После обеда Иван Васильевич сказал:

— Вы у нас недавно, два года, но я вижу, что вы полюбили завод. А для меня теперь это вся моя жизнь…

Его голос дрогнул, и Коротееву стало не по себе: до чего он любит Лену! Впрочем, это понятно…

Журавлев продолжал:

— Вы сами знаете, Дмитрий Сергеевич, завод — это большая семья, а в семье каждый старается приспособиться к другим. В общем у нас дружный коллектив. Но есть трещина… Поверьте, для меня это не вопрос престижа. Я из крестьянской семьи, человек простой, дисциплину я требую только на работе. Вышел за ворота — пожалуйста, говори, что хочешь. А работать в атмосфере недоверия нельзя. Я признаю, что у Соколовского большой опыт, но держится он так, что с ним невозможно сработаться, я пробовал, на все закрывал глаза, теперь дошло до крайности…

Коротеев попробовал успокоить Ивана Васильевича:

— У Соколовского трудный характер, но он ценный работник. Не стоит придавать значение каждому его слову. Я лично его мало знаю, то есть знаю по работе, а так мы не встречаемся, но Егоров говорит, что язык у него острый… Право же, Иван Васильевич, не обращайте внимания…

— Дело не в его остротах. Ну, скажите, почему он все время в цехах, редко у себя в бюро бывает? Какое-то у него недоверие. К тому же Егорову, к вам…

— Да нет, что вы! Конструктору трудно работать, запершись в своем бюро, я сам часто прошу его проверить — ведь приходится учитывать технологию. Будь на его месте человек с другим характером, вам бы это в голову не пришло.

— А как же отделить человека от его характера? Вы знаете, что у него было на Урале?.. Ну вот, а над этим стоит призадуматься. Там у него был директором Сапунов, человек молодой, энергичный, поднял завод. Соколовский землю рыл, придумал, будто его проект нарочно положили под сукно. Время было военное. Мы с вами в блиндажах мерзли, а он о своей карьере думал, хотел уничтожить чистейшего человека. Его там разоблачили, в челябинской газете фельетон был, но у него какие-то связи, вот и выплыл.

— Не верится, Иван Васильевич. Соколовский менее всего похож на склочника…

— Вы чересчур доверчивы, Дмитрий Сергеевич. Есть за ним дела… Вы когда к нам приехали, кажется, еще застали Воронина. Прекрасный был человек, долго хворал — печень, не лечился, запустил, но в общем его доконала история с подшипниками шпинделя. Помните? Кто был виноват? Соколовский. Взвалили все на Воронина, а ошибка была в проекте, это бесспорно.

— Когда я приехал, Воронин уже не работал, лежал в больнице. Трудно себе представить, что Соколовский мог допустить такую ошибку — конструктор он блестящий…

До этой минуты Журавлев говорил тихо, даже благодушно, но тут он потерял самообладание, вскочил, а его отвисшие, зеленоватые щеки покраснели.

— Вот уж не нахожу! Он блестящий склочник, это бесспорно. Вас не было на партсобрании, жалко, — поучительное зрелище. Почему он поднял вопрос о жилстроительстве? Вы думаете, ему важно, как живут рабочие? Плевал он на это. Сибирцев — тот действительно болеет. А вы думаете, мне легко? Погляжу на хибарки, и сердце сжимается. Я счастлив, что скоро сможем разместить людей по-человечески. Ответственность на директоре, кажется, а не на конструкторе. Я ему это вежливо подсказал, а он меня начал учить, что такое парторганизация. Ну, скажите, какое у него право так со мной разговаривать?

Коротеев попытался успокоить Ивана Васильевича:

— Я не вижу в словах Соколовского ничего обидного. Он ведь старый член партии…

Журавлев окончательно вышел из себя, он больше не сознавал, что говорит, отрывисто выкрикивал:

— Старый член партии? Ну, знаете!.. Прошлое у него с пятнышком… Семья за границей. В Бельгии… Вы думаете, это сплетня? Ничего подобного! Можете посмотреть анкеты… Никогда я об этом не говорил, я честный работник, а не склочник. Напротив, я за него заступался — зачем вытаскивать прошлое?.. Если ему дали возможность работать, пускай работает… Но не такой уж он белоснежный, чтоб меня учить… В лучшем случае, ему можно доверять только на пятьдесят процентов, это бесспорно…

Коротеев молчал, погруженный в свои мысли. Странно сделан человек — из пестрых лоскутков, все перепутано. Когда Журавлев говорил про Ржев, я в нем чувствовал близкого человека. Он с любовью вспоминал боевых товарищей, никакой декламации не было, я убежден, что он говорил искренне. Час назад… А сейчас нашептывает, клевещет. Зачем он меня позвал? Хочет и меня втянуть? Никогда я не поверю в историю с Ворониным. Соколовский — честный человек. А второго такого конструктора нет. Жить с ним в одной комнате я не хотел бы — все говорят, что он любит подпускать шпильки. К чему это? Жизнь и без того кусается. Может быть, он сам искусанный, оттого и язвит? Во всяком случае, он честнейший человек. Я дразнил Савченко — «романтик», а Савченко прав: Журавлев — низкий человек. Странно даже, что я с ним дружески разговаривал, пил водку. Почему я должен выслушивать его пакости?..

Коротеев встал.

— Мне нужно еще поработать.

В дверях он вдруг остановился.

— Насчет Соколовского я не согласен, вы это учтите.

Журавлев долго не мог опомниться.

Зря я доверял Коротееву, он снюхался с Соколовским. Трепло! Почему он к Лене ходил? Наверно, не только философствовали… Я вообще чересчур доверчив. Разве я мог Лену в чем-нибудь заподозрить? А она сказалась вертушкой…

Все-таки с Леной было веселее. Будь здесь Шурочка, я сейчас поиграл бы с ней в ладушки. Да и дом какой-то пустой…