– Открывать в вашем доме я не смею. Так не принято!

– Так не открывайте.

Надрывной стук проверял нас на стойкость, и спустя несколько коротких мгновений, не выдержав, я повернулась к двери и открыла её. Не растрачиваясь на любезности, в комнату влетела Каприс, возбуждённая и румяная от досады, что ей не оказали должного внимания. Вероятно, приравнивая меня к мебели роскошной гостиной дома Кемелли, она даже не взглянула в мою сторону и сразу метнулась к Джеймсу. Её яростный взор обдавал лютой ненавистью.

– Тебе сложно открыть? – взревела она.

Джеймс не потрудился поднять глаз и отвечал монотонной холодностью.

– Убирайся к дьяволу.

– Это после того что с нами было?

Для большего эффекта Каприс громко кричала и размахивала руками. Право, женские истерики так банальны!

– После того, как я тебя жестоко истязал?

Я поняла, что Джеймс задумал отмыться передо мной от чёрной грязи сплетен Каприс, вылитой на него.

– Нам следует поговорить, Джеймс, – Каприс замялась, по всей видимости вспомнив, что я нахожусь за спиной. – Белла, попрошу тебя выйти.

– Она останется, – тем же пренебрежением ответил Джеймс. – Хочешь – говори, нет – убирайся.

Каприс была поражена, и я не меньше. Джеймс стоял боком и совершенно не заботился о манерах. Застывшая гримаса на его насмешливом лице была многозначительна, и рассудить её не всякий взялся бы. Думается, Джеймс был рад случаю, когда можно вдоволь потешиться, но в то же время он бы предпочёл никогда не открывать дверь ни для одной из дочерей Медичи. Они забавляли его и одновременно навивали смертельную скуку.

Каприс ломала руки. Её всклочному характеру смущение было неприсуще, но видимо тогда ей было неловко вести в открытую довольно личную беседу.

– Джеймс, ты слишком жесток ко мне! Умоляю, не губи! Нам ведь было так хорошо вместе. Вспомни той ночью ты говорил, как я сильно нужна тебе, говорил, что у меня есть всё, чтобы завлечь мужчину и подчинить его себе. Но ты ошибся, я невольна перед тобой и твоим равнодушием. Прошу, сжалься! Неужели ты не видишь, как я беспомощна влюблена в тебя?

Джеймс поразмыслил с минуту, оставаясь в неизменном положении.

– Вижу… что не влюблена. Твои чувства лишены искренности и напитаны ядом. Они совершенно иного характера, нежели о котором твердишь ты.

– Чушь! Я люблю тебя!

– Нет, в тебе говорит дух лидерства. Ты хочешь затмить сестру и доказать всем, что ты лучше её. А теперь уходи.

– Так ты женишься на ней? Она тебе больше по нраву? Как ты можешь так поступать со мной после того, как я сполна отдала тебе честь и своё достоинство? Подарила всё, что у меня было! Играла в твои грязные игры! А теперь ты выбросил меня, как использованную шляпу, и такой чистенький, с незапачканной репутацией пойдешь под венец с моей сестрой, сделав вид, что ничего не происходило?

Джеймс больше не обмолвился, хотя Каприс продолжала засыпать бессмысленными вопросами, кидаясь то к нему, то по комнате, как дикая рассвирепевшая кошка. Она была крайне уязвлена. Её лицо исказилось чарами злобы и гнетущей досады, и, наблюдая за ней, я никак не могла взять в толк, по какой причине Каприс заслуживала многочисленные симпатии мужчин. Должно быть, многие отличали в ней пыл и красоту. Но тот пыл обладал разрушающим действием, а красота являлась корыстной приманкой. Как только появлялся поклонник, Каприс впускала в него жало прирожденного коварства, обесточивала и забирала силу. В природе так расчётливо поступает самка богомола, уничтожая того, кто некогда был ей близок плотью. Но помимо корыстолюбия у Каприс присутствовала ещё одна утомительная особенность – её было слишком «много» во всем: в разговоре, где она болтала громче всех; в действиях, опережающих достойные манеры, и даже во взглядах, которые она расточала с пристальной дотошностью охотника на лицах тех, кто окружал её. Дома будто бы всё вертелось только вокруг неё, и порой казалось, старшины семьи Медичи забывают, что у них есть ещё и младшая дочь – Летиция. То, что безвозмездно прощалось Каприс – другой не сходило с рук. Летиция была довольно смиренной, чтобы оказывать неуважение к старшим, что скорее всего объяснялось проживанием на родине. Каприс в детстве перенесла тяжёлый грипп и долго лечилась в Германии. Это оказало существенное влияние на формирование пренебрежительного поведения. Порой она забывалась, что перед ней не обычная немка-горничная, а почитаемые родители, ровно как в те минуты позабылась, что непристойно столь вызывающе вести себя в доме постороннего мужчины.

Джеймс продолжил сохранять молчаливую позу. И Каприс сдалась.

– Женившись на ней, ты разобьешь моё сердце…

– Мне всё равно на твои чувства, тебя и твою мольбу. Проваливай к дьяволу.

Его равнодушие удивляло. В той картине жестокого романтизма различалась нерушимая власть мужского самообладания, сковывающая льдом безразличия, а также ничтожность человеческого духа. Мы рабы чувств. И беспомощность Каприс служила наглядным примером слабости. До конца я не могла судить о водах, наполняющих её внутренний мир. Откровению со мной она поддавалась только, когда дело касалось сводной сестры. А кроме того, много ли я смыслила в любви в те годы? Но как бы не так, был ли тот случай проявлением любви или нелегкой погоней за первенство – оба варианта выглядели убого.

Каприс огляделась по сторонам и, увидев стопку писем на столе, схватила связку и швырнула на пол – это было последнее, чем она могла смягчить рану на лоне ужаленного самолюбия. Джеймс повернул голову в ту минуту, когда Каприс, оттолкнув меня в сторону, вылетела из дома Кемелли, захлопнув дверь.

– Что вы скажите об этом? – спросил Джеймс, растягивая таинственную улыбку на губах.

– Это отвратительно! – воскликнула я. – Вы были непростительно грубы с Каприс.

– Я лишь вёл себя так, как позволяла она с собой вести. Всё это дешевый спектакль, не более. Она слишком бездарна, чтоб играть талантливее.