Постепенно огонь разгорается, шакал ведет себя все более беспокойно, а я, наоборот, очень спокойно. Не глядя на шакала, выбираю горящую головню, вытаскиваю ее из огня, напружиниваюсь, вскакиваю на ноги: вот я ему сейчас! – но шакала и след простыл, кидать не в кого.

– О-го-го-го-го-ооо! – кричу я во все горло ему вслед и смеюсь с облегчением.

Мне представляется, как я буду рассказывать своим приятелям об этой ночевке и, конечно, насочиняю целый ворох всяких жутких ужасностей. Вот уж они свои рты от завести и удивления, пораскрывают, так уж пораскрывают.

Я быстро и весело завтракаю, гашу костер, вскидываю за спину свой мешок, в руках у меня увесистая палка с заостренным и обожженным концом; с этим оружием, готовый к битве, как лермонтовский Мцыри, я и выхожу на поляну.

А на ней столько солнца, столько цветов и пчел, что в воздухе стоит ровный гул: наверняка где-то неподалеку расположена пасека.

Через минуту я набредаю на тропу, еще через какое-то время выхожу на делянку табака и серый сарай, приткнувшийся на краю поляны, на длинные ряды ульев. В сарае сушатся листья табака, оттуда несет душновато-терпким запахом. И ни души. Отсюда, от сарая, видно ущелье, по которому течет невидимая Мзымта, видны скалы Казачьего брода. Тропа разветвляется: один ее рукав спускается вниз, другой уходит в лес, скорее всего, к другим делянкам. Я уверенно выбираю первый и начинаю спуск. Вот и ручей, но течет он здесь тоненькой струйкой в узком и неглубоком желобке из камня, а чуть ниже проваливается в ущелье. Это ж даже представить себе страшновато, как я лез по этому ущелью, цепляясь за уступы скал, как далеко я забрался, но, к счастью, не сорвался и не погиб.

Вдалеке кукушка отсчитывает года, вверху кружат коршуны, слышны их тоскующие голоса, иногда в просветах между деревьями покажется кусочек синего-пресинего моря, солнце блеснет, серая белка с тонким хвостом выскочит на тропу, замрет на мгновение и тут же кинется на первую же чинару. Все, что видит глаз и слышит ухо, дышит радостью нового дня и пережитой ночи. Ночные страхи кажутся далекими и пустыми.

Оказывается, и на самом деле, шакалы не нападают на людей, даже на таких, как я. А тому шакалу просто было любопытно посмотреть на меня или даже понюхать, но он боялся меня куда больше, чем я его. Недаром говорят: трусливый, как шакал. Но это ко мне никак не относится.

Вот и дорога и тот же ручей, но уже полноводный. Я раздеваюсь донага и плюхаюсь в ту яму, где поймал первую форель. Вода холодная, но она смывает усталость, бодрит. Натянув штаны на мокрое тело, я взял в руки майку: дыра на дыре. Да еще воняет рыбой. Бросить? Но скудная жизнь приучила меня, что и такие тряпки могут пригодиться. Да и мама спросит, куда я дел майку. Не новую, конечно, но кто же надевает новые, идя в горы?

Я прополоскал майку в ручье, отжал, накинул себе на плечи и, не одевая куртки, влез в свой вещмешок. Натертые плечи болят, исцарапанные ноги саднят, но не бросать же мне свою ношу – и в голову такое не приходит… Ничего, как-нибудь.

Вот и деревня греческих колонистов. Здесь ничего не изменилось за минувшие сутки. И даже ишак стоит на том же самом месте, как будто никуда отсюда не уходил, и так же задумчиво смотрит прямо перед собой, прядая ушами и помахивая коровьим хвостом. И те же куры, свиньи, козы…

И тут калитка сбоку открылась, из нее вышла девчонка в цветастом коротком сарафане и соломенной шляпке с красной ленточкой. Вышла, увидела меня и… и замерла, широко раскрыв свои черные глаза.

И я тоже замер: передо мной стояла моя соседка-певунья. Правда, я уже знал, что ее зовут Рая, что у нее только отец грек, а мать то ли адыгейка, то ли черкешенка, что у нее есть младший брат, и старший тоже, но он уже большой и живет в другом месте. Но узнал я это не от Раи, а от Степки, живущего с ней по соседству от самого рождения.

– Привет! – сказал я от неожиданности, потому что в Адлере с ней не здоровался и вообще проходил мимо, делая вид, что не замечаю.

– Привет! – ответила она, и глаза ее стали большими.

– Ты здесь живешь? – спросил я.

– Здесь живет моя бабушка.

– А я думаю, куда ты пропадаешь каждое лето?

– Правда? – чему-то обрадовалась она.

– Правда, – сказал я, хотя ни о чем таком раньше не думал, а подумал только сейчас. Я и о ней-то последнее время никак не думал, но для этого имелись свои причины: мне нравилась одна девчонка из параллельного класса.

– А ты откуда идешь? – спросила Рая.

– Из Камендрашака. Там у меня отец работает.

– Так рано?

– Я в лесу ночевал, – сообщил я с гордостью.

– И не страшно? – изумилась она.

– Так, чуть-чуть, – поскромничал я. И пояснил: – Поначалу было страшно, а потом ничего – привык.

– А зачем?

– Что – зачем?

– Ночевал зачем?

– А-а! Так вышло.

– А-ааа… Хочешь молока?

– У меня денег нету, – замялся я.

– Без денег! – воскликнула Рая. – Я только что подоила козу.

– Хочу. А тебя не заругают?

– Что ты! Я сейчас! – И она со всех ног кинулась назад, к дому, угол которого виднелся среди густых деревьев и кустов.

Я отошел в сторонку и сел на обтесанное бревно, положенное на два плоских камня, снял с себя вещмешок, не переставая удивляться тому, что случилось, и тому, что будет, уверенный, что будет что-то удивительное и обязательно хорошее.

Через пару минут Рая принесла большую кружку молока и кусок пшеничной лепешки.

– Пей! – сказала она, протягивая мне кружку.