Шрифт:
Надежда Егоровна спрятала письмо и вздохнула: опять ей стало жалко Соню. Да и Савченко жалко: по-моему, он ее не забыл…
Савченко встал. Она не стала его удерживать: когда Андрюша был жив, он подолгу сидел, а о чем ему со мной разговаривать?..
— Надежда Егоровна, я не знал, можно ли к вам сегодня зайти. Ведь сегодня ровно год…
Она едва сдержала слезы: вспомнил!
— Андрюша вас любил…
— Андрей Иванович мне очень много дал. Конечно, не только мне. Мы все у него учились…
Надежда Егоровна усадила Савченко, принесла чайник, стала резать сыр, колбасу.
— Вам крепкий, Григорий Евдокимович? — Она улыбнулась. — Я уж лучше буду вас звать Гришей, как ваша мама…
Савченко смущенно ответил:
— Мать меня звала Григулей.
Он рассказал, что его мать умерла в Ленинграде во время блокады. Потом тетка взяла его с собой, они эвакуировались в Томск. Савченко два раза убегал на фронт, один раз добрался до Минска, но его вернули — ему было пятнадцать лет, он говорил, что семнадцать. Дядю убили возле Кенигсберга. Тетя теперь одна. Он ее звал к себе, не хочет: «Ленинградка, — отвечает, — умру в родном городе».
Надежда Егоровна расспрашивала, что нового на заводе: давно не приходил Егоров.
Яша Брайнин забежал вчера. Посылают его в Караганду, отец огорчается, а Яша говорит, что очень доволен. Так вот, он мне сказал, будто на Соколовского опять напустились. По-моему, выдумки. Журавлева теперь нет, а о Голованове все хорошо отзываются…
Савченко объяснил, что Соколовский погорячился. Проект он представил замечательный. Андреев его защищал, хорошо говорил… Надо признаться, что подошли формально. Человек он немолодой…
— Вот вы мне это рассказываете, а им вы сказали?
— Конечно!
Надежда Егоровна подумала: «Андрюша никогда не боялся говорить правду в лицо. Савченко вспомнил, пришел… Значит, что-то остается… От одного к другому — течет, не мельчает…»
— Гриша, что вам Соня пишет?
— Она мне редко пишет, работы у нее много. Маслов был недавно в Пензе, говорил, что на заводе Соней довольны…
Он старался улыбаться, но улыбка получалась печальная.
— Я пойду, Надежда Егоровна. Засиделся, скоро двенадцать.
Только он ушел, как Надежда Егоровна услышала шаги Володи. Он думал, что мать спит, и тихо прошел к себе. Она его окликнула:
— Володя! Письмо от Сони. В шкатулке…
— А ты почему не спишь?
— Савченко приходил. Он как раз перед тобой ушел. Мне Соню жалко.
— Почему? Она пишет, что довольна.
— Я не про это… С Савченко у нее не клеится.
— Почему ты это решила? Он всегда про нее спрашивает.
— Чувствую. Ты бы на него поглядел, совсем голову опустил…
Володя неожиданно засмеялся:
— Ну, если Савченко голову опустил, что же мне делать? — Он спохватился: Ты, мама, не слушай, болтаю глупости… — Он поцеловал Надежду Егоровну. — А за Соню не бойся, она крепко стоит на ногах…
Он подумал: ведь это правда. Соня как отец — у нее принципы. Она выстоит. Не то, что я…
— Знаешь, мама, я сегодня подумал: отца все любили. На кого ни посмотришь — или к нам приходил, или папа о нем рассказывал. Соня очень похожа на отца, Она сильная…
— Жалко мне ее — ведь никого у нее нет. Упрямая…
— Может быть, ей понравился кто-нибудь в Пензе? Вот она пишет про Суханова…
— В третий раз. «Интересный человек», — а как это понять? Вдруг он женатый? Да и вообще ничего это не значит… Володя, ты ей обязательно напиши, она обижается…
Володя грустно улыбнулся.
— А о чем писать? Никаких событий не произошло — ни у меня, ни вообще… Спокойной ночи, мама!
Он все же заставил себя написать:
«Дорогая Соня!
Мама здорова, твое письмо ее очень приободрило, она долго повторяла, что у тебя хорошее настроение, и от одного этого сразу помолодела на двадцать лет. Она возится с мальчишками отца. Помнишь рыжего Сережу? У него несчастный роман, и он бегает к маме за советами. В общем это хорошо — она меньше думает о своем горе.
У меня лично ничего нового. Сегодня сдал панно, предстоит написать портрет Андреева. Работаю, немного хандрю, немного острю. Читал Диккенса, теперь решил перейти на Стендаля. Беседую иногда с Соколовским, он тщетно пытался меня посвятить в тайны физики. Кстати, я тебе завидую, ты в этом разбираешься. Савченко уверяет, что Соколовский представил потрясающий проект, он мне объяснял, но я в общем ничего не понял — речь идет о какой-то обработке металла в закаленном виде и о других столь же загадочных для меня вещах.
Соня, я о тебе часто думаю. Ты не должна считать, что я плохой брат. Конечно, я тебе иногда говорил глупости, но это от моего очаровательного характера. Пожалуйста, не грусти! Когда у тебя будет скверное настроение, помни, что все может перемениться. Мне один человек сказал, что можно начать новую главу, даже когда кажется, что ничего в жизни не осталось. Наверно, это правда. Я убежден, что ты не унываешь. Ты похожа на отца; когда я думаю о тебе, всегда его вспоминаю.
Соня, сегодня годовщина. Утром я ходил с мамой на кладбище. Мне хочется тебе написать об отце, но словами ничего не скажешь, разве что его все любили, — это необыкновенная вещь. У нас с тобой большая потеря, мы должны крепче друг за друга держаться.
Напиши мне, а я тебе обещаю часто писать про маму. Она говорит, что в письмах ей трудно все рассказать, я ее утешаю, что скоро июль и ты приедешь. А может быть, ты возьмешь отпуск в июне?
Из всего, что ты пишешь про Пензу, меня особенно вдохновила трансформация Журавлева. Не знаю даже, что труднее себе представить — его худым и стройным или скромным и добрым? Во всяком случае, можешь ему поклониться от меня. Кстати, у меня его портрет. Если он еще немного похудеет, пошлю ему в подарок: пусть вспоминает о своем пышном прошлом.
Соня, будь веселая и счастливая! Я тебя крепко обнимаю».
Он больше не думал ни о своих неудачах, ни о Сабурове, ни о том, как жить: ему стало сразу легко, он лег и уснул, чуть улыбаясь.
8
Соколовский теперь казался спокойным, был даже, пожалуй, веселее обычного, не потому, что хотел скрыть свою обиду, а потому, что боролся с собой и боялся поддаться печали.
Когда Савченко сказал ему, что считает решение партбюро несправедливым, Евгений Владимирович ответил: «А вы об этом не думайте. Конечно, могли бы меня не тыкать носом в лужу, я ведь, к сожалению, не щенок. Но в общем виноват я, нельзя в пятьдесят восемь лет вести себя как мальчишка… Я за проект боюсь: занялись мной, а про дело забыли. Скажи они: «Соколовский — старый дурак, ему пора на пенсию, а предложение его дельное», — да я бы их расцеловал! А то получается ерунда. Я им говорил об электроискровой обработке. А они вместо этого занялись моим воспитанием…»