он смущённо приговаривал: — Машенька... Ну что ты, в самом деле. Перестань. Никакой трагедии не случилось. Все живы, у всех всё хорошо. Да, все были живы, но разорванное сердце кровоточило и больше не могло петь. Мария наконец приехала на кладбище и нашла отцовскую могилу. — Пап... Прости, что я так редко прихожу. Я тебя не забыла. Бог меня наказал, лишив голоса... Но не бывает худа без добра: теперь у меня будет гораздо больше времени, чтобы приходить к тебе. Не жалея рук и колен, она выдирала сорную траву, отмывала памятник, сажала цветы. Заказала новую оградку со скамейкой и столиком, посадила на могиле молодой кустик сирени. Перед ней раскинулась неизвестность. Никто не мог сказать, вернётся голос или нет, не было никаких гарантий. Больше всего Марию в отсутствии работы мучила невозможность помогать больным детям, но Владислава сказала: — Машенька, об этом тебе вообще не стоит переживать. Я всегда следила за твоими успехами и деятельностью, и эта сторона твоей работы тоже не прошла мимо меня. Я отчисляю твоему фонду деньги и буду делать это впредь, но теперь — в двойном размере. За себя и за тебя. — Спасибо тебе, — только и смогла выговорить Мария, уткнувшись в её плечо. После развода она поселилась с Владиславой в Лондоне. Регулярные визиты к врачу не приносили ни пользы, ни новой информации, подтверждая лишь физическое здоровье, но голоса по-прежнему не было. Окружённая нежностью и заботой Влады, она всё же не могла расслабиться. Будучи трудоголиком до мозга костей, Мария не привыкла к праздности. Ища себе занятия, она попробовала себя в качестве оперного менеджера, музыкального критика, продюсера и режиссёра. Не она искала работу — работа сама её находила. Она делала всё, лишь бы не сидеть сложа руки, теряя вкус к творчеству и выпадая из жизни музыкального мира. Иногда голос как бы «прорезался». Это случалось внезапно, непредсказуемо и продолжалось недолго — месяц-полтора, а то и вовсе пару недель. А потом снова — как обрубало. Эти светлые полосы Мария старалась использовать по максимуму, окунаясь в концертную деятельность и запись альбомов. От помощи Бориса в своих делах она отказалась, не признавая за собой морального права на неё. Владислава нашла ей хорошего агента, который решал организационные и творческие вопросы, а финансовую поддержку взяла на себя. Во время одного из визитов в детский онкологический центр Мария поняла, что хочет своего, родного малыша — до стиснутых челюстей, до бессловесного крика. Это было властное, животное желание, перед которым даже музыка блёкла, становясь чем-то из разряда пустячных увлечений. Материнский инстинкт затмил всё: ей хотелось, чтобы её шею обняли маленькие ручки и больше никогда не отпускали. — Давай попробуем? — предложила она Владе, когда сил противиться наваждению не осталось. Та была не против. Обе работали достаточно много, но всё же ведущая роль в обеспечении семьи принадлежала Владе, она отвечала за финансовую стабильность. Они решили, что рожать будет Мария, но на этом пути их поджидали беды и разочарования. И деньги в этом случае решали далеко не всё. Препятствием к материнству вдруг выступил собственный организм Марии, который то ли не мог, то ли не хотел удержать в себе эмбрион. После двух выкидышей Мария была готова отчаяться, но врач подсказал выход: если организм Марии отторгал собственные яйцеклетки, то, может быть, он принял бы чужой эмбрион? Вернее, эмбрион из яйцеклетки любимого человека. Одним словом, не отказался бы он выносить ребёнка Влады? Такая постановка вопроса оказалась спасительной. Если себя организм Марии стремился наказать (голос по-прежнему не восстанавливался окончательно, прорезаясь лишь эпизодически), то к вынашиванию ребёнка любимой женщины он отнёсся в высшей степени ответственно. Сидя на кушетке в кабинете врача, Мария плакала от счастья: подтверждённая пятинедельная беременность была стабильна. Предыдущие два выкидыша произошли на более ранних сроках, и сейчас была надежда, что всё идёт хорошо. В защитном жесте рука Марии лежала на ещё плоском животе, в котором теплилась новая жизнь. А рука Владиславы обнимала её за плечи. — Всё хорошо, Машунь. Всё получилось. Вот миновали шесть недель... И семь. И восемь. Вот уже четырёхмесячный животик слегка округлился под платьем, а Мария всё боялась: а вдруг не получится? Вдруг они потеряют и эту кроху? Пятый месяц, УЗИ. — Поздравляю. Вы ожидаете девочку, — сказала врач по-английски. Всю беременность Марию мучили то недомогания и тошнота, то дикий аппетит. Если раньше свою природную склонность к полноте ей удавалось держать в рамках приличий, то сейчас её организм как с цепи сорвался. К девятому месяцу на весах было сто килограммов — при том, что привычный вес Марии при росте метр семьдесят колебался около цифры шестьдесят восемь. — Я пока тебя носила, тоже тридцатник набрала, — утешала по Скайпу мама. — Отец твой в шоке был, хе-хе! А слышала бы ты, как врачиха орала! Мол, разжирела, как свиноматка. Ой, да плюнь ты и не парься! Пока будешь кормить — само уйдёт. Половина улетит со свистом — только в путь. А остальное — сбросишь. Зарядочка по утрам и жрать поменьше — очень помогает. От своего английского врача Мария подобных грубостей не слышала. Тот сдержанно отмечал, что набор веса у неё слегка превышает ожидаемые показатели, и рекомендовал тщательнее следить за питанием. Вездесущие папарацци умудрялись щёлкать её в таком неприглядном виде, а потом эти, с позволения сказать, фотки появлялись в жёлтой прессе. «Звезда оперы Мария Климова за беременность набрала свыше 30 кг», «Материнство или фигура — непростой выбор», «Звезда первой величины — можно ли объять необъятное?» Увидев последний заголовок, Мария разрыдалась. Это был предел беспардонного хамства и бестактности. Владислава, сжав губы, пообещала подать на интернет-издание в суд, что и сделала в ближайшем времени. Из-за состояния сердца и крупного ребёнка естественные роды Марии были противопоказаны, и дочка появилась на свет путём кесарева сечения под эпидуральной анестезией. Не обошлось без приключений: в течение тридцати секунд сердце Марии стояло, прибор регистрировал прямую линию. Она не запомнила, что было там, за гранью, но ей показалось, что ей приснился папа. Он сидел за столиком на своей могиле и говорил, как хорошо она всё тут сделала. Особенно удалась сирень, которую она посадила. Тридцать секунд клинической смерти вышли на зигзаг сердечного ритма — в момент, когда из неё извлекали малышку, сердце снова сделало удар, прибор запищал. «Пи» — закорючка. «Пи» — закорючка. Мария видела, как русская ассистентка врача-акушера перекрестилась: «Едрить твою...» — скорее угадывалось, чем послышалось. «И мат отечества нам сладок и приятен», — крутилась в голове Марии переиначенная строчка из классики. Мама внучку увидела снова через видеозвонок по Скайпу. — С каким весом родилась-то? — Четыре семьсот, — призналась Мария, смущённо грызя ноготь. — Думаешь, много? — Нормально! — одобрила мама. — Наш человек. Ты родилась — четыре девятьсот. Сразу после родов весы показали минус десять килограммов, но в зеркало на себя Мария всё ещё без боли смотреть не могла. Ужасные растяжки. Отвратительные целлюлитные ляжки и обвисший живот, а грудь — как две дыни сорта «торпеда», переполненные молоком. На них под кожей ветвились голубые жилки. Но новая реальность затмевала собой всё это. Она стоила тридцати секунд за гранью земного мира, стоила девяти месяцев недомоганий, всех слёз и страданий. Эта реальность по имени Ксюша стоила каждой тревожной минуты ожидания и каждой слезинки, пролитой над двумя потерями, которые ей предшествовали. На глазах Владиславы тоже были слёзы радости. Погружённая в иную реальность, Мария на какое-то время вообще забыла, что больше не может петь: каждый её день был наполнен новым смыслом. А вот у Ксюшки голос был, и ещё какой!.. — Восходящая звезда оперной сцены, — шутила Владислава. Она работала больше прежнего, но «отрывалась» в другом: в их лондонских апартаментах была огромная, роскошно обставленная детская с массой игрушек, шкафчиками с детскими вещами, пеленальным столиком, качелями... Причём как для ребёнка, так и для Марии. На самом деле это были садовые качели с полукруглой крышей и сиденьем-скамейкой, но они безумно понравились Владе, и она купила их домой. Мария, покачиваясь на них, кормила и баюкала малышку, а иногда и сама дремала, уставшая от ночных кормлений. Влада наняла для Марии с Ксюшей персонального водителя, который возил их к врачу, на прогулки, по магазинам. Не поскупилась она и на няню-помощницу, чтобы у Марии было время и для себя самой. Готовила и убирала квартиру домработница, а потом появилась вторая, и обязанности между ними разделились: одна готовила, вторая стирала и убирала. — Четыре человека обслуживающего персонала — не много ли? — сомневалась Мария. — Это, конечно, здорово, но так я совсем обленюсь и превращусь в барыню. Мы с Ксюшей живём, как две королевские особы. — В самый раз, моя принцесса, — засмеялась Владислава. — У моих девочек должно быть всё самое лучшее. Посвятив себя семье, работала Мария очень мало: вспышки-пробуждения голоса становились всё реже и короче. За первый год дочкиной жизни она записала один диск и дала два небольших выступления в сборных концертах. На одном из них она спела дуэтом с Андреа Бочелли, на другом исполнила арию из своего репертуара. В качестве члена жюри в телевизионном конкурсе оперных певцов, который состоял из двенадцати выпусков, она поучаствовала тоже только один раз — на финальном этапе: работа на протяжении всего конкурса требовала частых и долгих отлучек из дома. Надо сказать, её временами прорезающийся среди молчания голос стал другим по тембру — более высоким, хрустально-звонким, летящим за все возможные человеческие пределы. В редкие моменты своего проявления он раскрывался мощно и ослепительно, и казалось, что извлечение звуков даётся Марии с необычайной лёгкостью. Непринуждённо, играючи она совершала голосом такие головокружительные трюки, разражалась такими нереальными, инопланетными трелями, что у слушателя иной раз возникало сомнение: а это вообще живой человек поёт? Не синтезированы ли эти фантастические звуки на компьютере? Но Мария доказывала: её голос — подлинный, не обработанный никакими программами. Критики говорили, что, несмотря на нечастое появление перед публикой, Мария перешла на абсолютно новый уровень мастерства, недостижимый для большинства смертных людей. Её диск, записанный в этой новой манере, разошёлся многомиллионным тиражом. 8. Привычка молчать Ей казалось, что у них с Владой всё хорошо — не так, как раньше, но любые отношения развиваются и проходят разные стадии. Вот и у них сейчас был следующий этап — непростой, но по-своему прекрасный. Вот только в нём почти полностью отсутствовала интимная близость — сначала из-за нелёгкой беременности Марии, потом из-за иных причин... Из этих кирпичиков-причин вырастала стена, разделявшая их. Мария не могла смириться со своим новым телом, которое никак не хотело возвращаться к прежним формам. С одной стороны, она не была неухоженной клушей: когда Ксюша оставалась под присмотром няни, она имела возможность посещать фитнес-зал и салон красоты, ездить по магазинам одежды. А с другой... Это не особенно помогало. Её аппетит, разыгравшийся на последних месяцах перед родами, не унимался и после них. Это был даже не столько физический голод, сколько эмоциональная потребность в чем-нибудь вкусненьком. Из родильного отделения она выписалась с весом восемьдесят девять килограммов, а когда Ксюше исполнился год, весила уже девяносто семь. Опять этот проклятый центнер. Её привычная норма в шестьдесят восемь — семьдесят килограммов теперь казалась нереальной и недостижимой. Тогда она носила сорок шестой — сорок восьмой российский размер, а сейчас еле влезала в пятьдесят шестой. Собственное тело казалось ей жирным и уродливым. Как можно было хотеть эти целлюлитные ляжки? Эти трясущиеся, как холодец, складки сала на боках? А этот дряблый живот с обвисшей после родов и так и не пришедшей в норму кожей, испещрённой растяжками — кому это покажется красивым и сексуальным? Убрать эти излишки и подтянуть живот могла бы абдоминопластика, но сердце Марии могло не выдержать наркоза. Для неё теперь вообще любая операция под общей анестезией была практически под запретом. Как когда-то она под любыми предлогами избегала близости с мужем, так теперь ускользала и от объятий Влады. Как она вообще могла лечь с ней в постель — такой подтянутой, стройной? Владислава тоже посещала спортзал и успела неплохо подкачать бицепсы — получились красивые, сильные руки, которые обнимали крепко и до головокружения сладко. Да и остальное тело она проработала — словом, держала себя в форме. Дошло до того, что при ней Марии даже раздеваться неловко было. «Как я могла себя так распустить? — с горечью и негодованием думала Мария. — Докатиться до такого?» А между тем на диету садиться пока было нельзя, она ещё кормила Ксюшу грудью. От всех этих мыслей только сильнее хотелось запихнуть в себя пироженку или слопать ведёрко мороженого. А ещё Мария питала слабость к пицце и пасте. Она могла легко обходиться без мяса, но мучное обожала. Она страстно любила русские блины — как у мамы. Кухарка такие печь не умела, и Мария могла сама настряпать целую гору и тут же половину этой горы умять с каким-нибудь джемом или сладким йогуртом. А вареники с картошкой и жареным лучком, а пельмешки, а хинкали? А хачапури с яйцом и сыром? Всё это она умела готовить не менее виртуозно, чем блины. Боже, Боже, как она устала от этого помешательства на еде — и не могла его прекратить! Она моментально вспыхивала и заводилась от поцелуев Влады, но от мысли о собственном огромном, складчатом теле желание умирало, как морозом схваченное. Она чувствовала себя слонихой: навалится на Владу и задавит своим весом. — Машуль... Иди ко мне, я соскучилась по тебе, — ласково соблазняла Владислава, обнимая её своими красивыми сильными руками. — Владя... У меня... живот болит. Прости, мне надо в ванную, — сдавленно пробормотала Мария. Она выскользнула из рук Влады и закрылась в ванной. Там она пустила воду и, склонившись над раковиной, плакала. — Маш, ты там как? — послышался обеспокоенный голос Влады. — Что случилось? Что с тобой такое? — Нормально... Не беспокойся, я скоро. Умывшись, Мария вышла из ванной с красными глазами и носом, молча легла в постель и закуталась в одеяло. Ей было зябко и тошно. Влада обняла её и тихонько, нежно чмокала всё её лицо кругом. — Солнышко моё... Может, к доктору сходишь, м? Что-то часто у тебя в последнее время всякие недомогания. Нельзя же так! — Да, Владь, схожу. Никуда она, конечно, не пошла. Вместо этого она добавила себе ещё одну тренировку в фитнес-клубе — теперь она занималась не три, а четыре раза в неделю, но при этом продолжала переедать. Обуздать проклятый аппетит не получалось. А кардио-упражнения ещё и усиливали его. Она занялась аэробикой и записалась в бассейн. Мерзкий жир трясся и колыхался, как студень, но не уходил. Однажды в воскресный день Мария отправилась в парк — позаниматься быстрой ходьбой на свежем воздухе. Вставив в уши наушники с бодрой музыкой, она наматывала круги по асфальтированным дорожкам в течение полутора часов. Вернувшись домой, она застала на кухне картину: Влада сидела на рабочей поверхности у раковины в коротком халате на голое тело, а Ксюшина няня, красивая филиппинка Далисей, ублажала её ртом. Видимо, они были так увлечены, что не услышали, как Мария зашла домой. Её вырвало в унитаз. Роняя с губ тягучую слюну, она вся сотрясалась от судорог желудка, а по щекам катились слёзы. Душа выворачивалась наизнанку, вот только её не могло стошнить физически. Всё внутри было изломано, раздавлено. Их с Владой Новый год в Чикаго... Два выкидыша — кровоточащее нутро, исторгшаяся наружу маленькая жизнь. Они плакали вместе оба раза. УЗИ, «вы ожидаете девочку». И голос Марии, задушенный невидимой удавкой во время разговора с мужем — «мне всё известно, Маша». Она понесла это наказание, этот крест, и теперь всё это было будто гусеницами танка расплющено. Перечёркнуто, предано. — Машунь... — На её плечи легли руки Владиславы. — Маш, всё, Далисей нет, она ушла. Она больше не появится у нас. Ксюшка спит, всё хорошо. — Не т-т-трогай... — Мария дёрнула плечами, стараясь сбросить руки Влады. Владислава, уже в запахнутом и подпоясанном халате, присела сзади, упираясь коленом в плитку пола. — Машенька... Я не буду просить прощения, потому что это глупо, — проговорила она негромко, глухо. — И, наверно, бессмысленно. Ничего не отрицаю, случилось то, что ты видела. Это был просто секс. Тупой, физический. Мне нужна была разрядка. Всю беременность тебе было не до этого, потом Ксюшенька родилась, начались другие проблемы. Ты отдалилась, стала избегать меня. Что прикажешь мне делать, если у меня практически нет секса с собственной женой?! И я не знаю, что с моей женой происходит. То ли она меня больше не любит и не хочет, то ли ребёнок всё время отнимает, то ли ещё что-то... Я ведь всю эту прислугу наняла, чтоб тебя разгрузить, чтоб ты не уставала, чтоб у тебя было время на себя... И на меня. Маш... Скажи как есть. Что с тобой? Всё кончено? Ты меня уже не любишь? Я стала тебе противна? Хотя о чём я спрашиваю... После того, что ты увидела... Ох, Господи. Со вздохом Владислава поднялась и вышла из ванной, мягко ступая босыми ногами. Мария, прислонившись спиной к стене и обхватив поджатые к груди колени, тряслась от озноба — душевного и телесного. Тихие слова Владиславы тронули её раздавленное нутро, и там что-то перевернулось горько и запоздало. Ксюша спала на животике в большом манеже с игрушками. Её белобрысая головка была повёрнута чуть вбок, из приоткрытого розового ротика капали слюнки. Мария осторожно перенесла её в кроватку, подложив ей под бок её любимого плюшевого ослика Иа. Малышка во сне крепко обняла игрушку. Владислава уже надела брюки и майку. Плеснув в стакан виски, она единым духом влила его в себя неразбавленным, виновато покосилась на Марию. — Маш, я чуть-чуть только. В хлам я не собираюсь, хотя нажраться хочется. — Она убрала бутылку и села к столу, обхватив голову руками. Мария побрызгала чистящим средством рабочую поверхность, на которой происходила «разрядка», вытерла бумажным полотенцем. Вымыла пустой стакан из-под виски. — Влада... Дело не в том, что ты мне противна. Я сама себе стала противна. Мне стыдно раздеться при тебе, я не могу смотреть на себя в зеркало. У меня проблемы... с едой. Я жру, жру, жру... как свинья. Пытаюсь это остановить, но не могу. Я стала уже на себя не похожа. Во мне почти сто килограммов — грёбаный центнер! — Мария вытирала пальцами текущие по щекам слёзы, стоя к Владиславе спиной, не в силах посмотреть прямо в глаза. — У меня живот обвис и весь в растяжках, и я даже не могу лечь на пластику, потому что мне нельзя общий наркоз из-за сердца. Так и придётся с этой «красотой» дряблой ходить до конца жизни. Даже если я похудею — ещё хуже будет. Кожа лишняя повиснет только, вот и всё. Это никак не убрать, только отрезать. Но не отрежешь, потому что наркоз нельзя. Я упахиваюсь спортом, но всё без толку, потому что во мне сидит какая-то сволочь, которая требует: жри, жри, жри! Скоро меня разнесёт так, что в дверь не пройду. Я превратилась в жирную тушу, покрытую целлюлитом и растяжками. Как вот это всё, — она схватила складку на животе и встряхнула, до боли ущипнула себя за полное бедро, обтянутое тканью спортивных брюк, — можно хотеть? Мне даже одежду снять стыдно. Как эта жирная дряблая туша может быть кому-то желанна? Она мне самой омерзительна, видеть её не могу в зеркале! Руки Владиславы легли ей на плечи, заскользили ниже, на бёдра, чуть сжали их. Дыхание защекотало ухо: — Машутка... Глупенькая ты моя. Ох, наломали мы с тобой дров... А всё от грёбаной привычки молчать и держать всё в себе. И копить проблемы. Машунь, ты не жирная туша. Ты — мама. И ты — женщина, которую я люблю и хочу в каком угодно весе. И по которой я так изголодалась, что хоть на стенку лезь. Потому что в тебе — сердце моей певчей пташки и её душа. Ручьи слёз Мария промокала полотенцем, пропитанным чистящим средством: другого не было под рукой, до рулона не дотянуться. Владислава держала её крепко, зажав между собой и кухонной тумбой. В этом тесном пространстве Мария смогла кое-как повернуться к Владе лицом. Сердце кольнуло, встретившись с взглядом полных бирюзовой боли глаз. — Влада, мы с Ксюшей съездим в гости к бабушке... То есть, к маме моей. Губы Владиславы приоткрылись и задрожали, в глазах была виноватая мольба и тоска. — Маш... Не надо... — Владюш, ты не думай, что я от тебя ухожу и Ксюшку забираю, — поспешно заверила Мария, пытаясь улыбнуться. — Мне просто надо успокоиться, прийти в себя. Подумать, переварить это всё и решить, как быть дальше. Я сейчас не могу... Не знаю, что я чувствую. Мне надо побыть отдельно. Вдалеке. Я сейчас даже кухню эту видеть не могу. — И Мария сморщилась, содрогнувшись. Владислава с горечью в глазах тихо качала головой. — Маш, я не могу тебя потерять ещё раз... Просто не могу. Да, я похотливая сволочь, я идиотка, я причинила тебе боль, оскорбила тебя, но второго раза я не вынесу. — Это не второй раз, я не ухожу. Я просто съезжу с Ксюшей в гости к маме, вот и всё, — вздохнула Мария, ощущая грустно-щемящее желание погладить Владу по голове, как маленькую, взять на руки, покачать и успокоить: такие беспомощные, умоляющие у той были глаза. Бесенята в них съёжились и почти плакали. Их, непутёвых, ей тоже хотелось приласкать. — Надолго? — чуть слышно спросила Владислава. — Я не знаю пока. Не могу сказать. Ты не переживай... И не вздумай тут пить! — Мария покосилась на дверцу бара со спиртным, куда Владислава только что убрала бутылку. — Я не буду, Машунь, — слабо, невесело усмехнулась та. — Не бойся. 9. Жена декабриста — Нда, голубушка, ну и разнесло тебя, — проговорила мама, наливая Марии чай. — Что правда, то правда. Она никогда особой деликатностью не отличалась, но Марии было горько не от её слов, а от сознания, что всё так и есть. И что всё это никуда не годно. У матери был новый мужчина — Лев Егорович, весьма респектабельный, седоусый дяденька, полковник в отставке. Этот был уж точно не альфонс, имел неплохую пенсию и помогал Любови Григорьевне в домашнем хозяйстве, ухаживал за садиком у дома, выращивал цветы и помидоры. Они даже поставили две теплицы для овощей и разбили грядки на участке. «О, глянь, какие! — с гордостью похвасталась мама, принеся в дом полную корзинку спелых помидоров — крупных, красивых, образцово-показательных, как с картинки. — Это мы с Лёвушкой вырастили. Хобби у него такое. А что? Полезное увлечение, свои овощи никогда не помешают, всё лучше, чем покупные!» Цветник у дома тоже был великолепен и радовал глаз, около него стоял столик со скамеечками под навесом, где сейчас они и пили чай. Ксюша была уложена на дневной сон, с ней охотно нянчился Лев Егорович, давно мечтавший о внуках, вот только взрослые дети пока не торопились его порадовать. Усатый дяденька понравился девочке, у него было уютное пузико, румяные щёки и ласковые глаза. Он будто сошёл с картинки на упаковке кефира «Весёлый молочник». В «женские разговоры» он тактично не вмешивался: то проходил мимо с каким-нибудь садовым инструментом, то включал колодезный насос и качал в бочку воду для полива, чтоб согрелась. Жили они с мамой пока без официального оформления отношений, но подумывали всё-таки расписаться. — А чему ты удивляешься, доча? — сказала мама, помешивая изящной ложечкой чай и накладывая в розетки смородиновое варенье собственного приготовления. — Думаешь, только у мужиков так? Всем ласки и тепла хочется. Не будешь давать — будет искать на стороне то, чего дома нету. — То есть, я же и виновата. — Мария горько скривила уголок губ, тёплых от чая и кисловато-сладких от варенья. — А хто? — иронично вскинула бровь мама. — Нет, я её, конечно, не оправдываю, — добавила она, сделав глоток чая и аккуратно, чуть жеманно поставив чашку. — И разговаривать друг с дружкой надо, проблемы обсуждать... Надо, кто ж спорит. Только ты, дочь, того... Как это у вас, у молодёжи, говорится? Загоняешься ты, вот. Нет, это ж надо, а? Она тебя в постель чуть ли не на руках тащит, и так с тобой, и этак, и танцы с бубном, и без бубна, а ты — «ой, я жЫЫЫрная, нихачу-нибуду...» Нет, конечно, если тебе хочется — возьмись и похудей, чтоб саму себя уважать. Это дело хорошее, только если не во вред здоровью. Но и тараканов в голове потравить тоже надо. Мама отправила в рот сахарное печенье в форме кренделька, запила чаем. Сама она тоже была аппетитной дамой, заполняя собой приличное пространство на скамейке. Её глубокое и широкое, как горнолыжный склон, декольте горделиво и с достоинством вздымалось при дыхании, и проходивший мимо с садовыми ножницами Лев Егорович скосил на него глаза. В душу Марии начало закрадываться подозрение, что он и курсировал мимо них по этой траектории именно ради сего зрелища. — Я считаю так: красота — она изнутри идёт. В голове она. Любить себя надо! Чувствуешь себя красивой — будешь красивой, и никакие килограммы не станут помехой. Блин, дочь, тебя и стокилограммовую в койку тащат, а ты упираешься. Сама придумала себе проблему и сама теперь рыдаешь. Дуры бабы, одним словом. Что ещё тут скажешь? Мамина «лекция», хоть и не отличавшаяся тонкостью и дипломатией, исполненная в её обычном прямолинейно-грубоватом стиле, всё же произвела на Марию впечатление. Её будто носом ткнули в собственные ошибки. Теперь всё виделось под иным углом, как-то проще и прозаичнее, с житейской точки зрения. Накал страстей поутих, снизился градус драмы, высокая трагедия приобретала черты если не фарса, то ироничной пьесы как минимум. После развода с Марией Борис Михайлович не отказал маме и мужу Галины в работе, но те сами со временем подыскали себе другие места. Ещё работая у него, мама параллельно выучилась на мастера по маникюру и теперь работала в салоне красоты. Это занятие было ей больше по душе — более творческое и интересное. Программы и таблицы мама недолюбливала и называла страшной тягомотиной. Мама считала, что Владу стоит простить и вообще относиться ко всему этому проще. Мария пока колебалась, мамин житейский взгляд с трудом укладывался в её собственное мировоззрение, на которое накладывала значительный отпечаток её творческая натура. Она была драматической актрисой в той же мере, что и певицей. Если не в ещё большей... И драма со сцены поневоле проникала в её собственную жизнь. — Ох, Манюнь, не можешь ты без страданий, — вздыхала мама. — А если их нет, ты их сама создашь на ровном месте. Видимо, потому что иначе тебе скучно жить. — Ты считаешь, что измена — это «ровное место»? — горячилась Мария. — Ос-с-спади, да какая там измена? — закатила глаза мама. — Ну, оступился человек, с кем не бывает. Твой отец, если хочешь знать... — Ничего я не хочу знать, — перебила Мария поспешно, чувствуя на подступах к горлу солёную боль. — Не надо об этом, мам. — Ой, какие мы чувствительные, — хмыкнула мама. — Ладно, не буду. И всё-таки не руби сплеча, Марусь. — Она вздохнула, положила руки на край стола, склоняясь к Марии в доверительном сближении. — Всякое в жизни бывает, доча. Все ошибаются, даже самые дорогие люди. И если разбрасываться ими... Не заметишь, как окажешься совсем одна. Я не хочу сказать, что надо закрывать глаза вообще на всё. У каждого своя мера допустимого, свои границы прощения. Не будь лишь опрометчивой, только и всего. Остынь. Взвесь всё хорошее, что у вас было... И сто раз подумай, прежде чем его перечёркивать. Наверно, Марии был необходим и полезен взгляд со стороны, даже столь отличный от её собственного. Она старалась остыть, как могла, и домашняя обстановка этому способствовала. Было ощущение каникул, когда все хлопоты и жизненная суета лежат в неопределённом отдалении, и хотелось просто наслаждаться текущим моментом. Хотя бы просто тем, что она жива, дышит и видит этот чудесный цветник, эти грядки и теплицы, эти образцовые помидоры. Что Ксюшке хорошо и весело с дедом Лёвой. Хотелось бы Марии, чтоб папа увидел!.. И вместе с тем она верила или, скорее, даже знала, что он видит. Ведь он увидел куст сирени, который Мария посадила. Они побывали на его могиле. Сирень прекрасно разрослась, и теперь её тень укрывала их, сидящих на лавочке внутри ограды, от солнца. Ксюша трогала пальчиком портрет на памятнике, а Мария сажала новые цветы. Предыдущие то ли вымерзли, то ли засохли. — Ох, Митя, Митя, — вздохнула мама. — Далеко ты теперь... Где бы ты ни был, пусть тебе там будет хорошо. Царствие тебе... И она выпила стаканчик кагора. Ксюша тянулась к вину и досадливо хныкала, что ей не дают. Мария налила ей яблочный сок. — Не в тебя пошла, — сказала мама. — Беленькая... — Мам, я её только выносила и родила, — объяснила Мария. — А биологически она дочка Влады. — А что, своего нельзя было родить? — Не получилось. Два выкидыша. Доктор предложил подсадить зародыш из яйцеклетки Влады. И это почему-то сработало. Уж не знаю, почему. — Вон оно как бывает... Ты подумай, Марусь. Может, это знак оттуда? — И мама подняла палец и глаза к небу. — Раз уж её дитё прижилось лучше, чем родное, может, и суждены вы друг другу. Хоть и не совсем по природе всё это... А! — Она махнула рукой, глядя в солнечную, тихую кладбищенскую даль. — Бог его знает, как оно там на самом деле. С Владой они говорили несколько раз по Скайпу. — Скучаю по вас, мои родные, — сказала она. — Маш, ты когда домой собираешься? — Ещё немного, Владюш, — улыбнулась Мария. — Ещё чуть-чуть. — Последний бой — он трудный самый, — шутливо-грустно закончила строчку Владислава. Ещё не знала Мария, что боёв выдержать предстояло немало... Гром прогремел с ясного неба посреди бабьего лета. В России против Влады завели уголовные дела сразу по нескольким статьям: её обвиняли в мошенничестве, отмывании преступных денег, чуть ли не в связях с террористами. Душа Марии, окаменев от холодного страха, отказывалась во всё это верить. — Маш, верь не им, верь мне, — сказала Владислава по телефону. — Меня хотят свалить. На той высоте, куда я забралась, враги серьёзные. Они хотят убрать меня руками наших доблестных правоохранительных органов. За себя я не особенно боюсь, я боюсь за вас, мои девочки. Ты и Ксюшка — моё слабое место. И я думаю, они об этом знают. Прошу тебя, будь осторожна, Машунь. Лучше возвращайся в Лондон. А мне придётся отсидеться в другом месте, потому что кое-чьи длинные руки могут достать меня и здесь. Мария знала о делах Владиславы только в самых общих чертах. Та не посвящала её в детали, но сердце отказывалось ставить знак равенства между Владой и преступниками. Возможно, и были какие-то не совсем честные схемы в её бизнесе, но вещавшие с экрана телевизора люди в погонах с умными лицами пытались сделать из Влады какого-то монстра международного класса. Мария раздражённо выключала новости, когда в очередной раз начинался весь этот поток грязи. Всё это никак не вязалось в её душе с образом Владиславы. И здесь нельзя было сохранять нейтралитет. Приходилось выбирать сторону: или за красных, или за белых. То есть, за Владу или за её обвинителей. — Ох, девонька, попадёшь ты под раздачу, — говорил Лев Егорович. — Зря ты с ней связалась. Оно тебе надо? — Вы что, предлагаете, чтобы я открестилась от неё, отказалась? — вспыхнула Мария. — Как в тридцать седьмом родные отказывались от «врагов народа»? — Ладно, ладно, не воображай себя женой декабриста, — хмыкнул тот. — А то придётся и в ссылку отправиться, коли уж назвалась груздем. В Лондон уехать Мария не успела: её вызвали на допрос. Её трясло, подскочила температура до тридцати восьми с половиной, но в кабинете она на все вопросы повторяла только одно: — Я ничего не знаю. Мне ничего не известно, ничем помочь следствию не могу. Её отпускали и вызывали снова. Допрашивали разные сотрудники. Это было похоже на изощрённую психологическую игру — плохой следователь, хороший следователь. У них было полное досье на неё, вся её подноготная: детализация звонков, покупки, налоги, штрафы, передвижения по миру, диагнозы и любимые блюда, её ДНК и отпечатки пальцев. Большой Брат наблюдал за ней. Он намекал: только попробуй оступиться, мы сразу вычислим тебя. Малейший промах — и ты попалась. Ты отсканирована, сфотографирована, пронумерована и занесена в наши базы. Только кинь мусор в урну — и мы будем знать, что ты здесь была. Вот на этом фантике — твои отпечатки, потожировые. Они пытались её запутать, загнать в тупик, поймать на лжи, подловить на какой-нибудь нестыковке. «Почему вы в прошлый раз сказали вот такими словами, а сейчас говорите другими? Вот протокол того допроса, вы сами его подписали. Что это значит? Вы юлите, изворачиваетесь. Вам есть, что скрывать?» — Я ничего не скрываю! — закричала она. — Не цепляйтесь к словам, не пытайтесь меня запутать! Один следователь был очень груб. (Видимо, «плохой»). — Послушайте, дамочка. Вы у нас, конечно, творческая личность и всё такое, но тут вам не театр и не кино. Не надо тут пускать слёзки, делать невинные глазки и заламывать ручки. На меня все эти ваши штучки не действуют. Отвечайте на заданные вам вопросы! И без вранья! Враньё я чую за версту! Его коллега, напротив, стелил очень мягко, вкрадчиво, почти ласково. — Мария Дмитриевна, ну что за детский сад, в самом деле!.. Это же в ваших интересах. Расскажите всё, как есть, и к вам никаких претензий! Пойдёте домой с чистой душой, и никто вас больше дёргать не будет. И забудете, как страшный сон. Может, водички?.. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь... Вот и всё, и совсем не больно. Её отпустили, заставив дать обязательство о явке в суд в качестве свидетеля, если потребуется. В коридоре она встретилась с Борисом Михайловичем. — И ты тоже? — сорвалось с её губ. — Это звучит прямо как «и ты, Брут», — усмехнулся бывший супруг. — Нет, Машенька, я свидетель защиты. Я на стороне Владиславы. Ледяной панцирь ужаса начал таять и хлынул по щекам. Они сидели на скамейке в сквере, Мария пила судорожными глоточками воду из бутылочки, а Борис Михайлович приговаривал: — Ну, ну, Маша... Держись. Всё это, конечно, неприятно, но не смертельно. — Что вообще происходит? — уцепилась за него Мария, как за спасательный круг. — Боря, ты что-нибудь знаешь? Что это за охота, кто хочет устранить Владу? — Машенька, всё это сложно, — вздохнул тот. — В двух словах не объяснишь. Но я могу тебя заверить, что она не сделала ничего такого, в чём её обвиняют. А обвинить её готовы в чём угодно, даже в колдовстве и принесении в жертву младенцев, если не останется иных вариантов. Я считаю, что доказательства её вины сфальсифицированы. Влада — сильная фигура, её хотят вывести из игры её недоброжелатели. Я хоть и являюсь её конкурентом, но не заинтересован в её уничтожении... ни в каком из смыслов этого слова. Поэтому я на стороне защиты. К ней возобновился интерес и со стороны журналистов. Мария отказывалась давать какие-либо интервью по поводу Влады, осознавая, что любое неосторожно оброненное слово может быть подхвачено, перелицовано, вывернуто наизнанку. Стиснув зубы, она молчала. Дело против Влады гремело по всему миру. Это сказалось и на работе Марии. Как ни странно, охлаждение началось с западной стороны, в чьей лояльности она когда-то была так уверена, а вот в России интерес зрителя к ней возрос. Напряжение между Россией и Западом нарастало, политика накладывала отпечаток своей грязной лапы на все остальные сферы жизни. Казалось бы, какое музыка могла иметь ко всему этому отношение? И, тем не менее, у неё сорвались концерты в Европе, когда после полугодичного молчания снова прорезался её голос. — Плюнь ты на них и разотри, — утешала мама. — Чужие люди они и есть чужие люди. А Родина есть Родина. Голос звучал два месяца, и Мария старалась выжать из этой возможности всё по максимуму. Оставив Ксюшу с мамой, она отправилась в концертный тур по России. Снова и снова она пела, не добавляя ни единого слова от себя в тексты арий, но её голос летел, как вооружённый мечом архангел. Он вышел на тропу войны, бросая вызов всем, кто смел ополчиться против её Влады. Она не делала никаких громких заявлений и комментариев, она просто пела, но в её голосе звенела сталь боевого клинка. Ни единой слезинки не пролили её глаза, но она гордо стояла на сцене, будто облачённая в доспехи и озарённая незримым светом, который заставлял даже хулителей и оппонентов замолкать. Её губы раскрывались лишь для песен, а в остальном были сжаты, но глаза испепеляли каждого, кто высказывал хоть малейшее слово против Влады. Она без объяснений порвала общение со всеми, кто встал на сторону обвинителей. Были в их числе и некоторые режиссёры, с которыми она прежде успешно работала. Мария непреклонно вычёркивала их и им подобных из своей жизни. Она просто не могла запятнать себя хоть каким-то сотрудничеством с теми, кто высказывался о Владе плохо. Один из этих деятелей сказал ей: — Мария Дмитриевна, вы рискуете оказаться в творческой изоляции, если будете так упорствовать. — Знаете, я лучше замолчу навсегда, нежели пойду против своей совести, — ответила она ему. — А достоин ли такой преданности тот, чью сторону вы решили столь свято защищать? — усмехнулся её собеседник. Имён не произносилось, но он был проницателен, хорошо осведомлён и понимал истинные причины. — А вот это уже не вам судить, — сверкнула Мария глазами. — Жаль, очень жаль, Мария Дмитриевна... Ваше творчество должно стоять выше всего этого. Нельзя приносить его в жертву кому и чему бы то ни было. Оно вне времени, вне идеологии и вне политики, вне всех этих дрязг. Вы пачкаете его всем этим. — Бывают времена, когда нельзя стоять в стороне, — ответила Мария. — И приходится делать выбор. Я свой сделала и о нём не жалею. Всего доброго. Каждого, кто проявлял враждебность к Владе, она считала своим личным врагом и отказывалась иметь с ним какие бы то ни было дела. Если уж она встала на этот путь, она должна была идти до конца. Не существовало полумер и возможности усидеть на двух стульях, выбранная ею дорога требовала определённости и чёткости убеждений. «Кто не с нами, тот против нас!» — с таким девизом она подходила ко всем. Всё измерялось для неё Владой. — Как бы тебе ссыльной жизни не довелось хлебнуть, жена декабриста, — мрачно сказал Лев Егорович. Он не одобрял её преданности Владе. — Пойду хоть на каторгу, если будет надо, — ответила Мария. Но она тайком взяла с мамы слово, что та позаботится о Ксюшке, если с ней самой что-нибудь случится. В эти непростые дни многое для неё вырисовалось яснее, обрело чёткость. Это было время переоценки ценностей, утверждения на своём пути, понимания, кто свой, а кто чужой, что важно, а что второстепенно. Отпадала шелуха, оставалось подлинное. Влада перестала выходить на связь. Изнывая в неизвестности, Мария верила, что та нашла безопасное место, в котором могла укрыться от преследования. Все российские активы Влады были арестованы, но у неё оставалось имущество за границей. Малейшие движения средств на счетах Марии отслеживались: её подозревали в оказании помощи Владе. Зная, что она под колпаком, Мария вела свои дела максимально прозрачно, чтобы никто не мог её ни в чём упрекнуть. Тем самым она плевала всем недоброжелателям Влады в лицо. Голос пропал на целый год, а жить на что-то было нужно. Мария попробовала себя в кино, в сериалах, снялась в рекламе. Морально тяжёлое время оказало ей, тем не менее, услугу: она начала стремительно худеть — от стрессов, напряжения, тревоги. Еда отошла на дальний план, она просто забывала о ней, потеряла к ней вкус. Вперёд вышли другие вещи, другие ценности. Безумный, неконтролируемый жор как отрезало, ей даже приходилось иногда заставлять себя есть, чтобы не падать без сил. За два года она изменилась до неузнаваемости, её вес упал с девяносто семи до пятидесяти семи килограммов. Столько она весила в последний раз, наверное, классе в шестом-седьмом. Мария стала не просто стройной, а хрупкой, и в изданиях, ранее злорадно смаковавших её «+30 кг» во время беременности, появлялись предположения, не больна ли знаменитость анорексией. — Если что и есть постоянного в этом мире, так это бульварная пресса, — смеялась Мария, когда мама показывала ей эти заметки. — Даже если конец света настанет, их будет интересовать лишь одно: кто там потолстел или похудел, кто с кем развёлся или поженился. Ей позвонили с телевидения. — Здравствуйте, Мария Дмитриевна! — протараторил бодрый, молодой девичий голосок. — Мы готовим передачу о похудении. Не хотели бы вы принять участие и рассказать историю своего преображения? Может быть, дать какие-то советы телезрителям? — Милая девушка, вы попадали когда-нибудь в ситуацию под названием «полная *опа»? — ответила Мария. — Если нет, то очень рекомендую. Килограммы улетают со свистом. Теле-барышня смущённо извинилась, попрощалась и положила трубку. Ксюшка задавала вопросы, на которые не так просто было дать ответ. Пока она была маленькой, Мария придумывала туманные объяснения, а когда ей исполнилось пять лет, призналась: — Ксюшенька, у тебя две мамы. Мама Маша и мама Влада. Мы с мамой Владой смешали капельки нашей крови в стеклянной колбочке, так ты и появилась. Пусть такой ответ и не совсем точно отражал биологическую сущность этого вопроса, Мария считала, что это лучше, чем ложь про папу-космонавта или папу-секретного агента, погибшего при исполнении задания. Но Ксюше ещё предстояло столкнуться со школой, учителями и одноклассниками. Причём у первых иногда было ещё меньше такта, чем у вторых. Мама с Львом Егоровичем расписались. Пышное торжество с толпой гостей не стали устраивать, отпраздновали событие узким семейным кругом. — Ни к чему вся эта суета, — сказала мама. — Да и не по двадцать лет нам. Фату я один раз в жизни надевала — и хватит, не девочка уже. Мария жалела лишь об одном — о том, что они с Владой, живя в Европе, так и не удосужились заключить законный союз. 10. Ave Maria Голос вернулся внезапно, победоносно, когда она уже смирилась с мыслью, что это конец. Накануне она поняла: хватит казнить себя за уход от Бориса и причинённую ему их разрывом боль, пора простить себе и все остальные ошибки. Нельзя винить себя за любовь, которую она так и не смогла заглушить в себе ни работой на износ, ни втискиванием себя в прокрустово ложе «правильного», общественно одобряемого шаблона. Если бывшему мужу всё было известно ещё до свадьбы, он знал, на что идёт. И чем всё может закончиться... И всё равно выбрал это. Конечно, она могла просто ответить «нет» на его предложение. Но на тот момент таков был её выбор. Верный или нет — сказать трудно. Чем он обернулся и что ей принёс — тоже сложно оценить с точностью, поставив знак «плюс» или «минус». Быть может, без этого она не стала бы той, кем была сейчас. Может, и прав тот, кто сказал: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу». Вспоминала она Бориса с теплом, благодарностью и грустью. И по-прежнему считала, что нет человека достойнее в этом мире. Она снова могла петь, и это было как подарок судьбы. Кто знает — может быть, последний? Мария дала маленькое пробное выступление длиной в одну арию, и тут же на неё посыпались звонки, предложения — даже от тех, с кем она когда-то отказалась работать. Её рвали на кусочки, и у неё было из чего выбирать. Не ей диктовали условия — она их ставила сама. Она выбрала Москву — заснеженную, озарённую вечерними огнями. Миновал Новый год, близилось православное Рождество. — Я всё знаю, Машунь. И про допросы, и про твою принципиальность. — Тёплый шёпот касался её лба, на плечах лежали родные руки, и ласковые мурашки достигали глаз солоноватым откликом. — Знаю, что тебе пришлось вытерпеть, сердечко моё верное. Кто-то меня предал, чью-то верность приходится покупать за деньги... Только ты у меня одна такая. Бесценная. Единственная. Изменилось всё — лицо, форма ушей и зубов, разрез глаз, голос. Даже фигура была другая, и впрямь мужская. Может, какие-то накладки под костюмом? Ширина плеч. Грудь у неё всегда была маленькая, легко скрыть под одеждой. Другой аромат — горьковато-тонкий, холодно-благородный, дорогой, но чужой. Даже целовалась она иначе, только эти морские чёртики в глазах остались, хотя и им как будто пластическую операцию сделали. Но это были они, потому что душу им не заменили. — Господи, ужас какой, — пробормотала Мария, скользя пальцами по её щеке. — Ты что... пол сменила? Смешок, и Влада прильнула в поцелуе, от которого стало и сладко, и жутковато. Её губы стали полнее, верхняя чувственно изгибалась луком Купидона, и первое касание её рта казалось поначалу непривычным, мягче и нежнее, чем прежде. Поцелуй приобрёл другую форму и плотность, эти новые, более пухлые губы ласкали шелковисто и тягуче, Мария тонула в них и терялась. — Ну что ты, нет, конечно! Только внешность. — Специально ради приезда сюда? — Нет, уже давно. Перед приездом только подстричься нужно было, и всё. Ну, и в костюме кое-какие секреты. — Боже, какие шпионские ухищрения! Кошмар, просто кошмар... Слушай, ты правда пол не сменила? Мне как-то не по себе... Вжикнула молния брюк, и рука Марии, направленная Владой, очутилась внутри. У неё вырвалось тихое «ах», задрожали приоткрытые губы. — Убедилась? — Чёртики смеялись, хотя уголок рта едва поднялся. — Там всё по-старому. Волны озноба накрывали до солёно-сладкой боли в горле. Они стояли в тесных объятиях, пальцы Марии снова и снова в недоумении скользили по новым губам, а те в ответ прижимались к ним поцелуями. — Господи, Влада, ты даже целуешь как-то по-другому... — Тебе не нравится? — Я не знаю... Кажется, у меня шок. И истерика... — Мария всхлипнула до боли в рёбрах, отчего её плечи судорожно вскинулись, ключицы проступили особенно хрупко. Руки Влады стиснули её крепче, и всхлип послушно замер, не получив продолжения, но Мария зажмурилась, склонив к ней голову, а та грела дыханием и поцелуями её лоб и брови. — Ну-ну, Маш... Чего ты? Всё хорошо. А ты прекрасна, как всегда... Время над тобой совсем не властно. Ты становишься только лучше. — Я слишком худая... Влада промурлыкала смешком ей в ухо, оттянутое тяжёлой серёжкой: — Родная, похоже, ты никогда не будешь собой довольна. — Видимо, да. — В ответном смехе Мария чуть откинула голову, блеснув зубами и жаркими, счастливыми искорками в глубине тёмных глаз. — Машенька, пойми ты наконец: ты лучшая. И в своём искусстве, и... для меня. Ты уже на вершине Олимпа — и как певица, и как моя любимая женщина. Ёжась от сладких, тёплых, как бирюзовое море, мурашек, Мария проговорила: — То есть, всё, стремиться уже некуда? Это же так скучно! — Она слегка надула губы, и только шаловливая искорка во взгляде выдавала её. — Ну, тогда спускайся вниз и начинай восхождение снова! — засмеялась Влада. — Эту тропинку я уже протоптала, второй раз неинтересно. Ах, шучу я, конечно! — И Мария прильнула, обнимая Владу за шею и чувствуя непривычные очертания плеч. Там и правда было что-то подложено, делая её фигуру шире вверху. — Маш, я не буду говорить, где я сижу, иначе ты начнёшь искать меня взглядом в зале, — сказала Влада. — А это нежелательно. Снова холодное напряжение тревоги сковало плечи и грудь. — Нет, скажи. Я не буду тебя искать, не выдам. Обещаю. — Машунь, прости... Лучше тебе не знать. Не потому что я тебе не доверяю. Нет, эти годы показали, что ты единственный верный человек... Просто это может получиться невольно. Нечаянно. Радистка Кэт тоже обещала кричать при родах по-немецки, а вышло то, что вышло. Мария вздохнула. — Ладно, как скажешь... Главное — ты здесь. Тропическая морская глубь согрела её среди январского праздничного полумрака. — Да, моя родная. Ксюшку с твоей мамой я уже видела в зале, но, сама понимаешь, свидание было, как у Штирлица с женой. — Влада усмехнулась, в глазах проступила нежная грусть. — Только его жена хотя бы узнала, а они меня — нет. Ну да ладно, что поделать... А Ксюшка так выросла! В каком она уже классе — втором? — Ага. Она тебя не помнит, но знает, что ты есть. Знает по старым фотографиям. И ждёт, когда ты вернёшься из своей затянувшейся командировки. — Мария судорожно прильнула, вжимаясь всем телом, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но даже голос Влады звучал иначе. Внешне — совершенно незнакомый человек, только под сердцем теплилось узнавание, пронзительно-грустное до сладкой тоски. — Скучаю по вас безумно, девочки мои родные. — Щека Влады прильнула, касаясь лица Марии, голос дрогнул, сойдя почти в шёпот. — Работы и правда очень много, так что насчёт командировки ты почти не соврала. Стук в дверь заставил Марию вздрогнуть. Её дрожь уловили руки Влады и успокоительно сжали в объятиях. — Мария Дмитриевна, ваш выход — через три минуты! — послышался голос новой временной ассистентки, Анжелики. — Да, спасибо! — отозвалась Мария, и вдруг закашлялась. Горло сдавило, царапнуло сухо, и она знаками показала Владе на бутылку с водой. Та с тревогой в глазах быстро наполнила стакан и подала Марии. — Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом. Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло. — Владь... Я не знаю, как идти на сцену, — прохрипела Мария. Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью. — Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне... Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ. — Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня. Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной — только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия — смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов. Она шла, как на казнь. Её встречали аплодисментами — заранее, авансом, в знак уважения и восхищения. Чему они хлопали? Её позору, который сейчас обнаружится? Холод бледных щёк скрывал под собой сценический макияж. Если бы не эта театральная маска, Мария предстала бы перед публикой мертвенно бледной. Она ничего не видела в озаривших её лучах света. Её растерянные глаза лишь отражали его, ничего не принимая внутрь, и она брела по сцене вслепую. Каким чудом она не споткнулась, не упала? Бог знает. Наконец всё стихло, зрители приготовились внимать музыке. Открывала концерт «Ave Maria» Шуберта; в душе у Марии билось пойманной птицей только одно: «Пресвятая Богородица, Пресвятая Богородица...» Слова молитв улетучились из парализованной памяти, только немой призыв, бессловесная мольба летела в рождественское небо. Её небесная тёзка не могла остаться равнодушной, только не она. Больше не на кого было надеяться во всей Вселенной. Первые удары по клавишам упали мягко, с тихой кротостью задумчивого снегопада, а Мария ещё не знала, что сейчас будет — провал или триумф. Она висела в пустоте, озарённая лучом, как ей казалось, с небес. Первое «А-а-а» заструилось из её горла — тихо, робко, ещё не уверенное в надвигающемся чуде, за ним последовал с хрустальным, трепещущим вибрато второй слог — «ve»... Такой же чистый, свободный и струящийся слог «ma» пролился в гулкое, внимательное пространство, живое и слушающее, полное неземной тихой ласки. Удивлённое собственной силой и крылатой лёгкостью, раскрылось навстречу небу звонкое «ri», а затем сверкающим бриллиантовым венцом спустилось величественное, заключительное «а-а-а». Незримая рука подхватила её в этой пустоте, Мария ощущала её окрыляющую поддержку. Та, к кому была обращена эта молитва-песня, не покинула Марию, не подвела, и её мягкая доброта спустилась покоем и уверенностью на застывшее в ужасе неизвестности певчее сердце: всё будет хорошо. За вступительным «Ave Maria» последовало всё остальное — безупречно, кристально-искренне, светло и радостно. Её голос по-прежнему служил ей, права оказалась Влада, и Мария каждой нотой благодарила её за это. Она не знала, какое место та занимала в зале, счастье застилало глаза звёздной искрящейся пеленой, но ей было достаточно ощущать её присутствие. Оно наполняло её тёплой силой, непобедимым вдохновением, неотразимой, торжествующей любовью ко всем, кто сейчас её слушал... Любовь простиралась дальше, в зимний сумрак — к душам тех, кто отвернулся, не поддержал, стал враждебен. Она прощала их и желала им света и осознанности, душевного мира и мудрости... И понимания, что есть нечто высшее, не зависящее от их земных разногласий. Это был несомненный, безусловный триумф. Десятиминутная овация не отпускала Марию со сцены, и она с тёплыми слезами рассылала воздушные поцелуи. Её голос возвёл сегодня над зрительным залом сверкающий светлый храм, пространство которого сияло путеводным светом для всех, кто в нём нуждался. А по центральному проходу семенила Ксюшка в нарядном новогоднем платьице с пышным подолом и в белых туфельках, с улыбкой от уха до уха неся огромный букет размером в половину её самой. Казалось, вот-вот она споткнётся и уронит цветы, но шествие закончилось победой. Заливаясь счастливыми слезами пополам со смехом, Мария протянула к дочке руки и помогла подняться по ступенькам на сцену, присела и обняла вместе с букетом. На огромном экране всё это отражалось крупным планом: слёзы растроганной Марии, сияющая Ксюшкина улыбка, громоздкий букет. Не хватало только Влады, которая обняла бы их обеих, и Марии оставалось лишь мысленно протягивать к ней золотой мостик единения — тонкую струнку, незримую для непосвящённых. Влада была с ними, на сцене, пусть и невидимая. Даже Ксюшка её не видела, но сердце Марии держало канал связи открытым. Мария улыбалась в пространство — всем сразу и никому в особенности, но Влада где-то в глубине зала знала, что эта улыбка предназначалась ей. «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою», — наконец вспомнила Мария слова молитвы уже в гримёрке, когда всё свершилось: музыка легла в души слушателей, хрустальный храм воздвигся над залом, Ксюшка подарила ей цветы и «засветилась» на экране вместе с ней, а овация схлынула, как волна, оставаясь лишь шелестом-воспоминанием на горизонте слуха. Дочка рвалась в гримёрку, и Мария не могла не пустить их с мамой к себе. Это был первый в жизни поход девочки в театр с кучей новых впечатлений: от собственного новенького платья и туфелек до разодетых дам в зале и красивых костюмов Марии на сцене, которые сменились раз семь или восемь за вечер. — Она где-то на середине концерта уснула, — к стыду Ксюши со смешком не преминула рассказать мама. — Убаюкала ты её. Так и продрыхла почти до самого конца. Ну ничего, ничего! Разве грех уснуть, когда так сладко ангелы поют? Мама увезла Ксюшу домой: был уже десятый час вечера. Мария осталась одна в гримёрке, попросив даже помощницу Анжелику не беспокоить её какое-то время. Особенно Анжелику: после Кати и Далисей Мария опасалась впускать чужих людей в своё личное пространство. Лёгкий голод она утолила бутербродом с сыром, запив его чаем. То и дело её взгляд устремлялся в зеркало в отчаянной надежде увидеть там незнакомое лицо со знакомыми чёртиками в глазах. И она его дождалась. Влада, проскользнув в гримёрку, прикрыла за собой дверь. У Марии не было слов, только объятия, и они с минуту стояли, крепко сплетённые друг с другом, потом жарко поцеловались. — Маш, похоже, Штирлиц как никогда близок к провалу. Они здесь. «Они» были кошмаром Марии. Их незримый контроль проникал всюду, во все сферы жизни, она почти привыкла к ним и не обращала внимания, но сейчас их кольцо сжималось вокруг Влады. Они ждали и выслеживали, как терпеливые охотники. Да, терпения им было не занимать. — Я же говорила, что это опасно для тебя... Я у них под колпаком! — вырвалось у неё, сердце отозвалось жалобным ёканьем, будто острой сосулькой царапнутое. — Машенька, мне нужно как-то незаметно выйти отсюда, — сказала Влада. — В свою машину мне нельзя, её пасут. Надо как-то пробраться к моему самолёту, и тогда всё — ищи ветра в поле. Там им меня уже не достать. Солнышко моё, я очень не хочу подвергать тебя риску, но никого, кроме тебя, у меня не осталось. Прости, родная, я не смогла удержаться. Истосковалась по тебе и хотела тебя увидеть, обнять... Всё было подготовлено по высшему разряду, никто бы ничего не узнал! Доблестные защитники правопорядка сами не могли меня выследить, не по зубам я им. Просто меня снова кто-то предал, слил им информацию о моём визите. Сердце превратилось от страха в ледышку, но мысль работала на удивление чётко, подстёгиваемая необходимостью спасать родных и любимых бирюзовых чёртиков. Сомнений не было. Мария скользнула ладонью по ровному, коротенькому бархату волос Влады, оставшемуся на её голове после машинки. — Значит, будем снова менять тебе внешность. Не беспокойся, это театр! Здесь есть всё. В распоряжении Марии была косметика и комната с костюмами. На грим ушло десять минут, а длинноволосый парик и платье довершили преображение. Теперь Влада предстала в облике светской дамы, а её мужской костюм Мария свернула и засунула между пышными подолами платьев в костюмерной. Очень кстати оказалась толпа поклонников, которая окружила Марию на выходе из театра. Влада затерялась в ней и растворилась, как сахар в чае. Через пять минут Мария села в машину Анжелики, на заднем сиденье которой её ждала Влада. Собственная машина Марии была, конечно, тоже под наблюдением, поэтому она попросила у помощницы ключи, переодела девушку в своё платье и отправила в своё авто (внешне они были немного похожи), а сама взяла в костюмерной один из нарядов для спектакля «Тоска». В выборе костюма не было особенного смысла, просто это винно-красное платье первым попалось ей под руку. — Машунь, не знаю, что бы я без тебя делала. Спасительница моя... Люблю тебя. Покрытые толстым, жирно-скользким слоем помады губы крепко впились в рот Марии, и той уже было плевать на собственный макияж, испорченный этим поцелуем, во время которого Влада стащила с головы парик, как будто тот ей мешал. Свет фар выхватил из морозной тьмы голосующего человека. Влада воскликнула: — Маш, это Костя! Притормози, подберём его! Дверца со стороны водителя открылась, и недоумевающую Марию пересадили на заднее сиденье. — Всё, солнышко, дальше Костя сам поведёт, — объяснила Влада, садясь рядом с ней. — Расслабься, родная. Невозмутимый Константин обернулся к ним и слегка поклонился Марии, взяв зимнюю кепку за козырёк и церемонно приподняв её над головой, по-прежнему отполированной до блеска. У Марии вырвался нервный смешок, а в груди разливалось тёплое облегчение. Не то чтобы она питала к помощнику Влады горячие дружеские чувства, но сейчас обрадовалась ему, как родному. Интересно, Влада покупала его верность за деньги, или он служил ей по зову сердца? Шестое чувство Марии почему-то склонялось ко второму варианту. Он сменил её за рулём, а она, уткнувшись в плечо Влады, затряслась. — Машенька... Ну что ты, что ты, родная! — успокаивала та, обнимая её. — Всё хорошо... Ты умница, всё получилось. Не особенно обращая внимание на присутствие Константина, Влада поцеловала Марию. Они почти ни на миг не отрывались друг от друга, только один раз прервались, чтобы со смехом стереть влажной салфеткой размазанную помаду, которая превратилась в чёрт знает что от страстного слияния их губ. На салфетке остались яркие, похожие на кровь следы, а их чистые и гладкие, чуть влажные от лосьона губы опять устремились друг к другу. Больше никакой скользкой и липкой, пачкающей «смазки» между ними, ничто не отвлекало и не мешало им соединиться в головокружительно долгой сладости. Влада так и не надела парик снова, и сочетание броского макияжа, вечернего платья и длинных перчаток выше локтя с её стриженой головой выглядело забавно. — А если у самолёта тебя тоже ждут? — осенил Марию внезапный ужас. — Тогда мне конец, — сказала Влада. — Ты так спокойно это говоришь, — содрогнулась Мария. — А смысл биться в истерике? — невесело усмехнулась Влада. И тут же взмахом ресниц сбросила из взгляда жёсткость, привлекла к себе Марию, прижалась щекой. — Милая, я надеюсь, там всё в порядке. По крайней мере, по нашей информации, аэродром чист, место нашей посадки не засекли. Ты сразу услышишь двигатели. Если мы взлетели — порядок. Если тишина — ну, значит, всё. Машунь, ты чего дрожишь? Замёрзла? Иди ко мне... На Владе кроме платья была лишь лёгкая меховая накидка, и она сняла её, укутав Марию поверх её шубки. Мария пыталась протестовать, но Влада была непреклонна. Сердце кричало и стонало, не желая отпускать её, при каждом ударе в него вонзалась иголочка, но Мария не обращала на это внимания. Влада, держа её лицо ладонями, как будто хотела насмотреться впрок — её глаза жадно и нежно пожирали Марию, а губы почти непрерывно впивались крепкими до боли, отчаянными поцелуями. Тут и впрямь было не до Константина, превратившегося в молчаливого водителя. — Маш, Ксюшку от меня поцелуй... Мне очень, очень хотелось её обнять. Моё сердце остаётся с вами, мои родные девочки. Люблю вас обеих... Мария уже не видела, куда они едут: глаза застилала пелена слёз, а сердце, загнанное, исколотое болью, как решето, билось из последних сил. Машина остановилась, Влада сжала руками в длинных перчатках запястья Марии. — Машенька, мне пора. Времени нет на долгое прощание, просто поцелуй меня ещё раз... Полуживыми губами Мария прижалась к её губам, и те впились напоследок с пламенной силой. Манто из искусственного меха Влада так и не взяла, вышла из машины в одном платье и стремительно растворилась с Константином в морозном мраке, а Мария осталась сидеть, опустошённая, ничего не видящая и не чувствующая, кроме давящего жара в груди и пелены перед глазами. Вдалеке послышался гул взлетающего самолёта — судя по звуку, не огромного пассажирского авиалайнера, а небольшого частного воздушного судна. Обратно Мария ехала сначала по шоссе, потом плутала по незнакомым улицам и переулкам. Сердечные таблетки она забыла в гримёрке, а в груди творился какой-то ад. Он разливался даже по животу, и в желудке жгло, как от концентрированной кислоты. Нутро тошнотно сжималось, всё перед глазами плыло в мутной дымке, а воздуха в лёгких стало очень мало, те дышали будто только самыми верхушками, не раскрываясь до конца. Чуть не въехав в запорошённый снегом уличный цветочный вазон, Мария поняла: всё, конечная остановка. Так и до аварии недалеко, а ведь машина не её — Анжелики. Выбравшись из автомобиля, она поплелась пешком. Её шатало, как пьяную, от одного края тротуара к другому. Странно, наверно, это выглядело: женщина в сценическом платье цвета красного вина, с причёской, в роскошных серьгах и короткой чёрной шубке — и в таком состоянии. «В хлам», — думали прохожие, сторонясь её. Поскользнувшись на наледи, Мария упала и уже не могла подняться: остатки сил расплескались по холодной земле. Полицейский патруль остановился неподалёку. — Гражданочка, почему в нетрезвом виде на улице? Пройдёмте в машину. У Марии хватило сил, только чтобы прохрипеть: — Я не пьяная... Ребята, пожалуйста, вызовите скорую, мне плохо... — А кому сейчас хорошо? Встаём, встаём, нечего посреди улицы валяться! — Её поднимали под руку, тащили вверх, не очень-то церемонясь. — Документы предъявляем! — В сумочке... паспорт, — простонала Мария сквозь огненный ад в груди. — Сами достаньте... — Мария Климова? — У патрульного брови полезли на лоб. — Это вы?! Ой, простите, я вас не сразу узнал... Моя жена — ваша фанатка! Обалдеть! Вечерний город кружился каруселью лампочек, выжигая беспощадным электрическим огнём сердце Марии, а потом его выключили, и настала чернота. 11. Слабое место Голос Марии лился с экранов, принося в дома зрителей чистый благодатный свет хрустального храма. Молитва Богородице ложилась мягким снегопадом, сияла золотой лампадой, и в небе будто раскрывались два огромных крыла, защищая людей своими волшебными объятиями. Но Мария ещё не знала, что её исполнение творения Шуберта уже называли лучшим в истории: по тонким трубочкам в её ноздри струился кислород, в вены вводились лекарства, а в реанимационную палату пока не пускали даже родных. Её сердце, из которого рождалась эта светлая музыка, боролось за свою жизнь, поражённое инфарктом. Врачи ограждали сердце от малейших волнений, чтобы его биение не учащалось. В тяжёлом тумане от обезболивающих, снотворных и седативных лекарств тянулись часы, сутки... Времени не существовало, не было солнца, снега и ветра, день перепутался с ночью, только сухие губы шевелились беззвучно. Что с них слетало с тихим дыханием? «Ave Maria» или «Влада»? Через несколько дней к ней ненадолго пустили маму. Та принесла ей Ксюшины рисунки. Дочка изобразила забинтованное сердце, которое окружила рамочкой из цветов, а рядом с ним поместила себя, трогательно обнимающую его. Мария была отрезана от мира, новости сюда не проникали — усердными стараниями врачей, конечно. Ей не разрешались никакие средства связи, даже часов у неё не было — впору царапать на стене зарубки-дни, ведя свой календарь, будто на необитаемом острове. Влада улетела, они не поймали её — только эта мысль грела, успокаивала и поддерживала. Упорхнула, свободная, даже рукой им на прощание не помахав. Ничего, обойдутся без прощаний. Жаль только, что Ксюшка так и не узнала, кто сидел с ней в одном зрительном зале... Когда Марии стало лучше, и её перевели из интенсивной терапии в обычную палату, к ней пришёл человек в штатском костюме, но она сразу догадалась, в каком учреждении он служит. Увы, теперь у неё был глаз намётанный, сотрудника правоохранительных органов она узнавала безошибочно, кем бы он ни нарядился. — Мария Дмитриевна, мы не беспокоили вас, пока ваше состояние было тяжёлым, но теперь я вынужден сообщить вам неприятную новость. Вам будет предъявлено обвинение в укрывательстве. Вы помогли скрыться опасной преступнице, которая уже длительное время прячется от правосудия. Вы изменили её внешность и помогли уйти от сотрудников, которые вели за ней наблюдение. Я говорю о Владиславе Василиади. Она обвиняется в пособничестве террористам, незаконной торговле оружием, а также в многочисленных экономических преступлениях в особо крупном размере. Вы своими действиями воспрепятствовали её задержанию, и госпожа Василиади снова ушла от наказания, укрывшись на территории государства, с которым у нас нет соглашения о международном сотрудничестве в сфере уголовного преследования. Какие могут быть для вас последствия? Весьма неприятные. Учитывая серьёзность обвинений, предъявленных госпоже Василиади — вплоть до лишения свободы. Боль снова вонзила зубы в сердце — до искр перед глазами. Мария глухо простонала: — Да идите вы к чёрту. Я не верю, что она виновна во всём том, что ей приписывают. Палата поплыла вокруг неё, ад в груди развернулся с новой огненной силой. Она уже не видела и не слышала, как сотрудник в штатском выскочил за дверь и принялся звать доктора. Всему виной был тромб, закупоривший один из сосудов сердца. К чести врачей, справились они с грозной опасностью оперативно: тромб удалось обнаружить и удалить, прежде чем он успел привести к новому инфаркту. Это была высокотехнологичная эндоваскулярная операция, потребовавшая местной анестезии и всего одного маленького разреза на коже для введения катетера в кровеносную систему. На поиск тромба и его извлечение было очень мало времени, счёт шёл на минуты: лишённые кровоснабжения ткани сердечной мышцы гибнут быстро. Там уже был один омертвевший участок внушительной площади, добавления к нему второго крупного некроза сердце уже не выдержало бы. Благодаря хорошему техническому оснащению клиники и блестящей работе врачей жизнь Марии не оборвалась. Но было ясно, что это, скорее всего, последняя отсрочка конца. Ещё одна такая катастрофа — и певчее сердце смолкнет навсегда. Боль ушла сразу, как только тромб извлекли. Уже на следующий день физическое самочувствие Марии стало таким же, как до этого приступа, процесс её выздоровления не откатился назад, чего нельзя было сказать о её душевном состоянии. — Мы не отдадим им тебя на растерзание, Маша, — сказал Борис Михайлович, навестивший её в больнице. — Никто тебя в тюрьму не посадит, пусть этот тип не городит чушь. Они там сбрендили совсем, видимо. Да ещё и имеют наглость угрожать тебе прямо в больнице, не дав толком выздороветь! Нелюди, другого слова я не могу подобрать. Ещё через пару дней Мария дремала после укола. На тумбочке стояло блюдо с яркими, душистыми мандаринами, принесёнными накануне мамой, за окном мягко кружился снег. Мария не заметила, как открылась дверь, не услышала сквозь усталую дрёму и тихих шагов, поэтому вздрогнула, когда на одеяло лёг букет её любимых роз. Но руки, которые его положили, она узнала мгновенно. — Влада! — Мария села, и эти руки обняли её. Влада была уже без маскарада с переодеванием, в обычном брючном костюме цвета кофе с молоком, подчёркивавшем красоту её длинных, подтянутых ног. Тот мешковатый смокинг на два размера больше их каким-то образом скрывал, делая вообще бесполыми. У Марии вырвался всхлип, и Влада прижала её к себе крепче, поглаживая и прижимаясь губами к виску. — Тш-ш, родная, не надо так волноваться... Побереги сердечко, оно у тебя одно. — Как... Почему ты здесь? — всматриваясь ей в глаза и пытаясь прочесть там ответ, спрашивала Мария. Влада смотрела на неё с грустноватой нежностью, от которой сердце ныло — нет, не той страшной кинжальной болью, а холодящей, как серые снежные тучи, тоской. — Я кое-что упустила, когда приезжала в прошлый раз. Вот и хочу исправить это упущение. — Влада, ты с ума сошла?! Зачем ты вернулась?! Тебя же схватят! — обмирая в бессильном, неотвратимо-вязком отчаянии, простонала Мария. — Ко мне уже приходил один тип... Они хотят обвинить меня в укрывательстве! — Тихо, тихо, Машенька... — Влада сжала её в объятиях, крепко прижалась поцелуем к щеке, лбу, согревала дыханием её намокшие ресницы. — Не надо, тебе нельзя переживать! Помни про сердечко... Они ничего тебе не сделают, солнышко, не бойся. Никто этого не допустит, клянусь. С минуту они молчали, просто слушая дыхание друг друга. Клыки боли пока не трогали сердце, но оно обливалось сладковато-солёной нежностью, печалью и тоской, леденящей тревогой. — Ты узнала, кто тебя предал? — спросила Мария. — Кто слил информацию о твоём приезде? — Да, — проронила Влада. — И кто же? Я его знаю? Молчание Влады поднимало в груди Марии нарастающую волну морозного ужаса. С каждой секундой этой тишины догадка становилась всё яснее. — Неужели Костя? — прижав пальцы к приоткрытым губам, прошептала Мария. Уголок губ Влады горько дёрнулся, глаза на миг закрылись, а когда она разомкнула веки, в её взгляде проступала мрачная усталость и печаль. — Увы, Машенька, — едва заметно кивнула она. — Но как он мог?.. — с горечью недоумевала Мария. — Почему, за что?.. Ведь он столько лет проработал у тебя! Влада вздохнула, глядя в окно, на снегопад. Взяв с блюда мандарин, она вертела его, катала по колену. — У него тоже есть слабое место, как и у меня. У меня это ты с Ксюшкой, у него тоже есть дочь. Она живёт в России, с его бывшей женой. Он пытался перевезти семью за границу, поближе к себе, но у жены на него скопилась обида и неприязнь, она ему не верила. Упёрлась, не захотела с дочкой уезжать... И зря. Девочку похитили и вынудили Костю пойти на этот шаг. И мне трудно его винить. Я не знаю, как бы сама поступила на его месте. Может, сделала бы то же самое. Потому что ради вас с Ксюшкой я готова на что угодно. — Как, неужели эти оборотни в погонах уже и похищениями людей не гнушаются? — пробормотала Мария, шокированная. — Нет, конечно, — усмехнулась Владислава. — Это сделали мои враги. Те, кто хочет уничтожить меня руками правосудия. — Господи, — сорвалось с губ Марии. — А девочка? Что с ней? Её хотя бы отпустили? — Да. С Ликой всё в порядке. Дверь палаты между тем приоткрылась, и заглянула мама. — Маш, мы тут с Ксюшей к тебе в гости... Нам позвонили из больницы и сказали, что ты зовёшь. Ой... здрасьте, — добавила она неуверенно, заметив Владу. — Здравствуйте, Любовь Григорьевна, — сказала та, чуть улыбнувшись. — Это я вам звонила. Мама не узнала её и, видимо, приняла за доктора (во внутреннем распорядке клиники сохранялось требование надевать халат при посещении больных). — Ой, а что случилось? С Машей что-нибудь?.. — Нет, Любовь Григорьевна, не волнуйтесь. — Влада поднялась, подошла к ней и, глядя ей в глаза со своим мягким, пристально-бирюзовым обаянием, добавила: — Думаю, мы с вами знакомы, хотя и давно не виделись. Несколько мгновений мама смотрела на неё с недоумением, но постепенно в её глазах проступало понимание. — О Господи, — пробормотала она наконец, прикрыв рукой рот. Свою догадку она не высказала вслух, как будто боясь, что её произнесение приведёт к катастрофическим последствиям. Она перевела потрясённый взгляд на Марию, потом снова на Владу. — Н-нет... Мы, наверно, лучше пойдём с Ксюшенькой... — Любовь Григорьевна, бояться уже нечего, — усмехнулась Влада. — Больше ничего плохого не случится, обещаю вам. Пусть Ксюша зайдёт. Она сама открыла дверь в коридор и позвала ласково: — Ксюшенька, зайка, заходи. Иди к маме! Ксюша тоже робко поздоровалась с ней, после чего сразу же уселась на край кровати Марии. — Мамочка, ты как? Ты скоро выздоровеешь? — Уже скоро, Ксюнька, — сквозь ком в горле проговорила Мария. Пристально-жадный, неотрывный взгляд Влады на Ксюшу заставлял её сердце сжиматься. А та на неё даже не смотрела, не узнавала. — Мам, а сегодня утром нам привезли целую кучу подарков! — поделилась Ксюша восторженно. — Много-много коробок! Это ты купила? Но Новый год же уже прошёл, а мой день рождения ещё не скоро!.. Слов было слишком много, до нежно-сладкой боли много, но ни одно не казалось подходящим, лишь колко-солёные капельки собирались в уголках глаз Марии. Ксюша, проследив направление её взгляда, посмотрела на незнакомку в кофейном брючном костюме и с круглой, коротко остриженной головой. Нужно было что-то сказать, глаза Влады просили Марию об этом. — Ксюш, сегодня действительно праздник, — глухо, сквозь царапающий солёный ком проговорила Мария. — Мама Влада приехала. Она кивком головы показала на Владу, и Ксюша долго, пристально всматривалась... Наконец она сказала робко: — Это ты? Ты на фотографиях другая... — Люди иногда меняются, Ксюшенька. — Присев рядом, Влада осторожно завладела рукой девочки, сжала её в своей. — Это я, малыш. Здравствуй, моя родная. Прости, что меня так долго не было. Одни... нехорошие люди не пускали меня домой. Но мне всё-таки удалось к вам пробраться. — Ты вернулась насовсем? Больше не уедешь? — горел в глазах девочки пристальный, требовательный вопрос. — Мне придётся уехать снова ещё на какое-то время, надо разобраться с кое-какими делами. — Влада прильнула губами к виску Ксюши, где под прозрачной и светлой, нежной кожей проступала голубая жилка, зажмурилась на мгновение. — А потом я вернусь к вам с мамой Машей насовсем. — Когда? — хотела знать Ксюша. Она пока не спешила бросаться в объятия Влады, но в её глазах проступала та же тропическая морская лазурь, ясная и тёплая. Внешне она была её копией — ещё до искусственных изменений, сделавших из Влады совсем другого человека. — Пока не могу сказать точно, — с улыбкой вздохнула Влада. — Поэтому ничего обещать не буду. Не люблю, когда обещания не получается сдержать. Но в одном ты можешь быть уверена: мы будем вместе. Всё обязательно будет хорошо. Я люблю вас, мои девочки. Если на сцене после концерта Мария лишь мысленно перекидывала мостик единения, то сейчас Влада наяву обнимала их обеих, прижимая к себе крепко, как в последний раз. Ксюшу она посадила к себе на колени, а другая её рука обхватывала Марию. Влада целовала их поочерёдно. — Солнышки мои... Родные мои. Люблю вас. Сердце уже чувствовало и знало, что происходит, а разум отказывался называть это своими именами — слишком страшными. Губы Влады умоляли Марию держаться достойно, осыпая её жаркими поцелуями. — Маш... Будь умницей. Не вздумай тут расклеиться. Думай о Ксюшке. Твоё сердце нужно нам — и ей, и мне. Береги его. Оно нужно нам живое, понимаешь?.. Хотелось кричать, вцепиться, не отпускать... Ладони Влады гладили щёки Марии и её волосы, губы уже не целовали, но целовал взгляд. — Увидимся, Машунь... Ещё увидимся, родная. Это точно. Обещаю. Влады больше не было в палате, оставалось лишь эхо её голоса, отсвет её глаз, тепло жизнелюбивых чёртиков в ласковой глубине тропического моря. Остались розы, которые она принесла, и мандарин, который она вертела в руках. Он лежал отдельно от остальных, и Ксюша очистила его в первую очередь. — Мам, не плачь... Мама Влада не насовсем уехала. Она разберётся с делами и приедет. — И Ксюша протянула Марии половинку очищенного мандарина. Долька таяла во рту, истекая сладким цитрусовым соком с новогодним ароматом. Сердце звало Марию к окну, и она, прильнув к подоконнику, увидела чёрную машину во дворе клиники. Влада в коротком светлом пальто шагала к ней своей размашистой и лёгкой походкой, но не одна, а в сопровождении незнакомца в тёмной куртке. Рядом с машиной Владу встречал тот самый человек, который недавно приходил в палату и казённым языком рассказывал, в чём их обвиняют. Он вскинул взгляд к больничному окну, и их глаза встретились. Руки Влады оставались свободными, но стальной холод наручников мерцал в его жёстких глазах. Сердце выдержало. Оно выживало, лишь потому что Влада об этом просила, но душа Марии оставалась немой, выжженной, запорошённой снегом и пеплом. Борис Михайлович, снова навестив её, сказал: — Маша, мы будем бороться. Мы сделаем всё возможное и невозможное. И обязательно утрём им нос. Да, «они» не были такими уж простофилями, способными прошляпить побег Влады из театра. Права была Влада, сказав, что им хорошо известно её слабое место. Не зря Марии показалось тогда, что всё прошло слишком гладко: успешный побег Влады тоже был частью их плана. Они позволили ей уйти, зная, что она непременно вернётся, и их тонкий психологический расчёт оказался безошибочным, операция прошла блестяще. О том, что предатель — Константин, Влада догадалась, потому что они связались с ней через него, именно он передал ей их предложение. — Ей предложили сделку: она сдаётся добровольно, а они, в свою очередь, снимают с тебя все обвинения и оставляют в покое. И она сделала выбор — между своей свободой и твоей. Для тебя даже не сам срок страшен, пусть даже минимальный — всё дело в твоём сердце. Оно может не выдержать. Борис Михайлович рассказал, как всё обстоит. Он собирался нанять целую команду адвокатов, чтобы либо доказать невиновность Влады, либо сократить наказание до минимально возможного в данных обстоятельствах. — Сейчас ситуация и расстановка сил несколько изменилась по сравнению с началом всех этих событий. В тонкости вдаваться не буду, скажу лишь, что враги у Влады ещё есть, но их стало меньше. Поэтому есть надежда, что всё получится. Марии оставалось только обнять Бориса и уткнуться в его плечо. Тот хмыкнул: — Не причисляй меня к лику святых, Маша. Если бы здесь совсем не пахло моим деловым интересом, ноги моей бы не было в этом деле. — Что у тебя за интерес, Боря? — подняла заплаканное лицо Мария. — Скажем так, я Владиславе... не совсем конкурент, — ответил тот уклончиво-загадочно. — Не бери в голову, Машенька. Мотивы не столь важны. Результат — вот что главное. Каковы бы ни были истинные мотивы Бориса Михайловича, приглашённая им команда правозащитников взялась за дело железной хваткой. С непреклонной дотошностью они вскрывали факты злоупотреблений со стороны обвинения. Мария выписалась из больницы в середине февраля. Лечащий врач ясно дал ей понять: права на ошибку у её организма больше нет. Либо она полностью пересматривает свой образ жизни и бережёт себя, либо ей придётся петь уже не для людей, а для Господа Бога. Если не ради себя, так хотя бы ради Ксюши Мария должна была сделать всё, чтобы её имя ещё долго упоминалось среди живых. Владе как склонной к побегу отказали в освобождении под залог. Нанятые Борисом Михайловичем адвокаты сражались не на жизнь, а на смерть. Сила, стоявшая за обвинением, была серьёзна, но и они не лыком шиты — вцепились, как бульдоги, и было ясно, что так просто они Владу в лапы тюремщиков не отдадут. Обвинение бодро рвануло с места в карьер, считая, что осуждение Влады — вопрос бесспорный и уже решённый, но не тут-то было. Процесс забуксовал, начались дополнительные расследования, проверки, жалобы, проверки по жалобам и т. д. Позиции обвинения зашатались. Тщательное исследование доказательств открывало множество фактов произвола, притягивания за уши, да и просто подделки улик. Энергичная работа команды адвокатов привела к весомым последствиям: начались проверки в отношении самих следователей. Окончательно стало ясно, что Владу целенаправленно топили, и ниточки тянулись к таким серьёзным источникам, что не все из них представлялось возможным раскрыть и уличить в плетении интриг. Но было достаточно и того, что один за другим пункты обвинения начали сыпаться, как карточный домик. 12. Большой урожай Удалось добиться отмены меры пресечения для Влады — её наконец-то выпустили. Мария в это время в перерыве между концертами отдыхала с Ксюшей у мамы; пока шёл процесс, она отказывалась от заграничных поездок, всё её напряжённое внимание было сосредоточено здесь, около Влады, вся её душа была к ней прикована. Телом Мария находилась на свободе, но душой сидела в камере, с Владой. Врачи ей советовали повременить с возобновлением работы, но безделье сводило Марию с ума. Она не любила и не умела предаваться праздности, поэтому начала потихоньку возвращаться на сцену. Голос её не подводил, лился с хрустальной чистотой и свободной мощью. Лев Егорович возился в теплице, Ксюша плескалась в надувном бассейне, а Мария помогала маме собирать вишню. Урожай этим летом был просто фантастический, ветки ломились под его тяжестью, и мама недоумевала, куда всю эту вишню девать. Она уже и варенья наварила, и компота закрутила десять банок, и целый ящик в морозильном отделении под вишню отвела — а та всё не заканчивалась. А ведь ещё другие ягоды надо было обязательно заморозить на зиму! — Ну вот что делать, а?! Я не знаю уже! — восклицала Любовь Григорьевна. В итоге Мария купила им со Львом Егоровичем отдельный дополнительный морозильник, и счастливая мама вздохнула с облегчением. Теперь места под заморозку было вдоволь. День был жаркий, очень хотелось пить. Мария ела сочную вишню прямо с веток, Ксюша просила свежевыжатого грейпфрутового сока со льдом, а мама один за другим поглощала огурцы — каждый насыщал свой организм влагой разными способами. Казалось бы, что может быть лучше холодной водички? Но нет, Ксюша простую воду не любила, Мария увлеклась вишней, а мама... Ну, мама опять боролась с урожаем. Огурцы тоже было некуда девать, вот и приходилось излишки уничтожать... в себя. А заодно и влагу получать, коей эти овощи так изобиловали. За воротами остановилось такси. Мария в это время, взобравшись на стремянку, собирала вишню с верхних веток. Лев Егорович пошёл открывать. — Мария! — послышался его голос. — Это к тебе. Следом за ним по дорожке шёл кто-то в бейсболке, майке без рукавов, джинсах и кроссовках, со спортивной сумкой на плече. Солнце светило Марии в глаза, лицо она не видела под широким козырьком и первыми узнала руки. Каждый их изгиб она знала наизусть, знала, как крепко и нежно они умели обнимать... Сверкала пряжка ремня джинсов, стройные ноги в кроссовках ступали уверенно, чуть пружинисто. От мощной, светлой вспышки в груди Мария с тихим, коротким «ах!» зашаталась на стремянке. — Э! Тихо-тихо, не падаем! — бросился к ней Лев Егорович. Он успел подхватить и удержать лестницу, вернув ей устойчивость, но равновесие Марии на ней оставалось под вопросом. Из накренившегося ведёрка посыпалась на землю вишня, и Лев Егорович его забрал от греха подальше. А родные руки протянулись к Марии. — Машенька... Осторожно. Спускайся тихонько, я тебя ловлю! Ступеньки ускользали из-под ног, солнце слепило, посреди зноя Марию окутывали восторженно-зябкие мурашки. Нога ступила в пустоту... — Ай! — Ох ты ж... — вырвалось у Влады. — Маша! Ну куда ты так торопишься? Я теперь уже никуда не денусь. Она держала Марию на руках, и знакомые морские чёртики смеялись из-под козырька. Одной рукой обнимая её за шею, другой Мария стащила с неё бейсболку: виски из-под неё виднелись подозрительно лысые... К счастью, под кепкой волосы обнаружились, бритыми были только виски и затылок. — Жара просто неимоверная, — в своё оправдание объяснила Влада, тёплым дыханием ласково защекотав ей ухо. Её взгляд стал пристально-серьёзным, обеспокоенным. — Маш, это что такое? Ты как пушинка стала... Сколько весишь?! — Пятьдесят один, — призналась Мария виновато. — Да, Владюш, знаю, что мало... Рост минус сто девятнадцать... Я не специально, правда! Так получилось. Из больницы она выписалась, похудевшая с пятидесяти семи до пятидесяти четырёх, потом как-то сами собой слетели ещё три килограмма. От тревоги за Владу она просто не могла есть. Поцелуй вышел сам собой: просто губы Влады к ней приблизились, морские дьяволята обернулись пушистыми котятами и нежно ластились к сердцу, и она не смогла удержаться, её будто мощным магнитом притянуло, приклеило накрепко. Но страсть пришлось умерить: рядом — мама, Лев Егорович... Мама, вскинув бровь, хмыкнула: — Так, всё, миловаться потом будете. Нечего тут... кхм... пропаганду разводить. Тут несовершеннолетние, между прочим. — Кстати! — Влада, до сих пор державшая Марию на руках, поставила её на землю и обводила взглядом вокруг, ища кого-то. — Несовершеннолетняя — где? Бассейн был пуст, рядом на траве стоял стакан из-под грейпфрутового сока с соломинкой. — Не пойму, куда она подевалась, — удивилась Мария. — Только что ведь была тут... — И позвала: — Ксюша! Ксю-ю-юш! Ау! Ты где? Ксюша не отзывалась. Беглый осмотр участка ничего не дал, Любовь Григорьевна пошла искать девочку в дом, а Мария даже в обе теплицы заглянула — никого... А Влада вышла из зарослей высокой малины, и не одна — с добычей. «Добыча», в мокром купальнике, с приставшими к босым ступням комочками земли и былинками, висела на ней, как обезьянка, держась руками и ногами. Влада прижимала её к себе одной рукой, другой поглаживая по влажным льняным волосам, собранным в две круглые шишки по бокам головы. — Ксюнька, ты чего? — заглядывая дочке в лицо, засмеялась Мария. — Прятаться-то зачем? Ты что, маму Владу не узнала? — И вовсе мы не прятались, а малину ели, — со смешком сказала Влада. — Скажи, Ксюш, да ведь? М-м? Малинки захотелось, что тут такого? Она чуть встряхнула Ксюшу на себе, перехватив поудобнее, а та, зажмурившись, сопела. Она всегда так сопела, когда собиралась зареветь — с малых лет, но слёз пока было не видно. Мария озадаченно всматривалась, пытаясь понять дочкины чувства, а Влада понесла Ксюшу к бассейну, чтобы ополоснуть ей ноги. — Вот так... Шлёпки надевай теперь. Они уселись за стол под навесом у цветника: Влада — с Ксюшей на коленях, Мария — рядом с ними, а вышедшая из дома мама — напротив. Впрочем, она тут же приподнялась озабоченно: — Так, чего это я рассаживаюсь-то?.. Надо же на стол накрывать — ради гостей таких... — Спасибо, Любовь Григорьевна, есть не хочется, жарко, — улыбнулась Влада. Но та всё-таки устремилась в дом, и Мария крикнула ей вслед: — Мам, ну куда ты подорвалась?.. Посидим давай просто... — Да обожди, щас я!.. — послышался отклик уже из дома. И что-то неразборчивое, нечто вроде: «Бу-бу-бу... огурцы». От догадки Мария фыркнула. Её смешок отразился в глазах Влады, та вопросительно-улыбчиво вскинула брови. — Щас, — только и ответила Мария, еле сдерживая расплывающуюся улыбку до ушей. — Щас что-то будет, да? — шутливо обратилась Влада к Ксюше. — Интрига прямо. Она ласково подмигнула, и дочка опять засопела, отводя глаза, но вид у неё был не напуганный, не напряжённый, скорее просто застенчивый. Видимо, на неё слишком сильно действовали бирюзовые дьяволята — такое уж в них таилось морское колдовство, такая мощная энергия, которая могла вогнать в смущение кого угодно. Мария хорошо помнила, каково это. Она сама терялась, то краснея, то бледнея, обмирала и таяла внутри, как свечка, загипнотизированная, как кролик перед удавом — в самую первую их встречу на яхте. Возмущение боролось в ней с восхищением, бешенство — с притяжением. Владу можно было любить или ненавидеть, но равнодушным она не оставляла никого. Враги её ненавидели, Мария — любила. Эти наглые чёртики сперва её огрели, как плеть, по спине, потом нежно соблазнили, проникли в душу, прильнули к сердцу, прошептав: «Машенька моя...» И она пропала, сгинула в этой лазоревой зыби тёплых волн. Пыталась от них убежать, но ясно было, что Влада — это навсегда. Это судьба. И никуда от неё не деться, как от самой себя. И эти чёртики были за неё готовы хоть в тюрьму, хоть на плаху, она знала это. И от этого такая беспомощная нежность, щемящая и пронзительно-сладкая, разливалась под сердцем, что стон рвался наружу, хотелось обнять и вжаться всем телом, не отпуская, не отдавая никому — ни врагам, ни палачам. Мама тем временем вернулась, торжественно неся перед собой большой поднос с нарезанными вдоль на четвертинки огурцами и солонкой. В обычай встречать дорогих гостей хлебом-солью она внесла новшество, заменив хлеб огурцами. — Вот, погрызите, девочки! В жару — самое то! — радушно сказала она, ставя поднос на стол. — Столько их уродилось, что девать некуда, лезут и лезут, есть не успеваем. Это дед у нас чего-то в теплице начудил: колдовал там чего-то с ними, удобрял, чуть ли не с бубном танцевал! Сначала не ладилось там: то ли цвести они отказывались, то ли ещё какая беда, а потом — как попёрли, как попёрли!.. Как будто... как... как станок их там какой-то печатает! Срываешь один — на его месте два вырастают! — Деда Лёва случайно открыл проход, через который они телепортируются с планеты огурцов, — вставила шутку Ксюша. Бабушка так потешно рассказывала об огуречных чудесах, так широко и удивлённо раскрывала глаза, что она поневоле заулыбалась. Мария тоже улыбнулась, чувствуя, как уходит комок тревоги, недоумения и напряжения. Ксюшка сидела на коленях у Влады, понемногу осваиваясь. Обаянию морских чёртиков было очень трудно противостоять, но иногда его становилось слишком много, застенчивых людей оно пугало. А Ксюша была девочка застенчивая. Владу она знала совсем мало, только по рассказам, вживую видела всего один раз — в больничной палате у Марии, перед тем как Владу увезли на чёрной машине (юмор у «них», что ли, такой? НКВД уже нет, а «воронки» остались). Ксюше просто нужно было немного времени, чтобы привыкнуть. — Фантастику смотрим? — улыбнулась Влада слову «телепортация» из уст дочки. — Может, уже и Стругацких почитываем, м-м? — И нежно прильнула губами к её щёчке: — Зайчонок мой, ягодка-малинка... Ксюша немного поёжилась — совсем чуть-чуть, едва приметно, но Влада почувствовала. В её глазах промелькнула тень, но она тут же сморгнула её, заменив сдержанно-мягким теплом. — Малыш, не бойся... Я по тебе просто очень соскучилась. Очень-очень, — шепнула она, стараясь не слишком сильно тискать дочку, хотя — Мария чувствовала — ей безумно хотелось. Она любила Ксюшку, хоть несколько лет ей это и приходилось делать на расстоянии. Немножко несуразное угощение Любови Григорьевны Влада оценила, между тем, высоко. Посолив четвертинку огурца, она с удовольствием захрустела ею. — М-м... Какая прелесть! Целую вечность не ела таких... Те, что продаются — водянистые какие-то, на вкус — как пластмасса, а свои, домашние — просто чудо! Прямо сладкие даже. Спасибо, Любовь Григорьевна, огурцы у вас замечательные, Лев Егорович постарался на славу. — Ну вот и кушайте на здоровье, мои хорошие! — сказала мама, польщённая. — Господи, чего это я огурцами вас кормлю?! — осенило её вдруг. — А вишня, вишня-то! Её тоже нынче просто прорва! — Она телепортируется с вишнёвой планеты, — добавила Ксюша. Влада блеснула светлой улыбкой, мягко засмеявшись. Ксюша, довольная тем, что её шутки имеют успех, снова застенчиво заулыбалась. А мама бросилась забирать у Льва Егоровича ведёрко, которое начала наполнять вишней Мария, а он продолжал. — Егорыч, дай сюда. — Дык ещё ж не полное! — Ну и ладно. Мне отсыпать только. Щас отдам. — Ыть какая, а! — Лев Егорович хмыкнул, цокнул, покачав головой супруге вслед. Суеты он не одобрял. Мама отсыпала вишни в дуршлаг, ополоснула, выложила горкой в большую тарелку и поставила на стол — крупную, тёмно-бордовую, влажную, блестящую от капелек воды на солнце. Красота да и только. — Угощайтесь, пожалуйста! Только что с веточек, свеженькая! — Спасибо, Любовь Григорьевна, — улыбнулась Влада. Ксюша хоть и объедалась вишней каждый день, но тарелка великолепных отборных ягод манила, соблазняла... Впрочем, угощали вроде бы только Владу, поэтому она сомневалась, можно ли ей присоединиться. Заметив взгляд дочки, Влада улыбнулась лучиками в уголках глаз, придвинула тарелку ближе, бросила вишенку себе в рот. — Спорим, я попаду косточкой вон в ту красную лейку? — сказала она. Прищурив один глаз, она прицелилась. Пиу! — косточка пролетела по дуге и угодила точно в лейку, с тихим стуком упав внутрь. Ксюша робко попробовала попасть туда же, но это оказалось не так-то просто: её косточка улетела в сторону, прокатилась по дорожке и исчезла в траве. — Не беда, — утешила Влада. — Немножко тренировки — и ты будешь чемпион по стрельбе косточками. А тренироваться есть на чём! — скосила она взгляд на полную тарелку сочных вишен. — Любовь Григорьевна, ничего, если мы тут чуть-чуть намусорим? — Ой, да ради бога, — махнула рукой мама. Мария с улыбкой наблюдала за процессом «тренировки». Вишня в тарелке убывала, косточек на земле валялась уже тьма. — Извините, — со смехом сказала Влада Любови Григорьевне. — Просто кое у кого детство в одном месте играет. И это не Ксюша. Ксюша тем временем перестаралась — косточка улетела так далеко, что угодила в ведёрко Льва Егоровича, занятого сбором урожая. — А ну-ка, не балуйся! — погрозил он девочке пальцем и выкинул из ведёрка косточку. — Упс, перелёт, — отметила Влада. И подмигнула Марии: — Мама Маша, присоединишься? — Ой, тогда мы бедного Льва Егоровича совсем обстреляем, — засмеялась та. — Из меня тот ещё «чемпион». Чёртики взыграли бирюзовым шаловливым огнём, Влада зажала губами вишенку и протянула Марии — за спиной у Ксюши, которая была занята прицеливанием в севшую на забор птичку. Невозможно было противостоять, и Мария приняла ягодку, смущённая невольным поцелуем на глазах у мамы. Влада слегка троллила Любовь Григорьевну, поддразнивала, шутливо мстя за «пропаганду». Та возвела глаза к небу, изобразив лицом что-то вроде скептического смайлика «:-/» Ксюша этой сценки не увидела: была слишком увлечена. Косточкой в птичку она не попала, угодила в забор, и та упорхнула. — Ты там что, по птицам уже стреляешь? — заметила её занятие Влада. — Не, зайчонок, в птах мы целиться не будем, ладно? Пташки — они же певчие, как мама Маша. Не надо их обижать. И деду Лёве в глаз тоже постарайся не попасть. Ксюша сконфузилась, и Влада подбодрила её, нежно ткнувшись носом в её щёчку. — Ксюнь, ну ты чего? Чего скуксилась? Всё хорошо, солнышко. А у кого рот весь в вишнёвом соке, м-м? (Чмок в губы). И пальцы тоже! (Влада поцеловала и Ксюшины пальчики). Беги, малыш, руки помой, а то всё заляпаешь. И возвращайся поскорее, а то я без тебя умру, как чудовище без своей красавицы. Ксюша, озадаченная этим затейливым сравнением, скосила на Владу взгляд, уходя в дом. Влада очистила свои пальцы влажной салфеткой, достав упаковку из кармана. Вишня в тарелке кончилась, на дне осталась только окрашенная соком вода. — А у нас ещё малина есть! — объявила вернувшаяся Ксюша. Видимо, она обдумывала это предложение очень тщательно, желая быть гостеприимной и приветливой. Она ещё иногда немного смущалась, когда чёртики в глазах Влады становились слишком пристальными и яркими, но уже явно была настроена на общение. Но тут же допустила оплошность, пригласив Владу: — Пойдём...те. Влада шутливо-грозно нахмурилась. — Это кто ещё тут мне выкает, а? Это маме-то? — Ой... Я хотела сказать — пойдём, — поправилась Ксюша, опять страшно смущённая. — Ну, пойдём, коли так, — усмехнулась Влада. — Вот только малина колючая, а кое-кто у нас в купальнике и может весь исцарапаться. Накинь-ка сначала что-нибудь из одежды, м? Встретимся в малиннике, идёт? — Я быстро! — И Ксюша опять убежала в дом. В окружении высоких кустов малины, увешанных огромными рубиновыми ягодами, Влада наконец поцеловала Марию в полную силу, жадно и глубоко, до сладкой дрожи и чувственных мурашек желания. У них была пара минут до возвращения Ксюши, и они использовали это время по максимуму. — Господи, как хорошо, Машунь, — прошептала Влада, скользя губами по коже вокруг рта Марии и обдавая её жарким, пахнущим малиной дыханием. — С ума сойти можно... — Не трать время на слова, — дохнула ей в губы Мария. — Слушаюсь, — шаловливо вспыхнули морские дьяволята. — Ум-м-м... — Влада промычала, с наслаждением погружаясь в поцелуй, точно в малиновое лакомство со взбитыми сливками. Приближение Ксюши можно было услышать по шуршанию веток и громкому топоту. Влада присела и раскрыла объятия, и дочка в них с разбегу влетела, от неожиданности вскрикнув. — Попался, зайчонок мой солнечный, — тихонько рассмеялась Влада, выпрямляясь с ней на руках. — А мы тут без тебя уже всю малину съели! Шучу, не съели. Её тут полным-полно! — Мам, у тебя рот в малине, — заметила Ксюша, посмотрев на Марию. Мария слегка покраснела, но не снаружи, а, как ей показалось, изнутри — желудком. Это Влада баловалась, превратив поцелуй в ягодный десерт. А Ксюша уже тянулась ртом к ягодам, и Влада склоняла к ней поближе ветки. Пару раз она опередила дочку, съев ягодку у неё прямо из-под носа. У них разыгралось нешуточное соревнование по поеданию малины — на скорость и ловкость, а Мария посмеивалась, бросая себе в рот ягодку-другую. — И вперёд вырывается Ксюша по прозвищу «Малиновый пылесос»! — изображая спортивного комментатора, дурачилась Влада. — Эта спортсменка установила ещё никем не побитый рекорд — восемь килограммов малины в секунду! Ксюша хохотала в голос, Мария вторила ей, изображая болельщицу. Но всё-таки самые вкусные, щемяще-сладкие ягодки, росшие на высоких солнечных ветках, Влада отдавала Ксюше. — Нет, съешь лучше ты, — великодушно отказывалась та, придвигая ветку к губам Влады. — Спасибо, зайчик. — Чёртики в глазах Влады, укрощённые, становились пушистыми шариками нежности. Эти шарики льнули и к сердцу Марии, которое котёнком урчало от светлого, уютного счастья. А мама тем временем решала вопрос: чистить вишню от косточек перед отправкой в морозилку или нет? Лев Егорович превосходно умел готовить шашлык, и в холодильнике (конечно, по чистой случайности!) нашлось мясо. Оно было погружено в маринад и ждало своего часа, а Влада придумывала новые забавы. Она просто фонтанировала идеями, и Ксюша прилипла к ней, даже забывая иногда о Марии. Но та не была в обиде. Она радовалась за них, поражаясь такому быстрому сближению. Впрочем, иного от Влады и нельзя было ожидать. Очаровывать она умела. Мария сама когда-то попала в плен этих чар и ничуть не жалела. Уже пахло шашлыком, Влада с Ксюшей валялись на траве и хохотали, придумывая сценарий фантастического фильма «Дед Лёва и Планета Огурцов». Сюжет рождался на ходу, экспромтом, блуждал в дебрях галактик, изобиловал приключениями. — И тогда народ Пупырчатых Огурцов, благодарный за своё освобождение от гнёта завоевателей с Планеты Трёхлитровых Банок, поставил памятник Императору Планеты Сосисок. Искры юмора так и сверкали, так и сыпались, Влада выдумывала такие уморительные ситуации, что Ксюша каталась по траве и дрыгала ногами от смеха, стучала ладошкой по земле. Она и сама включала свою фантазию на полную мощь, а Влада ловко подхватывала и продолжала сюжет. Творить в соавторстве у них получалось замечательно. Марии всерьёз думалось, что у Влады здорово бы вышло писать детские юмористические книжки. Её точёные ноги в джинсах растянулись на солнышке во всю свою великолепную длину, и Мария невольно залюбовалась. Красота Влады была для неё бесспорна, непобедима. Кто-то, быть может, и считал её страшненькой, хотя изменение внешности пошло ей, честно говоря, на пользу, особенно губам. Они стали сочнее и соблазнительнее. Заметив взгляд Марии, Влада на миг смолкла (Ксюша опять изнемогала в приступе хохота, ничего не видя вокруг). Морские чёртики стали голубыми демонами, ласковыми и жадными, многообещающими и пристальными. Она подмигнула — откровенно, прямолинейно, с однозначным чувственным намёком, и ей было всё позволительно. Голубые демоны из котят превратились в пантер, мурчащих и изгибающихся, они нежно грозили Марии: «Ох, попадёшься ты мне в тёмном уголке, красавица — пощады не жди!» Мария, заражённая этим безгранично чувственным флиртом, ответила ей в том же духе, стрельнув глазами, прикусив, а потом и облизнув губу. Глаза Влады жгли её немигающим, раздевающим, властным взглядом. Тогда, на яхте, он приводил Марию на грань бешенства, но сейчас Владе было всё можно. Ей ещё и не такое позволялось. Всё это длилось несколько секунд; Ксюша тем временем просмеялась и с восторгом широко распахнутых, сияющих глаз предвкушала продолжение «фильма». Влада чутко уловила этот момент, молниеносно обернув к дочке другой свой облик — дурашливо-задорный, с озорными искорками в зрачках. Игрушечные смешные чёртики плясали в них на ножках-пружинках. Начался новый виток приключений Зелёного Парня с Планеты Огурцов. — Предлагаю отправиться на Планету Шашлыков, — с улыбкой сказала Мария. — Тем более, они как раз празднуют своё освобождение из плена в туманности Большой Мангал. — О, это заявка на сиквел к фильму, — засмеялась Влада. — «Шашлык наносит ответный удар» — вот как он будет называться. Сюжет стартует в астероидном поясе Баранья Нога, где Тёмный Пластилин Лорд Кетчуп своей Паяльной Лампой Смерти поджарил звёздную армаду Императора Барана! Эта эпичная космическая битва получила название «Большой Плов». И она, весело рыча, защекотала Ксюшу, а та с визгом и хохотом свернулась в клубок. — Пойдёмте, шашлык стынет! — И Мария с грудным смешком потянула Владу за руку. За другую руку Влады уцепилась растрёпанная, разрумянившаяся от веселья Ксюша, и они все вместе пошли к столу, где всё было уже готово и красовалась выставленная Львом Егоровичем пузатая бутылка коньяка. Мария лишь символически подержала бокал, а Влада немного выпила с Львом Егоровичем. Мясо удалось изумительно, понравилось даже Ксюше, которая мясные блюда не очень жаловала. К шашлыку мама сделала овощной салат. В воздухе витал аппетитный аромат с дымком. Они засиделись до позднего вечера, когда уже начал сгущаться голубоватый летний сумрак, полный шелеста листвы. Палящий зной обернулся спокойным теплом, плавно переходящим в прохладу, дышать стало легче, ветерок уже приносил облегчение и освежал, остужая разгорячённую солнцем кожу. Влада с Марией сидели на ступеньках крыльца, Ксюша примостилась между ними, взяв каждую из них под руку и став их связующим звеном. Зевнув, она склонила голову на плечо Влады. Весь день она сегодня не отставала от неё, льнула к ней, а та была совсем не против. Они не расставались ни на минуту, всё делали вместе. Влада переделала дочке причёску, которая растрепалась от их весёлой возни, а Мария в это время шутливо погладила её стриженный под ноль затылок. Небольшой островок коротких волос оставался лишь сверху, но причина уважительная — невыносимая жара. — У кого-то глазки слипаются, — ласково проговорила Влада. — Ночь уже скоро, солнечным зайчатам спать пора. — Я ещё чу-у-уточку посижу, — пробормотала дочка, опять разевая рот в долгом, душевном зевке. Через пять минут она уже сладко посапывала, видя сны на тему «Шашлычных войн», и Влада осторожно отнесла её в постель. Обычно Мария спала в комнате с Ксюшей, но сегодня они с Владой заняли уютную мансарду на чердаке. Там были две кровати, но они сдвинули их вместе в одно большое ложе. Распустив волосы Марии, Влада любовалась ею с задумчивым восхищением. — Ты прекрасна, Машенька... Руки Марии обвились объятиями, ладонь заскользила по чуть колючему затылку, а Влада шалила под подолом её сарафана. Трусики упали на пол, джинсы последовали за ними, ноги Марии широко раскрылись и впустили Владу в свой горячий обхват. От поцелуя перехватывало дыхание — до головокружения, до тугого напряжения, до отказа натянутых мышц, Мария зажмурила веки, чувствуя глубокую ласку языка и проникновение пальцев одновременно. Поцелуй не прерывался ни на миг, и плевать было, что серпик месяца смотрит в наклонное окно в скате крыши, как любопытный прищуренный глаз. Их составное ложе покрякивало: без комментариев оно не могло обойтись. Внизу, наверно, слышно... впрочем, неважно. Кто мог запретить Владе что-либо? Она имела право на Марию, на каждое движение на ней, на затуманенный взгляд, неотрывный, желающий видеть в глазах любимой женщины отклик. Кто мог запретить Марии стремиться навстречу, впитывая, принимая в себя нежность и отдавая свою? У неё пульсировала кожа в углу рёбер под грудиной: она стала такой хрупкой, что было буквально видно, как бьётся её сердце. Влада нежно поцеловала это место. — Сердечко моё родное... Люблю тебя, моё маленькое, сильное, певчее. Не подводи мою Машеньку. Но и она пусть тебя бережёт. Урожай этим летом был и в самом деле большой: и на ягоды, и на любовь. Процесс подходил к концу. «Вина не доказана» — пункт за пунктом рушилось обвинение под ударами этой формулировки. Ещё была «недостаточность улик», «доказательства, полученные с нарушениями закона», «отсутствие состава преступления». Изначально Владу хотели засадить за решётку лет на десять как минимум, но в итоге не набралось даже на пару лет условного наказания. Кое к чему всё-таки придрались, чтобы не оправдывать Владу совсем уж вчистую — присудили заплатить штрафы, и на этом дело было закрыто. — Борь, я перед тобой в неоплатном долгу, — сказала Мария бывшему мужу. — В этой жизни мне его не отдать. Может быть, в следующей... если она есть. Они шагали по дорожке парка. Уже первые опавшие листья желтели кое-где на асфальте и траве, солнце струилось сквозь кленовый полог, август баловал теплом и задумчиво-мягким золотом рассветов, суля долгое, погожее и ласковое бабье лето. — Наверно, ты мой ангел-хранитель, Боря... Ангел, которому ничего не нужно взамен. — Ты ошибаешься, Маша. Кое-что мне всё-таки нужно. — И что же? — Не расставайся со своим голосом больше никогда. Эпилог Было чуть влажно и прохладно, но солнечно. Листва желтела и облетала с веток, но ровно подстриженный газон выглядел по-летнему сочно-зелёным, бархатным. Зеркальная вода в пруду отражала рыжие и багровые кроны деревьев, гранитно-серые арки каменного моста. Золото листвы покачивалось на фоне синего неба. Европейская осень мягко окутывала Марию в длинном платье цвета крем-брюле, сидевшую на скамейке в парке. Сдержанно-элегантное, оно подчёркивало её стройную талию, обнимало кружевом плечи и руки, а юбка со шлейфом ниспадала на траву гладкими шёлковыми складками. Её уложенные в торжественную причёску волосы, разделённые прямым пробором, венчала лишь небольшая изящная диадема, длинные жемчужные серьги свисали к плечам. — Маш, ну почему ты не надела фату? Как было бы красиво! Присев около неё, Влада ласково тронула один из атласных тёмных локонов над её ухом. Её собственные волосы отросли и приобрели объём, вились осенним золотом в солнечных лучах, подстриженные шапочкой. На ней был тёмный костюм с белой бутоньеркой и белым галстуком-бабочкой. Мария улыбнулась, мерцая задумчивыми искорками в глубине южных глаз. Жаркая страсть в них не угасла, просто чуть затуманилась, смягчилась отсветом этой сдержанной мудрой осени. Её макияж был лёгким, дневным — тушь, тонкая подводка, помада натурального оттенка и совсем немного румян. — Мама однажды сказала: фату надевают один раз в жизни. Я склонна думать так же... Юность и невинность давно позади, мы с тобой уже взрослые девочки. — Хорошо, как скажешь, — улыбнулась Влада. — Наверно, тебе она и не нужна, ты и так цветёшь, будто яблоня по весне... Ну что, надышалась воздухом? Можем идти жениться? А то я уже начинаю думать, что ты сомневаешься... — Пошли, — решительно сказала Мария, вставая и оправляя платье. И заверила со смешком: — Никаких сомнений, что ты! Просто надо было посидеть... на дорожку. Дорожка-то нам с тобой долгая предстоит. — И то верно. И Влада, приблизив губы, поцеловала её тихонько, восхищённо, сияя влюблёнными глазами и сжимая руки Марии в своих. Потом она, глядя вдаль, позвала: — Ксюшенька! Ксюш!.. Пора! — И махнула рукой, подзывая. Игравшая на траве Ксюша, одетая в светло-голубое платье подружки невесты, подбежала к ним, придерживая руками длинный, струящийся подол. Она сияла очарованием в этом наряде незабудкового цвета — он очень шёл к её глазам, а её мягкие золотые волосы были затейливо уложены во «взрослую» причёску, которой она очень гордилась. — Господи, а кольца где?! — испугалась вдруг Мария, заглянув в свою кремовую сумочку-клатч и не найдя там самого важного. — У меня, мам, — засмеялась дочка, протягивая ей на ладони футлярчик с обручальными кольцами. — Фу, слава тебе, Господи! — с облегчением выдохнула Мария. — Я уж думала, что потеряла... — Нет, они в надёжных руках! — воскликнула девочка с забавно-торжественным видом. — Ксюша у нас властелин колец, — пошутила Влада. — Береги их. На тебя возложена важная миссия. Она протянула дочке руку, та вложила в неё свою, и они отправились на церемонию. Осень бросала им под ноги пригоршни золота, не скупясь. Ещё много его было припасено у неё, всё разом не отдать, но и времени впереди немало — хватит на все годы. 27 октября — 3 ноября 2018 г