Я видел очень много семей, которые любят друг друга, но в их отношениях не было этого третьего измерения, 3D-эффекта, когда человек может прийти и сказать: «Слушай, что-то у меня совсем перестало получаться. Мои проекты не идут. Если я закончу бизнес, давай подумаем, что я буду делать дальше».

А вы можете так говорить с Еленой?

Это возникло с самого начала. Я закончил работать в Думе. Собрал Лену и детей. Дети были маленькие. Мы сели. Я говорю: «Чем я буду заниматься?» И мы просидели до пяти утра. Они говорят: «Пап, а что ты хочешь делать?» Было уже известно, что Березовский может продать газету. Я говорю им, чего бы я хотел, и они говорят: «Пап, конечно, хорошо, если ты будешь кайфовать».

Мы с Леной полетели в Лондон для переговоров. Сначала не договорились по цене. Через год вернулись к сделке. Но это было коллективное решение всех моих друзей. Потому что на них же это тоже будет отражаться. К тому же есть политические последствия этих решений – вопросы безопасности, уровня публичности. Мы все это проговариваем. Я помню, что у Варвары было 5 пунктов, которые она хотела уточнить.

Все решения, которые я принимал, прошли семейный совет. Я могу выложить на стол самые тонкие нюансированные сомнения – и услышать от них такие же нюансированные советы. А иногда они говорят: «Пап, ты такой умный! Поезжай куда-нибудь, походи вдоль моря. Через неделю ты нам сообщишь, до чего додумался».

Д. З. Когда я узнала, что ваша любимая детская книга – «Сказки дядюшки Римуса», я подумала: вот откуда, наверное, любовь к театру абсурда и соответствующее отношение жизни.

С. Ю. В те времена трудной жизни, жизни перемещающейся, у нас всегда была библиотека. Но библиотека взрослая, поэтому я читал вещи случайные. Именно они и запоминались. Кроме «Сказок дядюшки Римуса», я действительно очень любил «Золотой ключик». Очень! Что я читал, то читал по многу раз. До заучивания наизусть. Что касается вот этой басенной неестественности, что кролик разговаривает с лисом…

А медведь нянчится с крокодильчиком…

…это не могло меня удивлять, потому что я цирковой человек, цирковое дитя. Костюмировка, женщины в перьях, обнаженные тела, которые меня окружали, люди и звери – в цирке добиваются, чтобы звери вели себя человекообразно, – это для меня было естественно в сказке, потому что я это видел вокруг себя.

Кстати, Феллини очень любил цирк. Как только приезжал шапито, он пропадал там целыми днями.

Финал фильма «Восемь с половиной» [8] , эта группа клоунов с мальчиком, – автопортрет режиссера в детстве, его мечта, которая склеивает этот развалившийся мир, – трогал меня не только как зрителя, но и так, как будто это отчасти про меня. Это обязательно для восприятия искусства. Если человек чувствует, что искусство как-то задевает его внутренние струны – любимые, нелюбимые или спрятанные, – тогда и возникает этот самый ответ. В фильме «Восемь с половиной» для меня возникает прямое касание.

В картине «Полторы комнаты» вы сыграли отца Иосифа Александровича Бродского, Александра Ивановича. Эта картина родилась из эссе Бродского о его родителях – эссе-покаяния. Наверное, похожие чувства возникают всегда, когда родители уходят. Вы были прекрасным сыном – судя по тому, что вы писали о своих родителях. И тем не менее у вас есть ощущение чего-то недоделанного или недосказанного?

Никто из нас, видимо, не был прекрасным сыном, никто не был прекрасной дочерью. Никто. Воздать родителям – это то, что приходит в голову потом. Слишком поздно. Покаяние – одна из тем, которые меня вообще крайне вдохновляют. Покаяние перед ушедшими – это важнейшая вещь. Был ли я хорошим сыном своих родителей? Я был недостаточно хорошим сыном. Я понял это позже, чем надо было, а осознал полностью так поздно, что на всю оставшуюся жизнь мне хватит этого покаяния.

Истина не существует в виде сказанной фразы или написанного предложения. Она открывается лишь как отражение или метафора. Одна музыкальная фраза или кадр из кинофильма может стоить тысячи слов объяснений. Попытка создать зеркало, в котором могло бы возникнуть это отражение, и есть творчество.

Творчество – это еще и своего рода следственный эксперимент. Воссоздавая свой собственный мир по образу и подобию реальности, художник старается проникнуть в тайну рождения жизни. И поэтому, говоря о чуде рождения художественного произведения, мы с героями «Белой студии» приходили к открытиям, которые можно соотнести с жизнью в целом. Ведь собственная судьба – тоже своего рода наше произведение.

Я убеждена, что культура как результат творчества гораздо демократичнее, чем можно предположить. Культура – не цель, а средство. Не количество прочитанных книг делает человека причастным к культуре, а способность настроиться на сострадание, на утешение, на любовь – на все то, что составляет суть любого произведения, если оно настоящее. «Над вымыслом слезами обольюсь…» Эти слезы объединяют всех, кто любил и страдал, кто прощался и разочаровывался, кто родился и был маленьким, кто когда-то умрет.

Д. З. Вы очень интересно рассказывали, как ставили с итальянскими актерами Чехова и как им трудно было соприкоснуться с кружевом чеховского мира.

Н. М. Знаете, положение было отчаянное. Они все хорошие артисты, дисциплинированные. Но, к сожалению, итальянская актерская школа в массе своей оставляет желать лучшего. Мы с Марчелло Мастроянни взяли смелость играть «Неоконченную пьесу для механического пианино» [9] по произведениям Антона Павловича Чехова – и я ничего не мог с ними сделать! Они говорят слова. А Михаил Чехов считал, что слова вообще не имеют значения. Однажды он смотрел спектакль Михоэлса на идиш, не понимая ни слова, и рыдал вместе со зрительным залом. Слово не значит ничего, мысль изреченная есть ложь.