Проткнутый штыком портрет матроса "Потемкина". Изрезанный ножами портрет пластуна Петра Кошки. Главный зал музея: сквозь пробитые стены врывается ветер, свистит в снастях двух фрегатов. Немцы боялись нашего флота. Они сражались с ним здесь, в музее. Топорами, прикладами они сломали макеты русских фрегатов. Они разрушили дома, стоявшие рядом с музеем, взорвали здание, где в дни нахимовской обороны была гарнизонная церковь, пытались увезти нахимовские пушки. Теперь на страже стоит возле них наш танк, погнавший захватчиков из Севастополя в мае 1944 года.

Центр Севастополя - каменная пустыня. На улице Ленина нет ни одного целого дома. Многие обитатели города ютились на окраинах, в погребах, в подвалах, в ямах. На берегу Южной бухты дымятся портовые здания, из-под воды виднеются палубы затопленных кораблей, торчат фермы плавучего крана, качаются на волнах брошенные немцами шлюпки; и вода в бухте тоже выглядит мертвой, безжизненной, будто ее отравили. Над нею холмы, где, лишенное крыши, высится здание панорамы севастопольской обороны, и дальше обезглавленный памятник Тотлебену. Фашисты казнили даже память о великих людях России.

Оглушает эта тишина Севастополя после бегства врагов, после грохота взрывов, воя пожаров. Я помню, как, оглушенные, подавленные этой тишиной, упавшей на раскаленную пушечным пламенем землю внезапно, как сон или смерть, мы пробирались через груды щебня, камней, железа, дерева, стекла, кирпича на первую улицу города. Волнение сжимало горло, трудно было дышать; казалось, мы входим в склепы молчания, в каменную гробницу, где все бездыханно, где нет и не может быть жизни, где потрясенной душой можно провидеть лишь тени героев, поднявшихся от бастиона Нахимова и встречающих в час новой славы своих русских братьев, кровью вернувших родине наш сегодняшний Севастополь.

На эту окраину мы поднялись из Инкерманской долины и на первой стене, пробитой снарядами, нашли задымленную, запыленную табличку с надписью "Лабораторная" - въезд в город с южнобережного шоссе; и этот маленький кусок жести был для нас как реликвия, извлеченная из окаменевшей лавы сражения. И все было тихо, все молчало, и трудно было ждать в прахе испепеленных домов, чтобы хоть слабый звук жизни возник в склепе города.

И вдруг жизнь ворвалась вся сразу, всей веселой и неунывающей прелестью, надеждой и счастьем, когда мы увидели в дыму взметнувшиеся над развалинами качели. Да, это были качели, те самые, знакомые с детства, наспех прилаженные веревками к двум кипарисам. Вместо доски или лодочки была привязана цинковая лохань, тут же извлеченная из какого-то погреба, и два пехотинца и севастопольская девушка с ними, хозяйка лохани, взлетали, и падали, и снова взлетали... Еще ночью эти два пехотинца были в бою, в горах, под пулеметами противника, цеплялись за выступы скал, ползли к немецкому доту, и смерть ползла рядом с ними, дыша смрадом пороха, а девушка в эти часы лежала в подвале, оглушенная взрывами. Но так велика ненасытная жажда жить в наших людях, что после военной севастопольской страды, в первый же миг тишины, властно пробуждается в них тяга к простой, невинной радости существования.

В потоке машин, пушек, повозок, гремевших в каменном щебне, мы прошли по улице Ленина к Графской пристани, и нас обогнала группа черноморских матросов, взбудораженных, мокрых от долгого бега, увлеченных каким-то еще непонятным для нас желанием. Не оглядываясь по сторонам, заставляя сторониться всех шедших навстречу, они мигом пересекли Интернациональную площадь и как вкопанные остановились на выщербленных снарядами ступенях Графской пристани.

Молча смотрели они туда, где блеснула перед ними прежним, знакомым севастопольским светом вода Южной бухты. Так встречаются только с любимой или с братом, спасенным от гибели. Матросы смотрели и не могли насмотреться. Они шумно дышали. Они шарили глазами по берегу, обнимая взглядом причалы, пристани, серое здание холодильника в дальнем конце бухты. Корабельную сторону, за которой виден Малахов курган, палубы затопленных кораблей, морские казармы на том берегу, острый выступ скалы в устье бухты, где высится нарядное здание морского госпиталя, торчащий из воды остов плавучего крана, брошенные на пристанях немецкие пушки, повозки, автомобили, вагоны, и снова, как завороженные, переводили взгляд на взлохмаченную ветром воду. Потом один из них хрипло выдохнул:

– Она! Она самая, Южная! Наша же, наша, товарищи!

И все разом встрепенулись, заметались по пристани, теребили друг друга, вцеплялись в прохожих, требуя, чтобы им дали хоть какой-нибудь красный лоскут, хотя бы платок или шарф.

Ничего красного не нашлось. Опережая друг друга, моряки побежали к старым колоннам, по которым любой узнает Графскую пристань. Обрывая бушлаты, они карабкались по колоннам, подсаживали друг друга, цеплялись руками за края свода и там, наверху, столпились тесной кучкой возле флагштока. Им нужен был флаг, флаг для севастопольской бухты. Но флага не было: матросы прорвались к бухте прямо из боя.

Они стояли растерянно, не зная, что делать. И вдруг одного осенило. Он скинул с себя черный бушлат, полетевший с арки на землю, снял через голову синюю форменку, тут же подхваченную ветром, и, оставаясь голым до пояса, сорвал с себя полосатую тельняшку - ту самую, матросскую, русскую флотскую тельняшку, которая ужасала немцев на подступах к Севастополю, когда моряки были твердыней обороны. Краснофлотец широко раскинул в обе стороны рукава, привязал их к веревке флагштока и поднял над пристанью, над бухтой, как флаг возвращения флота.

Матросская тельняшка взвилась в воздух, ветер бил в нее бурно, весело, и стоявшие на арке матросы выхватили из кобур свои пистолеты. Они стреляли вверх, где вспыхивали пухлые облачка зенитных разрывов. Это был матросский салют Севастополю.

Будет жить Севастополь!

С топором в руках, привычно перепрыгивая над водой со сваи на сваю, на звук салюта спешил усатый старик в капитанке с лакированным, потрескавшимся козырьком. Ухватка у него была моряцкая, взгляд острый, вид боцманский. Он поспешил к нам от водной станции дома Военно-Морского Флота, что стоит рядом с Графской пристанью в конце Южной бухты.