Человек, с круглыми линзами очков на лице, выпрямился, поправил одежду. Летать в «объятьях» стрихша никому бы не понравилось, но вероятно, боссы-небожители не позволяли «средневековому ботану» ходить пешком, дабы не испортить расшитое золотом длинное одеяние. Яркий бесформенный балахон висел на нём, как платье взрослой тётки на ребёнке. Очкарик развернул свиток и, чрезвычайно важный в исполнении своей миссии, стал читать белиберду, точнее – мой приговор. Он читал ни на кого не глядя, бубнил что-то, как выученный урок, к кому обращался – не понятно.

Мне могла помочь только Есения. Я не знал, что и думать. Смотрел то на «ботаника» в платье, то на неё. С первых слов, сжавшись в комок от волнения, она превратилась в слух и сразу пересказывать, нескончаемый, торжественный лепет не торопилась.

Я пережил несколько противоречивых приливов желчных измышлений: нетерпеливость требовала информации; благодарность к маленькой, смелой девочке дважды встававшей на мою защиту будило тревожные предчувствие; гордость стонала от осознания моей неполноценности, забывшего вдруг местный язык; а подозрительность наполняла недоверием ко всему женскому полу, – «Пусть и молодая, но ведь как можно в такой момент доверять девчонке, в чьей полной власти я, по сути, находился? Задумай она объявить мне «своё» решение суда, и не узнаю я правды, пока снова не выучу дивий язык». – Так, что существовала угроза несколько лет прожить «счастливо» в Марьинке.

Есения пихнула меня локтем,

– Подойдите к нему.

Я послушно приблизился к глашатаю и получил от него стеклянный флакончик, полную копию того, что днём обнаружил в кармане и предлагал отдать Игоше. У меня возникло чувство дежавю. Молча, я покрутил в руках пузырёк, вслушиваясь в незнакомую речь, пытался вспомнить, где же всё-таки раздобыл первый.

– Подайте ему руку, – тихонько подсказывала Есения.

Глашатай нарисовал пальцем «сороку-ворону варившую деткам кашу» у меня на ладони, чётко что-то проговаривая. Последнее повторил дважды, требовательно глядя на меня.

– Выпей и узри, – услышал я перевод. Откупорил крышечку и, не пробуя на вкус, одним глотком, залил в себя прозрачную жидкость. Внутрь меня попала редкостная гадость. Напомнило, как приобретя машину, на вкус выяснял содержимое радиатора, чтобы убедиться, что залит тосол. Так вот – та противная сладость тосола показалась бы мне сахарным сиропом. Ощущение жгучей жидкости в желудке вызвало тошноту, закрытый рот наполнила горечь, приторность и жар заваренного вместо чая, перца. Я выбросил пустую стекляшку. Мелькнула мысль, – «Отрава!». Сочувственный взгляд Есении тревожил не детской печалью. Её зелёные глаза темнели на контрасте с побледневшим лицом. Нечего было и гадать, она, прощалась со мной. – «Неужели умру? Может два пальца в рот, пока поздно?»

Конец ознакомительного фрагмента.