Обитатели потешного кладбища

Аннотация

Новая книга Андрея Иванова погружает читателя в послевоенный Париж, в мир русской эмиграции. Сопротивление и коллаборационисты, знаменитые философы и художники, разведка и убийства… Но перед нами не историческое повествование. Это роман, такой же, как «Роман с кокаином», «Дар» или «Улисс» (только русский), рассказывающий о неизбежности трагического выбора, любви, ненависти – о вопросах, которые волнуют во все времена.

I 1 Мы нашли мсье Моргенштерна в Люксембургском саду. Вытянувшись во весь рост, он лежал на скамейке, над ним покачивались грустные ветви раскидистого каштана. Закат и камнеломка выстлали за его временным аскетическим ложем пурпурный ковер. Чуть поодаль из-за листвы выглядывала одна из тех статуй, что в сумерках производят гнетущее впечатление. Мари негромко вскрикнула и побежала к нему. – Альфред? Альфред, проснитесь! Вам нельзя здесь лежать… Она пыталась привести его в чувства. Взгляд старика блуждал. Я подумал, что он, должно быть, сильно пьян. Он не узнавал ее совсем. От досады Мари выругалась, по-французски. Старик что-то пробормотал и отвернулся. В полной растерянности, я стоял в стороне, чувствуя, как вокруг меня нарастает волнение. Ветви шуршали, змеилась пыль, старые сухие листья танцевали. Что-то происходит, понимал я, что-то таинственное. Я ощутил мягкий толчок в спину. Подумал, кто-то шутит, хотел оглянуться, но мгновенно догадался, что в этом нет никакого смысла. Теплая волна воздуха мурашками пробежала по спине, клубок переживаний, которые мне еще предстоит разобрать на строки и нити, кровью прилил к шее, ударил в голову и с отчетливым хрустом в позвонках сдвинул во мне давно застывшие части. С той самой минуты, когда мы нашли мсье Моргенштерна недалеко от выхода из Люксембургского сада на бульвар Сен-Мишель, я совпал с движением, которым был охвачен Париж, я ожил. – Да помогите же, Виктор! – крикнула Мари, и я окончательно очнулся. – Да. Иду! Город волнуется с конца прошлого года. Я наблюдал зарождение агонии как лаборант, изучающий какой-нибудь вирус, привитый лошади. На все смотрел с улыбкой: люди бегают, в окнах лица, разгоряченные, любопытные, напуганные. Я с детства обожаю хаос, люблю бывать на вокзале, смотреть, как пассажиры торопятся на поезда. Эвакуацию в Чистополь в 1941 году я воспринял с энтузиазмом. Мама плакала, папа был белый как мел, а в моей груди гудел пламень; когда мы оказались посреди пустырей и ледяного ветра, в деревянной избушке с земляным полом недалеко от длинной-предлинной пристани, они пришли в ужас, а я был в восторге. Сколько впечатлений! Сколько свободы! Наконец-то я сбежал из пыльной Москвы. Никогда ее не любил и не хотел идти в школу. Я знал, в какую меня поведут, она проглотила многих моих знакомых, и все они ее ненавидели. Здание походило на казарму. Мы с мамой часто ходили мимо, и я, глядя на парадный вход с колоннами и лепниной, содрогался от мысли, что вскоре эти огромные двери проглотят и меня тоже. По битым ступеням, хрипло переругиваясь, скакали заматерелые мальчуганы. Я глядел на них и представлял, как они будут мне давать тычки, подзатыльники и щелбаны. Мама останавливалась и показывала мне учителя, – а этот, думал я, будет мне ставить двойки и вызывать в школу отца. От рутины спасла эвакуация. В Чистополе была совсем другая школа, там все учились понарошку… Серый мятый плащ, черные брюки, штиблеты; одной рукой он держался за спинку скамейки, другая безжизненно свисала. Мы склонились над ним. Нет, мсье Моргенштерн не был пьян. Он что-то лепетал. Листва вмешивалась, не давала понять. В тот день мы смотрели Alphaville в полупустом синема-клубе. Случайно забрели. Мари увидела афишу, сказала, что у нее устали ноги, фильм ей советовал посмотреть Клеман. – У него безупречный вкус. Я читаю все, что он мне приносит. Я полностью ему доверяю. Он немного чокнутый, но это пустяки. Я вас обязательно познакомлю! Вы его полюбите, вот увидите! Идем? У меня не было денег, но было поздно – мы вошли в клуб, мы подошли к кассе, она купила билеты. Было страшно неловко. Мари пропустила мои извинения мимо ушей, она смело шла к своему любимому месту, в самой середине. – Я обычно сижу здесь, в каждом синема! – Села и быстро расстегнула туфельку. – С самого рождения со мной было что-то не так. Вечная путаница в документах! Я родилась во время немецкой оккупации, моя сумасшедшая мать собиралась меня назвать Марией Антуанеттой. Представляете, какая дура! Была бы я сейчас… – Расстегивала другую, посмотрела на меня и встряхнула волосами, чудесными волосами. Я не успел ничего ответить, даже улыбнуться не успел. – Дед хотел Сталиной назвать, в сороковом-то году… Отца никто не спрашивал, считалось, что у меня его не было, но потом все выяснилось… По паспорту я – Мари Анн, но так меня никто не зовет. Дома она Марианна, для лучших друзей – Мари; во время учебы на филологическом факультете в Нантере она по вечерам работала в пансионате, где одна русская аристократка звала ее Нюрц, и каждый раз, когда Мари входила в пансионат, глаза пожилой дамы наполнялись слезами: «А вот и моя милая Нюрц! – брала Мари за руку: – Посиди со мной, дорогая Нюрц». Единственный, кто звал ее Мари Анн, был директор маленькой строительной конторы, ему позарез нужна была знающая английский стенографистка, однако за неполных два месяца, что Мари у него проработала, он ни разу не попросил ее что-нибудь перевести или стенографировать, зато вежливый негодяй распускал свои лапы, и она ушла. – Отец и его друзья зовут меня Маришкой. Красиво? – Очень. Мари родилась в Аньере, на собачьем кладбище, смотрителем которого был ее дед; роды приняла бабушка… Еще Мари говорит по-польски. – А вы говорите по-польски? – К сожалению, нет. Я был очарован и не хотел этого скрывать. Пусть видит! В зале тихо щелкали перекидные часы. Во мне закипало желание. Минута за минутой… Погас свет, – «смотрите туда, не надо на меня смотреть». Я услышал, как звякнул замочек на туфельке, она их легко скинула, с мягким шуршанием падали цифры на часах. Вдруг она поставила ножки на мой ботинок… – Позволите? – Да. И время остановилось. Я приехал в Париж в октябре 1967 года; до того, как познакомился с Мари и поселился на rue d'Alesia, я не мог надышаться Парижем, он затмевал мои мысли, я чувствовал присутствие города даже во сне, меня здесь все волновало, белых пятен на карте становилось меньше и меньше, в некоторых местах образовались дыры, несколько раз меня посещало тревожное ощущение, будто мне что-то сейчас откроется, какая-то великая тайна, вокруг меня оживал воздух, он начинал струиться, над головой что-то колебалось, меня овевали струи ветра, поднимался шорох, я спешил найти тихую улочку и затаиться в ней, чтобы наедине разобраться с этим явлением, но восхитительное ощущение присутствия чего-то великого быстро меня покидало, я оставался истуканом стоять в парке или долго сидел на скамейке, во мне струилась тоска, как давно забытый мотив, я что-то писал, но ничего не складывалось, отправлялся гулять по набережным, и тогда на меня находило другое странное чувство: будто я обернут в целлулоидную пленку из фантазий и историй – всего того, что я навоображал об этом городе; оглядываясь на собор Парижской Богоматери, я на мгновение видел открытку, ту самую открытку собора, что висела у меня над кроватью в Ленинграде на Гаванской, 8А (там были и другие: кенотаф на могиле Бодлера, Триумфальная арка и, разумеется, Эйфелева башня); сделав несколько шагов, снова оглядываюсь: собор на месте, настоящий, огромный, и я себе говорю: это не фильм, не сон, не открытка. Редакция находилась в двух шагах от Пер-Лашез, я неминуемо оказывался там каждый день, бродил по влажным дорожкам кладбища, смотрел, как безразличное солнце облизывает монументы, скользит по холмам некрополя, сдвигает тени, словно пытаясь заглянуть в склепы; напоследок таинственно блеснув в серой лужице, образовавшейся на плите старинного надгробья, солнце исчезало, и только тогда я замечал какие-нибудь детали: на огромную бабочку похожий лист, упрямое пламя свечи, рассыпанные монетки, поломанные ступени, из-под которых уродливыми рептилиями выглядывали извивающиеся корни – воистину деревья здесь питаются мертвецами и превращаются в монстров! На скамьях и булыжниках медленно тлели розовые отпечатки заката; последний слабый луч, облюбовав длинную поэтическую эпитафию, полз от слова к слову, как рука слепца, читающего шрифт Брайля. Помню, как увидел ворота Пер-Лашез в первый раз. Я зашел туда только потому, что слишком рано было идти на рандеву. Позвонил в редакцию, сказал, что у меня есть рекомендация, моего звонка ждали, Роза Аркадьевна, главный редактор «Русского парижанина», предложила встретиться, продиктовала адрес. «Вы знаете, где это?» Я ответил, что знаю. «Вот и отлично. Так будет проще. Даже если я вам скажу, как найти нас, вы вряд ли найдете. Адреса в Париже обманчивы. Это не совсем на rue de la Roquette. Тут все немножко хитро устроено. Нужно свернуть на rue de la Folie-Regnault и зайти через синие ворота. Но кто их вам откроет? Тут у нас к тому же такой привратник своенравный…» (Я это выяснил чуть позже, мы сдружились со стариком.) И я пошел по бульварам, заглядывал в книги на лотках, выхваченные строки сплетались в поэму, все казалось связным, все волновало. На Монмартре была сутолока. Хотелось есть, но денег хватило только на бокал вина в небольшом кафе. Входили и выходили шумные посетители, появлялись официанты и исчезали, каждый спешил добавить свой собственный звук, точно они были джаз-бэндом. Я выпил и пошел гулять. Ветер-мим подбрасывал листья. В отдалении звучал колокол, квакали клаксоны. Я был легок, хотелось танцевать. Мое приподнятое настроение развеялось, как только я оказался за воротами кладбища. Приветственно зашелестел древний кедр, приподнял ветви и с медленным вздохом их опустил, – стало тихо и тяжело на душе; мне подумалось: невинность моей жизни кончилась (в мои неполные тридцать три я был относительно невинен). Ноги привели меня к монументу спящей виконтессы; я долго стоял, глядя на то, как она лежит, тени и блики приводили в движение складки мраморного савана; от ее лица веяло покоем; ветерок трепал мои волосы, я хотел уйти, но почему-то удерживал себя, вглядывался в ее черты, в ней было что-то знакомое, я смотрел и не мог понять, а потом неожиданно понял: она напоминала мне маму! Мне захотелось поцеловать ее, но кругом были люди, что-то выискивали, перекрикивались до неприличия громко, я ушел (с тех пор, сколько ни бродил там, ни разу не нашел того монумента). Прогулка меня отрезвила, мне казалось, будто покойники наблюдают за мной из окошек своих каменных домиков и шепчут: эй, чужестранец, что ты ищешь здесь? С первых дней Париж меня дурачит и кроит на свой лад, навязывает свою пульсацию, свой телеграфный код; город не оставляет меня без присмотра, сопровождает звуками, тенями, запахами. В сумерках я теряюсь, они наваливаются внезапно, как пьяный прохожий, который кладет тебе на плечо руку, говорит несколько слов и лезет обниматься. Огни фонарей сдвигают перспективу, щекочут глаза, – я хожу медленно, осторожно, боюсь наступить на спящего на решетке бродягу, вздрагиваю от хлопка ставни или скрипа витринной решетки. А как таинственно порой на ветру колышутся тенты, как крылья! Приноравливаюсь и к ночным крикам, и бесцеремонным утрам… пению птиц, гаму, толкотне… Голоса, шарканье, грохот грузовиков, позвякивание цепей – все обладает характером, насмешливым и высокомерным, каждый звук одергивает: чужак, что тебе надо? Ты входишь в тень и потихоньку прозреваешь, но тут тебя небрежно задевают плечом, в лицо летят обрывки фраз, которые ты долго пытаешься склеить, но надоедливый скулеж тележки, сливаясь с голосом попрошайки, не дает собраться с мыслями. Ты раздражаешься, идешь, жмурясь на солнце, а из-за плеча вырастает фигура соглядатая. «Эта авеню бесконечна», – говорит некто, я ничего не отвечаю, не до конца веря, что обращаются ко мне. «Я не ел со вчерашнего дня», – продолжает незнакомец с ясными от голода глазами, – его, наверное, подослал город. «Я спал под открытым небом… Нет, нет, мсье, не лезьте в карман, я не прошу милостыню, мне заплатят завтра. Я просто хотел сказать, что в Париже много улиц и бульваров, и бывают такие дни, когда они становятся длинней, а бывают дни, когда они кажутся короткими… Город словно сжимается и разжимается, как пружина». – «Город дышит», – говорю я, мой попутчик радостно соглашается. Я видел, как поймали вора в метро, сначала услышал истошный вопль, протяжный, переходящий в завывание, и вспомнил: так кричали ослы, у нас в Чистополе были ослы, иногда они кричали совсем как люди; вору, наверное, было не больше семнадцати, мальчишка, тощий, с красивыми вьющимися волосами, сразу двое мужчин заломили ему за спину руки, прижали к каменному полу туннеля, он плакал и молил отпустить. В тряских тесных вагонах все пропитано близостью, доступностью, в них появлялись демоны, облаченные в человеческую плоть, одетые в изношенные манто, с испещренными, как исцарапанная лакировка, физиономиями, и ангельские лики девушек утонченной, невиданной восточной красоты, с черными густыми бровями, насмешливыми, слегка выпученными губами, раскосыми глазами, тяжелыми от туши ресницами и ослепляюще белой холодной кожей. Ты сидишь в полудреме, и вдруг тебе бросаются в глаза открытое плечо, декольте, колено, черные локоны, вздернутый носик – Незнакомка! Она сидела, забросив ногу на ногу, и смотрела перед собой, безразличная ко всему: к пассажирам, к грохоту, к болезненно подмигивающим лампочкам; ее легкое для осени платье шевелилось – васильки, на платье были васильки, колокольчики; я стеснительно оглядывался, стараясь, чтоб никто не приметил, как я любуюсь ею, смотрел на ее отражение в пыльном вагонном стекле (там, в стремительно летящей сквозь мрак перспективе, она казалась еще прекрасней и более недосягаемой): белая грудь, тонкие лодыжки, тонкие руки, хрупкие пальцы, платье приоткрывало ее голени; воздух в метро такой живой, такой участливый, он доносил до меня запах ее духов, ее дыхание, – я долго ею любовался, думая заговорить с ней, но неподвижность ее взгляда меня парализовала, так и не решился. Была одна проститутка. Она села напротив меня, я услышал ее дыхание, намеренно громкое, призывное. У нее был хищный рот и развратные глаза, туш и помада немного размазались, но это ее не портило, наоборот, придавало больше шарма. Сильно прогнувшись, она откинулась назад и закрутила волосы. Нет, красивой она не была, но меня возбуждали ее легкое тесное платье и большая грудь (наверняка эта грудь потом вызвала бы во мне тошноту, и, как часто бывало, у меня бы ничего не вышло). На ее плечах лежал мятый арабский платок. Незаметно она стянула его и обвязала вокруг талии; туго затянутая, вызывающе соблазнительная, она играла концами платка, поочередно ударяя ими по колену и посматривая на меня; платье поднималось выше и выше, оно будто сжималось, приоткрывая ее сытную плоть; она была так доступна… но денег не было, и даже если бы были, я голодал, мои натруженные от ходьбы ноги ныли, мозоли щипали пятки, в тот день я много ходил, был в гостях у нескольких человек, которые согласились дать интервью, весь вечер занимался расшифровкой. Отвернулся и уставился в мелькающую черноту туннеля. Проститутка поняла, что я пустой, что не только в моих карманах ничего нет, но и желание мое поедено коррозией усталости, вмиг ее поза перестала быть вызывающей, спина ослабла, грудь обмякла, она натянула платок на плечи и пересела. Я не сразу пошел домой, долго в полумраке бродил по улице Тольбиак, заходил на улицу Артистов, ходил по прилегающим тихим улочкам, прогуливался по rue de la Sant'e, и когда пошел к себе, изможденный от впечатлений, работы и голода, услышал, как в клинике Святой Анны кричала сумасшедшая, на минуту я впал в оцепенение, затем быстро поднялся к себе, чтобы посмотреть из окна, но так ничего и не увидел, было темно, фонари светили слабо, крик терзал темноту, где-то за стенкой работала швейная машинка, хозяйка квартиры сделала телевизор погромче, послышались еще голоса (санитары, возможно), хлопнула дверь, и все прекратилось. Роза Аркадьевна поселила меня к своей старой знакомой, которая укрывала ее с мужем во время оккупации, мне повезло: мое окно выходило на сад психиатрической клиники, и я часто туда посматривал, я решил, что это неслучайно – Париж с первых дней дал мне понять, что знает о моем прошлом. Я смотрел на темно-зеленые ворота, воображением просачиваясь в запертые комнаты, где находились пациенты, и видел тех, с кем когда-то делил мою не-свободу, на койках лежали те, с кем я пил чай, чьи рассказы слушал, от кого прятал глаза, кому улыбался; глядя на охряную стену клиники Святой Анны, я чувствовал, что часть меня еще томится в застенках и, может быть, никогда не будет свободной, потому что однажды перенесенный ужас будет сжимать мое сердце, как неизлечимая судорога, во всяком случае, пока будут решетки, запертые двери, за которыми томятся люди – хоть бы и один человек! – я не успокоюсь. По выходным я смотрел, как они, в тапках или галошах, халатах и смешных шапочках, прогуливаются в своем дворе. Там был настоящий парк, с дорожками, статуями, красиво постриженными кустами и клумбами. Они сидели на скамеечках, курили, разговаривали. Я видел, как некоторых уговаривали выйти: санитар стоял у дверей и приглашал, делая театральные жесты, даже кланялся. К ним приходили посетители… На черепичную крышу одного из отделений (старинное здание из серого камня с маленькими окошечками) листья падали, падали, покров делался плотней и плотней. Для меня эта крыша стала своеобразным указателем смены сезонов. Я следил за тем, как приближается зима. Дождь смывал листья с крыши, они снова падали, украшая черепицу, застревали в водостоке, прилипали к карнизам. В погожие дни ветер их срывал, уносил, но листья собирались вновь, однажды они покрыли крышу плотным слоем и лежали так до весны. С февраля в воздухе зреет что-то предгрозовое, гул идет по Парижу, неслышная дрожь закрадывается под кожу, все кажется чуть более настоящим, отчетливым, ярким, – так бывало в детстве перед каким-нибудь праздником или ответственным днем: от волнения в голове хрустело, как в скрипучий мороз. Впрочем, буря – еще тот праздник. В марте началось: Нантер. Пришлось ехать, смотреть, говорить, писать… Хотя казалось бы, какое нам, русским, дело до их забастовок? – В нашей газете должно быть все, – отрезала главный редактор. – Мы тут живем. Мы – часть этой страны. Другой у нас нет. Честно говоря, я с ней согласен: зачем себя ограничивать «эмигрантской жизнью»? Ехал в Нантер воодушевленный, ехал и думал: в Советском Союзе меня и близко к газете не подпускали, и не допустили бы, пациент психиатрической клиники – жирный крест, а тут – материал для первой полосы. Жаль, что ехать было недалеко. До этого я ездил в Страсбург на встречу с бывшими эльзасскими солдатами вермахта, которых насильно погнали на Восточный фронт, где они сдались на милость Красной армии и затем отбывали срок в лагерях, кто под Тамбовом, кто в Ульяновске. После возвращения газетчики их осаждали. Они не хотели ни с кем встречаться. Говорят, переговоры тянулись не один год, еще задолго до моего приезда эпопея началась. Наконец-то сломались; их уговорил местный пастор. Собирался ехать Вазин, старый эмигрант, перхотью обсыпанный кряхтун, ходил, посвистывал от удовольствия, но поехал я. Озлобившись, Вазин несколько дней со мной не разговаривал, желваками поигрывал; он меня не терпел еще до того, как я увел у него поездку в Страсбург, а с тех пор – всякое лыко в строку. Хотя моей прямой вины в том не было; les malgr'e-nous [1] , когда узнали, что среди репортеров есть молодой человек, который бежал из СССР, сами попросили, чтоб я приехал (хотели расспросить о жизни в Советском Союзе). Они были милые и еще крепкие, чуть за сорок. Большинство из них гитлеровцы забрили семнадцатилетними. Правда, война, плен, лагерь оставили на них отпечаток. Такие глаза – с глубоко погребенной надеждой – я видел только у тех психических, кого очень долго держали. На Арсенальной был один старик, учитель истории, попал в плен в Харьковском котле, выжил в Шталаге 338 в Кривом Роге, оттуда был угнан в Германию, после освобождения ему дали инвалидность, он преподавал в школе, через несколько лет арестовали, пошел по психиатрическим клиникам, как бревно по реке, плыл из одного отделения в другое: электрошок – аминазин – допрос – рентген – аминазин и так далее. Когда я оказался с ним в одном коридоре, он уже провел семь лет в психушках и выглядел настоящим стариком, а ему было едва за пятьдесят; в его взгляде была животная затаенность, он настороженно вглядывался в лицо говорящего, даже если говорили не с ним, в его глазах тлел огонек ожидания, он смотрел на человека, как собака, которая пытается предсказать следующий жест, мимическое движение, сигнал, от которого зависела его судьба, в этом взгляде было глубинное ожидание, надежда величиной с кратер. В глазах эльзасских пленных я подметил похожее тление надежды, с тех пор не угасшей (наверное, они ждут, что их наконец-то поймут). Я видел их семьи. Дома у каждого было как-то особенно тихо, как после похорон. Они говорили, что их дети не имеют ни малейшего представления о том, через что им пришлось пройти, они им не рассказывают. Как рассказывать? С чего начинать? С чего ни начни, всюду стыд, страх и боль. Тем не менее чувствовалось, что тут что-то известно, о чем-то догадываются даже дети. Старый пастор мне устроил экскурсию по городу и окрестностям. Показывал, где и какие улицы во время германской аннексии были переименованы. Он хранил старые таблички с немецкими названиями улиц и плакаты, один впечатлил особенно: большая метла выметает красного французского петуха с обозначенной на карте территории Elsass-Lothringen. Я фотографировал, записывал интервью. Один из них настолько хорошо выучил русский, что преподавал его в университете, он катал меня на машине, тоже показывал город, после чего отвез в Тан на встречу с еще двумя узниками Тамбовского лага. Мы ехали чуть больше часа. Вогезы, церквушки, река. Встали на холме с видом на руины замка Энгельбург, он дал мне полюбоваться; наконец, спросил: 1 В переводе с французского термин «malgr'e-nous» означает «против нашей воли», так называли эльзасских солдат, большинство из которых насильно демобилизовали в немецкую армию в 1942 году. – Ну, как? – Красиво. – В России тоже красиво… Я бы остался в России. Мне очень природа понравилась. Воздух морозный. Простые люди, замечательные. Только не дадут жить начальники. В России над каждым человеком есть начальник. Над ним другой. И так далее. Чувствуешь, что они есть, и их много. – А тут разве не так? – Во Франции? Нет. Здесь другие люди. Все друг за другом смотрят. Мы посмеялись, помолчали. Снег падал на лобовое стекло. Бежала река. – Хорошо, – сказал я. – Тихо. – Да. Приезжаю в Париж – а тут тепло, люди ходят расстегнутые, взбодренные, вдоль бордюров ручьи, в парках над землей дымка, в небе висят мягкие облака, и ноги подкашиваются, иду, улыбаюсь – дурак дураком! Из статьи моей половину, если не больше, выбросили, она стала чем-то вроде гарнира к мясу: соглашение о взаимной репатриации советских и французских граждан, выдержки из переписки представителей французской и советской делегаций по делам репатриации, воспоминания генерала Пьера Келлера о том, как он отчаянно добивался аудиенции с главой советской делегации генералом Голиковым, о котором, по словам Келлера, отзывались, как о божестве (часто просто называли Он ), в газетах писали, что генералу Голикову вручали награды, Келлер получал им подписанные письма и отчеты – прихотливая закорючка, навьюченная на большую букву «Г», о нем говорили по радио, доходили слухи, будто генерал Голиков любит охотиться с русскими борзыми на зайцев и даже ходит на кабана, залпом выпивает стакан водки, после чего танцует вприсядку с медведями; несмотря на все эти убедительные свидетельства существования главы советской делегации, Пьер Келлер допускал, что Голиков был таким же мифом, как садовник Пютуа, и выдумали его для того, чтобы как можно медленней возвращать французских военнопленных, – все это, несомненно, намного интересней бесед с самими malgr'e-nous . Ничего, говорил я себе, у меня все сохранилось. Тем же вечером подробно описал; не для газеты – для себя: их лица, взгляды, напряженное молчание, которое переполняло наши беседы, не давали мне уснуть. Меня отправили в Нантер. Поездка оказалась бестолковой. Было много суеты и пустословия. Факультет – чудовищен. Народу – тьма. Жужжат как улей. За два дня две пленки извел, взял интервью у тринадцати человек: троцкисты, маоисты, анархисты всех мастей, только что возникшее Движение 22 марта [2] , поэты, актеры, писатели, философы, безумцы – все хотели со мной говорить, стоило только сказать je suis journaliste russe [3] , и от меня не отходили, смотрели мне в рот, осыпали словами. Это был настоящий базар! Многое упускал. Насобирал листовок. На обратном пути чуть-чуть подвезло: ехал в одном вагоне с младшим преподавательским составом – ассистентами, копировальщиками, секретарями, профсоюзными деятелями – и пестрой ватагой студентов; преподаватели с ними говорили на равных, не «либеральничали» и не дискутировали, а вместе обсуждали общую ситуацию – и пили вино! К сожалению, моего знания французского не хватило, чтобы как следует подслушать, но самое главное я подглядел: единодушие студентов и преподавателей (из тех, кто ездит поездом и носит дешевые костюмы). Я понял: это была не только «студенческая забастовка». Вернувшись, всем громко объявил: 2 Le Mouvement du 22 Mars – Движение 22 марта: спонтанно возникшее 22 марта 1968 года студенческое движение. 3 Я – русский журналист (фр.). – Не думайте, что этим кончится. Вот увидите, рванет и у нас тоже. – Да ну, бросьте, молодой человек, – возразил Вазин, – у нас это невозможно. Не сейте панику почем зря. Покричат и разойдутся. Париж будет стоять. Вот увидите. Тут совсем не такие люди. Это вам не бидонвиль. – Вы не представляете запала… – Да все я представляю. Не надо грандировать единичный случай. – Да я вовсе не… – О да! Еще как! – Вазин решил придавить меня перед всеми. – Я вас понимаю, мон жён ами. Вам хочется события. Наскучило писать о всякой ерунде: о malgr'e-nous … об эмигранте-мемуаристе, который застрял в лифте и умер… о стертых с карты города детских домах и еврейских приютах… Хочется чего-то громкого. Да, да, вижу. Сам таким был. Но беда в том, что события случаются редко. Жизнь по большей части состоит из будней. Шедевры не пишутся каждый год. В театрах чаще всего тривиальность. О синема я молчу. Что остается? Терпеть. Не пытайтесь бежать впереди события, которого нет и наверняка не будет. Хотелось ответить крепко, но лучше не ругаться. Кто я такой? Беглец сомнительного происхождения, без опыта, без родственников и друзей, за плечами у меня только советский институт дураков, да и тот дипломов не выдает. Написал хорошо, меня похвалили, и все равно, изрядно порезав, статью поставили сопроводительным материалом к большому интервью с Пьером Граппеном [4] , которое взял по телефону проклятый Вазин; интервью получилось мягкое, декан отшучивался, опровергал почти все, о чем писал я: о самоуправлении, захвате студентами зала советов профессоров, ни о каком Mouvement du 22 Mars он, понятное дело, не слышал, никаких троцкистов не существовало, просто мальчики хотят ходить в общежитие к девочкам, а девочки хотят ходить к мальчикам, вот и все, беспорядки?.. да всюду есть беспорядки, Факультет строится, у декана в туалете, например, до сих пор нет света, электрикам некогда, всему свое время, троцкисты тут ни при чем, ну, может, они и существуют, дети в разные игры играют, и вообще, все это пустяки, электричество проведем, Факультет достроим, побузят и успокоятся, заверял нас декан Граппен, все это временно; Вазин был этим очень доволен, он поддакивал декану Граппену, он с ним соглашался, выражал надежду, что скоро все утрясется – «о, поверьте мне, очень скоро!» – восклицал тот, Вазин развел руками: «Ну-с, молодой человек, материальчик ваш никуда не годится… у страха глаза велики…» 4 Пьер Граппен – декан факультета филологии и гуманитарных наук Нантера с 1964 по 1968 год. Я держался на ниточке, на тоненьком волоске. Стояли чудесные ландышевые дни; я почти не спал; птицы поднимали ни свет ни заря, я выходил и шел вдоль стены клиники, на бульваре Араго прикидывал, где бы я поставил для Вазина гильотину, мочился в вонючем виспасиенне, пил кофе стоя, шел пешком до станции Сен-Марсель. После работы я ждал Мари на площади Republique, она брала меня под руку, и мы шли на левый берег… прощались перед самым закатом. В поезде я читал книгу или вспоминал стихи, не подпускал тоску; на безымянном перекрестке, где обрываются семь улиц (урбанистический абсурд, дыра в карте города), я дожидался заката. Очень подходящее место, неживое, тут нет ни скамейки, ни даже столба, к которому хотелось бы прислониться, редко и ненадолго появлялся автомобиль с сигаретным огоньком. Закат сгорал, смывая с меня тоску, он грелся на моей рубашке, лизал ботинки, льнул ко мне, ручейки уносили фантики и окурки, я шептал стихи, они вылетали из меня, как сорванные ветром лепестки черемухи… они сгорали в зареве, и наконец, все погасало; я медленно шел по rue d'Alesia, сикоморы серебрились, от их шуршания пробирала приятная дрожь… и это были уже не деревья, а… я не знаю что… я знаю точно: Мари, мы бы могли тут остаться навсегда. Весь апрель сплошное благоухание, пыльца в воздухе. Не надышаться, голова кругом… И вдруг в редакцию заявился полицейский. Спрашивает меня. Почему меня? Ничего не объясняет, хочет говорить тет-а-тет. Но не увозит, подумал я с надеждой. Один пришел, значит, не все так плохо. Заходим в кабинет главного редактора, она остается. Полицейский бросает шляпу на стол и садится в ее кресло. Я вальяжно устраиваюсь сбоку, чтобы не оказаться напротив него, как подследственный. Роза Аркадьевна стоит, скрестив руки, поглядывает на нас. Ну и сцена! Волнуюсь, но ничего не спрашиваю, жду. Изображаю улыбку, вздергиваю легкомысленно бровь. Он не торопится, осматривается. Лет пятьдесят, в штатском, одет невзрачно. Приглаживает прядки на темени, смотрит на меня и вкрадчиво объясняет: – Студенты снимали любительский фильм в развалинах Бушонвьерской церкви, начали разгребать кучу камней, а там – тело мужчины. Сохранился хорошо. Практически мумия. Опознать пока не удалось, эксперты над этим работают. – А я тут при чем? Я не эксперт и об этом ничего не писал. – Да, вы не эксперт, – полицейский осклабился, смотрит на меня, на свои ногти, снова на меня, – и об этом вы пока не писали. Об этом никто еще не писал. В кармане пиджака мумии нашли клочок бумаги со списком имен. Три имени тщательно зачеркнуты, их мы пока не разобрали, но экспертный отдел обязательно разберется. Зато одно сохранилось совершенно отчетливо. Он достал вчетверо свернутый листок. У него были неловкие руки, или, может быть, он сознательно изображал неловкость, чтобы помедленней развернуть бумаженцию. Похрустывая пальцами, он почти любовно разглаживал складки. Наконец, справился, разровнял бумагу и придвинул ее так, чтобы она легла передо мной, ровнехонько. Я поднялся и склонился над столом, так, согнувшись, я смог прочесть мелкими буковками написанное имя. – Это ваше имя? Я с облегчением понял, в чем дело. – Нет, – усмехаюсь, – не мое. – Вы уверены? – Да, я уверен, уверен! Это не мое имя. Это мой псевдоним! Имя мое вот. – Достал из внутреннего кармана пиджака мой американский паспорт, сделал несколько разглаживающих движений, распахнул, снова погладил и только затем передал полицейскому. Наслаждение было невероятное. – Я в Париже недавно. Меньше года. Уверен, что это недоразумение. – Да, да, – мямлил тот, изучая мой документ. – Паспорт новенький. Недавно сделали? – Недавно, да. А кто вам сказал, что я пишу под этим именем, интересно? – А давайте съездим ко мне в участок! Там и разберемся… Ох, натерпелся я этих разговоров !.. Редактор заметила, что я побелел, вот-вот взорвусь и испорчу все (она помнила, как я вышел из себя во время антракта в театре), налила мне воды, положила руку на плечо и твердо сказала: – Тут нечего разбирать, детектив. Псевдоним использовали в нашей газете задолго до прибытия молодого сотрудника из США, которого нам, кстати говоря, рекомендовал старейший эмигрантский журнал в Нью-Йорке. Мы слишком дорожим людьми, чтобы в такие дни отпускать их по пустякам. Поймите, этот псевдоним ничего не значит. Чуть ли не каждый из нас под этим псевдонимом хотя бы раз да писал. Обычное дело. Говорить о причинах, по которым я не хотел писать под своим именем, было нельзя, пришлось бы разворачивать всю историю, пришлось бы ехать в участок. Я негодовал: псевдоним-то мне подсказали , а он поношенный оказался! И только теперь я об этом узнал. Ну, спасибо, удружили, нечего сказать. Я пил воду и рассматривал туфли, носки, брюки полицейского, бросал редкие взгляды на его унылую бледную физиономию. Он смотрел на нас с едким прищуром, двигал складками у носа. – Отчего вы так волнуетесь, мсье журналист? – А давно это тело там лежит? – задал я встречный вопрос (хотелось разбить стакан). – Как давно? Что говорят эксперты? – Ох, журналисты, журналисты, – проворчал он, возвращая мне паспорт. – Если не верите, можете посмотреть наши архивы, пожалуйста! – воскликнула редактор и распахнула шкаф, доверху забитый папками. Он отмахнулся обеими руками, взял шляпу, попросил разрешения показать фотокарточку всем в редакции. Картинка оказалась жутковатой. – Это же не человек! – На что тут смотреть? – Чудовище какое-то. – Как можно такое показывать людям? Галдели по-русски, полицейский не понимал и раздражался. Спрятал карточку; ушел ни с чем, недовольный. Я попросил два выходных. Хотелось бежать к Мари, сидеть у нее в парикмахерской, с чашкой кофе и дурацким журналом, бессмысленно листать, курить и смотреть, как она стрижет… История с полицейским казалась отличным предлогом. – Да это ерунда, Виктор, – успокаивала меня редактор. – Все это ошибка. Работайте! Вы мне нужны. Мне сейчас все нужны. Дни какие стоят! Неспокойные. – Я понимаю, да, но все-таки, Роза Аркадьевна, посмотрите на мои руки. – Они тряслись на самом деле. – Нервы ни к черту. Отпустила. Зашел в ближайшее кафе, а там проклятый Вазин: – Париж, знаете ли, молодой человек, такой город, он принадлежит и живым и мертвым. Некоторым мертвым он принадлежит даже больше, чем живым. Нужно еще доказать, что ты имеешь право в нем жить. И рассказывает о золоте какого-то дантиста. – Разыгралась целая драма. Всех пересажали. И виновных, и невиновных. Как знать, может, вообще никто виноват не был. Ну, умер. Старый был. Ну, пропало золото. Может, и не было. Мало ли, что закупал. Да подумаешь! Какая разница? Но полиция начала копать под каждого. Как же, золото! Если было золото, значит, убили. И в итоге посадили всех, кто хоть сколько-то знал этого дантиста. Даже случайных пациентов из его записной книжечки привлекли. Под любого копни хорошенько – что-нибудь найдешь обязательно. Вот что иной раз творят с живыми мертвецы. Вот такая полиция во Франции. Ах ты, старый черт! На следующий день редактор звонит мне домой: – Ну что, накаркали. – Это вы о чем? – Включайте радио. На улицах беспорядки. Как вы и предупреждали. Я подавил легкий укол тщеславия – вот, мол, утер я нос старому пердуну, говорил же: «рванет», – овладел собой и спокойно ответил: – Ну что вы, Роза Аркадьевна? Я-то тут при чем? Она отметила, что чутье меня не подвело, в Нантере я справился, и она хочет, чтобы я снова мешался со студентами, был в эпицентре событий, дала несколько имен. – Отправляйтесь в Латинский квартал. Поговорите с ними, они вас сведут с лидерами студенческого движения. Берите интервью и приносите материал! Деваться некуда, дело свое я сделаю, только всё это – шелуха, мелочи жизни, пена дней. Ох, что в душе моей теперь, какая там стоит тишь и кристальная ясность! За эту неделю во мне многое изменилось. С какими волшебными людьми я сошелся! И превыше всего, я влюблен. Впервые! По-настоящему! Чувствую себя счастливым глупцом. Встречи, прогулки, стихи… По ночам я судорожно веду мои записи, не хочется ничего упустить, тут каждое мгновение насыщено незнакомыми запахами, таинственными звуками и совершенно необыкновенным светом, будто он проходит сквозь какой-то невидимый витраж, распадается на лучи, просеивается сквозь мозаику. Иногда меня посещает сомнение: все забуду… что-нибудь упущу… Отсюда моя одержимость – записать! Мы вышли из киноклуба и пошли в Люксембургский сад. В аллеях было тихо и пусто, только ветер раскачивал ветви, в отдалении журчал фонтан. Выпили по бокалу вина в литературном кафе, опять платила Мари, опять смущение – нас придирчиво изучали снобы, на ножки Мари таращился косоглазый господин в коротких брючках, выпучивал нижнюю губу, поправлял очки и снова пялился… его шнурки были перевязаны узелками, на грязном ботинке красовалось жирное пятно птичьего помета… Мы ушли. Молодая листва бросала живые тени на мраморные фигуры, солнце садилось. Мы двигались в направлении бульвара Сен-Мишель, прошли мимо статуи худенького мальчика с маской Гюго; я говорил о дуэли с полицейским, Мари смеялась и вдруг увидела мсье Моргенштерна. Тогда-то все и сдвинулось. Я еще не понимал, что происходит, я не знал, кем был этот старик и почему она к нему побежала, почему так изменилась в лице… У него на затылке была большая рана, похожая на красный кленовый лист, я хотел его снять, не догадываясь, что это была запекшаяся кровь и слипшиеся волосы; несколько секунд я верил, что трогаю осенний кленовый лист. Мсье Моргентшерн застонал. Я уставился на мою руку. От вида крови Мари стало нехорошо. Я испугался, что она упадет в обморок. Где-то неподалеку заиграл оркестр. Она дала мне платок, сказала приложить его к ране и убежала ловить такси. Я осторожно держал голову старика, заглядывая в его серо-голубые глаза; я видел в них туман, реку, стальное холодное небо… Меня пробрала дрожь от его улыбки. Он что-то сказал. Я не понял и отвел глаза. Марш приближался. Деревья, прутья решетки, красные мундиры, блеск инструментов, прутья решетки, деревья… Мсье Моргенштерн вдруг негромко пропел: Monsieur Marlbrough est mort mironton mironton mirontaine Таксист въехал на тротуар к самим воротам, но когда увидел меня в обнимку с вялым стариком, хотел сдать назад. Мари подбежала к его окошечку и впилась в его руку, он ей кричал, чтоб мы вызывали «скорую». – Laissez-moi, mademoiselle! [5] Она не отпускала его. – Aidez-nous, je vous en prie! [6] 5 Пустите меня, мадемуазель! (фр.). 6 Помогите нам, пожалуйста! (фр.). Ох, дерьмо! Толстяк выскочил и помог мне, но был недоволен: здесь нельзя задерживаться, меня оштрафуют! Оркестр развернулся и пошел на нас. Я вдруг понял, что они играют ту же мелодию, что пропел старик. Пока ехали в больницу, Пантеон рос в моем воображении, разрастался; мсье Моргенштерн бредил, впадал в странное состояние, говорил на трех языках вперемешку, как казалось, с разными людьми, но все время обращался ко мне: принимая меня за кого-то, он говорил о том, что произошло элементарное недоразумение, вы понимаете, мой друг, меня с кем-то перепутали… quiproquo [7] , приняли за богача… он беззвучно смеялся, стонал, его глаза уплывали в облако обморока… Мари пришла в ужас: на вас напали, Альфред!.. Мсье пострадавший, выглянув на нас из обморока, усмехался, но очень вяло: напали?.. ну, так, чуть-чуть… страдальческая улыбка… забрали кошелек… Вас ограбили, возмутилась Мари… пустяки, у меня ничего не было, медальон… ах, la roupie de sansonnet [8] … И снова туман затянул глаза; старик бессвязно бормотал, задавал мне вопросы, на которые я не мог ответить; кажется, и не подразумевалось, чтобы кто-то отвечал на те вопросы, их мог бы запросто задавать Сфинкс, настолько бессмысленны они были… Мари оборачивалась с переднего сиденья, я в растерянности смотрел на нее, она отвечала пугливой улыбкой, протянула руку, я ее отчаянно поцеловал. Были и другие прикосновения, непонятные, таинственные, будто подстроенные, например: когда мы вместе помогали мсье Моргенштерну втиснуться в авто, моя рука оказалась плотно сжатой между ребрами старика (а худющий!) и ее грудью. Затем мы столкнулись, но не лбами, я ткнулся ей лицом в шею, и она засмеялась, отметив, что я колючий. Уже внутри она мне передавала салфетку и угодила пальцем в глаз – «Ой, прости, дорогой!» – это прозвучало так, будто все происходит в каком-то будущем, когда мы женаты не один год. И еще несколько мимолетных касаний, незабываемых заплаток на моей израненной чувственности. В общем, из такси я вылезал совершенно распухшим от человеческой близости. Вечером на куртке нашел два больших пятна крови, но не позволил себе расстроиться. «Вот как хорошо! Как после убийства», – и рассмеялся, дурацкая привычка одинокого человека. 7 Неразбериха, путаница (фр.). 8 Мелочь, безделушка (фр.). Таксист привез нас в Piti'e-Salp^etri`ere. Старик с удовольствием сдался медсестрам. Его уложили на носилки и укатили по коридору. Его рука взлетала, бессильно жестикулировала, наконец, медсестре надоело, она поймала его лапу и держала, так они и уплыли. Мы долго стояли в очереди у телефона. Мари кому-то звонила, оказалось, это не первый случай, но чтоб так, я и представить себе не могла… Я ее успокаивал, она мне рассказывала, как важен для нее мсье Моргенштерн… я держал ее руки, гладил плечо… Люди у телефона были нервные и взъерошенные. Тут произошло нечто необыкновенное. Прискакал смешной человечек – крепко сбитый, невысокого роста, лет семидесяти, седая шевелюра, пушистые усы, густые брови, выпуклый живот в клетчатой жилетке с часами на цепочке, на нем был белый костюм, такая же белая широкополая шляпа, ярко-красная рубашка, на шее белая бабочка. Экземпляр прямо из кино! Минута близости, волшебная минута была разбита, она со звоном ключей выпала из кармана рассеянного господина, когда он вытаскивал платок, чтобы поймать в него свой чих, ключи зацепились за платок, он так смешно прыснул, и ключи взвизгнули, Мари засмеялась, ничуть не стесняясь смутить старика, он и не смутился; я поднял ключи, он глянул на меня поверх кругленьких очков и очень значительно поблагодарил: – Весьма признателен, молодой человек. Шершнев, – представился он, и меня как током ударило: «Не может быть!» – Серж Шершнев. Я растерянно пожал его руку: «Не может того быть! Тот самый Шершнев! Что за наваждение!» Мсье Шершнев сказал, что с утра на ногах: – Неуемное утро, складчатый день, весь в клетках – дождь, солнце, весь в мостах, и я по этим мостам бегаю, будто какие-то застежки на Париже расстегиваю, все время в поисках Альфа. Утром Сержа разбудила пани Шиманская, «мажордом» мсье Моргенштерна, она позвонила по телефону и кричала: «пан Альфред пропал, пошел вчера искать сына и пропал, на всю ночь исчез! Ярек его искал, искал, не нашел! мсье Шершнев, помогите!» Он артистично передал польский акцент, вышло почти как в стихах Чуковского. Мари улыбнулась, приговаривала: ах, пани Шиманская, пани Шиманская… – Ну, что делать, Маришка? Помогать так помогать. – Он обегал чуть ли не весь Селль Сен-Клу: – Альф туда имеет привычку ездить, ну, вы знаете. – Мари с пониманием кивнула (как ребенок). – Вот, кто бы мог подумать, Люксембургский сад, как просто. – И странно посмотрел на меня. Я с запозданием представился, сказал, что работаю в «Русском парижанине», недавно… и выпалил: – Я хотел бы о вас написать очерк. Что скажете, Сергей Иванович? Он махнул на меня платком: – Серж! Зовите меня Серж! Никаких Ивановичей! Очерк, говорите? Ого! Вот так сразу? – Я давно о вас слыхал. Еще от Валентина Яковлевича Парнаха. Он был нашим соседом по общежитию в Чистополе. Он много рассказывал о парижской жизни, о дадаистах, кабачке «Хамелеон»… – Oh l`a l`a! И когда же он успел вам об том рассказать? – В сорок первом – сорок втором… Шершнев вздохнул, опустил глаза, снял шляпу и стал ею обмахиваться, приговаривая «mon dieux», «ну, дела», «невероятно». Стараясь произвести на него впечатление, я торопливо припоминал то, что слышал от Парнаха: Шершнев участвовал в дадаистских спектаклях, делал выставки, выпускал листовки, знал Тцара и др. Вышло как-то слишком в лоб. Шершнев слегка нахмурился, почти шепотом сказал: – Чистополь, говорите. Нет, ну, надо же! Как бывает… – Постояли, и вдруг он стал прощаться: – Ладно, наш друг нашелся, остальное потом расскажете. Не стану вам мешать, – шляпой сделал салют, элегантно наклонил набок голову и – шаг назад, шаг назад – повернулся и ушел, хромая. Мне показалось, на его плечи легла тень. – Не надо было, наверное, – пробормотал я, глядя ему вслед и сильно сожалея. – Эх, смутил старика. – А Чистополь, это где? О, Чистополь… мне там очень нравилось; и с учителями и воспитательницами повезло. Конечно, было страшно, грустно, голодно, грязно, много чужих, по духу других людей, они смотрели иначе, мы часто дрались с местными (они нас караулили в сквере возле школы), были болезни, самоубийства, некоторые сходили с ума, все чего-то ждали, кто-то рвался на фронт, кто-то в Ташкент, к черту на кулички, все равно куда, лишь бы покинуть обледенелый Чистополь, там были вши, малярия, непролазная грязь… и там случилось самое страшное – умерла мама, и как только ее не стало, для меня наступили дни сплошного интерната, который был похож, теперь я знаю, на вокзальную ночлежку, дети так быстро сменялись, не успевали сдружиться, – я тогда бросил ходить в школу, никто не принуждал, именно в те дни во мне встрепенулось что-то, какой-то нерв самосознания вздрогнул и вибрирует по сей день, тогда же у меня появились первые друзья, все они были старше, мы сошлись с местными, собирали грибы, делали свечи, масляные коптилки, удили рыбу, жарили картошку в углях, метали ножи, стреляли голубей из лука, там я впервые услышал французский, познакомился с замечательными людьми, ходил на чтения писателей, учился самостоятельно мыслить – вслушивался в слова и всматривался в образы, которые оживали в моей голове, гулял один, воображая себя первооткрывателем посреди бесконечных белых полей, которыми был обнесен наш городок пять, а то и шесть месяцев в году, так я обрел ощущение свободы, понял, какова она на вкус. Piti'e-Salp^etri`ere, многоокий и мрачный, возвышался над нами (я подумал, что это не госпиталь, а настоящий дворец). В парке почти никого не было. Мы кружили по дорожкам; после стольких прикосновений расстаться было очень непросто, – здание старинной больницы, казалось, связывало нас сильными чувствами, которые, я боялся, будут угасать по мере того, как мы станем от него удаляться. Эспланада Ламарка. Воздух слегка курился, свет сделался сизым и живым. Тени разрослись. Я говорил, говорил… Слова звучали значительно, и меня покинуло привычное чувство безответственности (моим мнением так долго пренебрегали, что я частенько переставал за собой следить, позволяя себе ляпнуть такое, о чем потом долго жалел, случалось это только по одной причине: я думал, раз все мною пренебрегают, то слова мои, должно быть, ничего не значат, и потому я их произносил – да и писал тоже – с ощущением безнаказанности, с легкостью недопустимой, даже преступной, так, словно они тут же испарятся). Я не хочу показаться странным, напугать, оттолкнуть, поэтому говорю обрывками, а вечерами добираю недосказанное и выплескиваю на бумагу. Я не боюсь написать не то , это – естественно. (Если машину времени когда-нибудь изобретут, то путешествия на ней будут сопровождаться небывалым экстазом, без которого свобода немыслима, а без нее никак: каждый человек, к сожалению, заложник прошлого и будущего, он – собственность, на которую покушаются предки и претендуют потомки: первые всегда знают лучше, ловят на каждом слове, а последние готовы твою могилу сровнять с землей; даже если ты ничего не имеешь, ничего собой не представляешь, как только склоняешься с карандашом над листом бумаги, всё, ты пропал, ты принадлежишь всем, поэтому: требуй свободы, во что бы то ни стало – свободы!) Я не боюсь поражений – сколько у меня их было, и чего только за каждой дверью я не встретил! Во мне так много имен, лиц, событий – все они явились ко мне после моих нелепых ошибок, как в утешение; по ночам, вместо снов, я слышу голоса, не скажу точно, из прошлого доносятся эти голоса или откуда-то еще… Я не знаю, с чего начать, какой образ должен стать первым стеклышком в этой мозаике, впереди длинный путь – это я понимаю, и этого я боюсь меньше всего, уверен, мелодия вывезет, да и всегда можно исправить, а вот заговорить на этом проспекте, где небо склонилось, расстелило тени и подслушивает… Мари, ты мне как-то сразу стала дорогой и близкой! (Зыбкая связь, призрак ее сливается с моим, и это бесценное чувство так легко потерять.) Я не боюсь упустить нить мысли, не боюсь опростоволоситься в письме, в статье, в моей полуночной блошиной беготне глаз с одного клочка бумаги на другой, рассыпая пригоршни букв, я мусолю карандаш, свеча слабеет (удушающий утренний сомнамбулизм чувств)… Мари, если б ты знала, как боюсь я тебя потерять! На ее лице появилась нежная улыбка, точно она вспоминала что-то очень ей дорогое, и рассказала анекдотическую историю о том, как мсье Моргенштерн после продажи на аукционе какого-то старинного музыкального инструмента подал в метро нищему тысячу франков; за этой историей всплыла другая, за ней третья… Мари поступала в Парижский университет, а попала в Нантер, как раз к открытию факультета в 1964 году: вокруг стройка, пыль столбом, в коридорах зданий стук молотков и визг пилы, зимой мерзли, но были счастливы: пирушки, веселье… Ее руки мелькали, глаза блестели. (Завтра, увидимся ли мы завтра?) Проучилась два года, бросила, не признавалась родителям, три месяца жила у Альфреда… – Жила бы до сих пор, если б не попалась матери в городе. Не умею врать, призналась сразу. Мать взбесилась, стала во всем его винить. А он тут при чем? Ни при чем, конечно. Мсье Моргенштерн – что я знал о нем тогда? Я, разумеется, видел его на старых, аляповато крашеных открытках, в редакции висит календарь: на фоне подобия Башни Николы Тесла он появляется из дыма и молний в щеголеватом серо-голубом костюме (под цвет его больших глаз), в плотно застегнутой на серебряные пуговицы жилетке, на шее шелковый аскот темно-синего цвета, на голове котелок, в одной руке он держит трость, на ладони другой – только что вылупившегося цыпленка (Paris, Novembre 1923). Я спросил Розу Аркадьевну, почему на стене висит старый календарь? Почему бы не повесить новый? Она застенчиво улыбнулась, со снисхождением сказала: «Ну что вы, молодой человек, Альфред незаменим». Русский по матери, эмигрант, поэт-дадаист или сюрреалист (я пока не разобрался), довольно известный пианист, играл в кинотеатрах, ресторанах и в джаз-бэндах, актер театра и немого кино, коллекционер антиквариата, во время оккупации был участником Сопротивления, но прославился он прежде всего серией картинок l’Homme Incroyable, она выходила с двадцатых по пятидесятые и была очень популярна, открытка с образом Невероятного Человека (я не совсем понимаю, кем был этот персонаж: магом или фокусником, изобретателем или искателем приключений), которого изображал Альфред Моргентштерн, была чуть ли не в каждом доме, но после войны по каким-то причинам (возможно, возраст) Альфреда заместил сильно похожий на него человек, и серия угасла. Не так уж и мало мне известно! Но все это как-то поверхностно. Факты, сведения… Зеркала, в которых человек отражается, намеренно приняв позу, почти всегда врут. Ты можешь оказаться в истории кем угодно. Есть люди, которые, проживая свою молодость интенсивней, чем другие, впитывают эссенцию времени, задерживают его в своем образе, превращаясь в бродячий фотоснимок. Но может быть, это только образ? Un image, и ничего больше? Перевернешь его, а там – пустая страница… С вкрадчивым шелестом мимо пролетел велосипедист, фалды пиджака взлетали, показывая заклепки подтяжек. Покурили на скамейке и пошли по бульвару. Сверкая фарами, с рыком неслись машины. Иногда из них высовывались молодые люди и что-нибудь кричали. Я рассказывал о Чистополе, о нашем знаменитом своими посиделками общежитии, мама и папа работали в литфондовском буфете на кухне, Парнах стоял на дверях… А другой работы там не было! Кое-кто делал портянки, шил гимнастерки. Время было бедственное. Мы там жили, как на острове. Я задумался… – Я как будто только родился. Да, я так сказал (мое горло пересохло, там что-то слиплось, мне показалось, слова вырвались из спаек моей души; моя душа, она как мученик в смирительном камзоле). Она тихо улыбалась, а потом взяла меня под локоть. – Привыкнете. Поверьте, вам все это быстро надоест. – Последний год в Ленинграде – такая была слякоть и тоска! – Расскажите! Как там? Я ведь никогда не была в России. – Пошлость, цинизм, материализм, матерщина и хулиганье на каждом шагу. – О, у нас этого добра тоже хватает. – Не видел пока. Видел образованных и удивительных людей. – Мне кажется, вы идеализируете здешнюю жизнь. Все вас восхищает, даже простые французские слова. – А как не восхищаться французским? В нем столько очарования! – Не знаю. Видимо, потому что я его знаю с рождения, как и русский. Это просто языки. Как посуда или какой-нибудь… fer `a boucler [9] , – и засмеялась, я тоже улыбнулся. – А вот английский мне нравится. Он мне кажется таким величавым, таким гладким, округлым и – как бы это сказать – на все случаи жизни, что ли. Стараюсь говорить на нем при любой возможности и читаю. – Я видел книги в парикмахерской и в ее сумочке тоже была ( The Bell Jar ). – Жаль, что пришлось бросить учиться. – Погрустнела, замолчала (наверное, что-нибудь случилось, лучше не спрашивать). 9 Щипцы для завивки (фр.). – И еще, я никогда не летала на самолете. – О, вы ничего не потеряли. Очень неприятная вещь. – Правда? – Уверяю вас. Я боялся спать, когда летел в Америку, был очень тяжелый перелет; возможно, потому, что он был неожиданным. Меня очень долго расспрашивали агенты английской спецслужбы, они хотели знать всё: мою биографию подробно, всё о моих родителях, друзьях, все адреса, по которым я проживал, школы, техникум, места работы, а когда дошли до психушек, их интересовали не только лекарства и процедуры, но и каждая ничтожная мелочь, даже имена санитаров и пациентов, просили их описать, всё-всё, и не один раз. Это длилось около двух месяцев, а потом неожиданно меня отправили в Штаты, поздним вечером пришли и сказали, что мы летим; я испугался, весь полет в сон тянуло невероятно, я засыпал, вздрагивал и просыпался, как во время пытки, в голову лезла редчайшая дичь, например, я боялся во сне вылететь из самолета, как в поезде скатываются с полки. Об этом я, конечно, умолчал. Зачем ей знать о моих страхах? – Боюсь, разочаруетесь скоро. – Почему? – Привыкнете ко всему – и к французскому, и к Парижу. Не хотелось бы вас видеть в такой день, когда вы вдруг поймете, что нет большой разницы между нами и советскими. Везде жизнь, везде всего лишь люди. И я подумал, что людей она, должно быть, знает и чувствует лучше меня. Стемнело. Один за другим зажигались огни. Сумерки подъели столбы, светильники высовывались из тумана, как огромные сказочные грибы. Мы медленно шли по Аустерлицкому мосту. Вода становилась черней с каждым шагом, чернее и ближе. Я с раннего детства верю, что человек может больше, чем ему предписано. Я верю, что где-то есть ангелы, которые ждут тех, кому удалось себя раскрыть. Больше всего на свете боюсь утратить эту веру (религия тут ни при чем). Она озаряет мой путь, придает смысл чепухе, которой приходится заниматься. Мне это открылось, когда я поселился на краю Василеостровского, в подвальной комнате двухэтажного ветхого дома на Гаванской, 8А. Там было холодно и сыро. Гололедица, хмарь, помои, пьянки. Я работал маляром-штукатуром, платили ничтожно мало, хватало на суп в столовой, гречку, картошку, хлеб, если б не мой тульский дед, я бы голодал. Он писал мне длинные письма, он тоже был ужасно одинок, бабушка в войну умерла («наши женщины не пережили войну», писал он). Он учился в петербургском университете, женился на простой, почти безграмотной девушке и бросил учебу, они жили душа в душу, она знала наизусть много стихов и песен, дедушка говорил, что по ее пению он угадывал, в каком расположении духа она была. Если бы я сохранил его письма… Мой дедушка родился в Выборге в 1882-м, затем Петербург, вернувшись после женитьбы в родной город, он поступил работать в районную больницу, писал, что чудом спаслись во время апрельских расстрелов 1918 года, бежали к друзьям в Шлиссельбург, где он работал санитаром до начала войны, оттуда их с бабушкой вывезли на барже в Чувашию, год в Кисловодске, еще какие-то странствия вплоть до уральских заводов, ее сердце не выдержало длинные смены за станком, остановилось, делали снаряды для «Катюши»: гора стружки возле станка в конце смены превышала человеческий рост втрое, пайки были мизерные; дед остался один, после войны у него была одна сплошная Тула. Он так и не выучился на врача, но был добросовестным медбратом. Его посылки меня здорово выручали. Он хотел приехать, но так и не собрался; а мне, чтобы навестить его в Туле, денег не хватало – и чего-то еще. Я повидался с ним только перед самым побегом. Маленький, сухощавый, с узеньким добрым лицом, чеховской бородкой и удивительно проницательными, но не въедливыми глазами. Он не пил и пропагандировал здоровый образ жизни, не одобрил мои сигареты. У него было чисто, вещей было мало, на стенах – портреты и чеканки, медали в открытых коробочках торжественно лежали под стеклом в трюмо рядом с бабушкиными брошками, булавками, пуговицами (простые пуговицы – срезал с ее кофточки), дневник донора и еще какие-то документы. Я пробыл два дня и поехал обратно, торопился; казалось, что в мое отсутствие мою комнатку обыщут, найдут записи, сожгут или отнесут в КГБ, я был уверен, что соседи следили за мной. Именно на Гаванской у меня случались глубокие красочные сны, просторные, как сады или немыслимые фортификации, в этих снах я много странствовал, посещал неведомые города с чудно завивающимися улицами, в нарушенной перспективе которых было что-то намеренное, чья-то воля, чей-то взгляд, способный преодолеть любые законы, на тех улицах мне встречались странные существа, похожие на людей, но с алмазными взглядами, там были дома без окон, с просверленными ходами вместо дверей, там, в странном видении, как на дне колодца, отворилась створка в иное бытие и больше не затворяется, я знаю, гуляю по Парижу и знаю: глубоко во мне, как в раковине, растет и вьется сон – ленточка серпантина, залетевшая в дурдом с маскарада. Мои дни были стеклянными, я шел сквозь них, как луч проектора… у меня были необычные отношения с девушками – нет, об этом лучше не стоит… белые ночи терзали меня избытком, ты не знаешь, что это такое, когда бессонная белая ночь (ни капли сна ни в одном глазу) переходит в ослепительно прозрачное утро, за моим подвальным окном идут ноги, едут машины, мотоциклы, трещит мотороллер соседа, который зачем-то, прежде чем уехать, должен проехаться по нашей ухабистой улице туда, обратно и снова туда, в обед он возвращается, чтобы разогреть щи и шумно сходить в общий туалет… мои прокуренные белые ночи, как заплатки плохих стихов, выбитые доски в заборах; по утрам я слышал, как алкоголики крадутся вдоль раскаленных стен к пивной, потрескавшимися тенями ощупывают путь, мочатся подле моего окна, мочатся и бранятся. Моя душа похожа на пепельницу, на гренку, на горький желудевый кофейный напиток из студенческой столовой, на заляпанный граненый стакан… тебе не надо этого знать, потому что самый распоследний черствый бутерброд в самом грязном парижском кафе прекрасней всей моей тамошней жизни. Я шел рядом с чудом – нет, она даже больше, чем чудо. Она хотела, чтобы я рассказал об Америке… Я не знал, с чего начать; я посмотрел много фильмов в «Гермесе» – всегда полупустой кинотеатр, который находился на задворках Бруклина неподалеку от того места, где мне подыскали временное обиталище. «Гермес» не шел ни в какое сравнение ни с «Художественным» на Арбате, ни с «Гигантом» на Кондратьевском. Обшарпанное неприглядное здание, без афиш и стеклянных витрин, без длинных ступеней, высоких дверей, ручек с медными набалдашниками – ничто не сообщало о том, что это был кинотеатр, разве что на козырьке горели буквы HERMES. Он скорей походил на небольшой провинциальный клуб, зато билеты в кассе были всегда, и показывали такое, чего в Советском Союзе нипочем не увидишь; фильмы там крутили почти всегда старые и не самые популярные, однако для меня они были манной небесной, я ходил туда каждый день, утром и вечером, а когда не спалось, шел на ночной сеанс; в том замусоренном душном кинозале я провел примерно столько же часов, сколько и на улицах Бруклина. Времени у меня было много, девать было некуда! Я жил на небольшое пособие, которое иронически называл пособием за измену родине. Некоторые доброжелательные чуткие эмигранты просили меня так не выражаться. Их многое не устраивало в моем поведении. В моем положении они находили что-то сомнительное, подозревали во мне бог весть кого – нового Иуду, что ли! – они меня чурались, а я и не тянулся: американские русские мне не казались интересными. Америка меня обдала своим холодом, – я кое-что понял об этой стране. Во время просмотра очередного фильма я подумал, что мне будет достаточно Америки в виде голливудских фильмов, я смогу Америкой довольствоваться на расстоянии, проживая в какой-нибудь другой стране, например, во Франции. Бруклин мне нравился, – я жил в хорошем местечке: Park Slope, в большом доме из красного кирпича, с чугунной белой обшарпанной лестницей, которая гремела под моими ногами, как трап (на корабле я никогда не плавал, но, поднимаясь к себе на третий этаж, я закрывал глаза и представлял, будто я на корабле), у меня была уютная комната с подозрительно высоким плинтусом, она была даже больше той, что у меня на d’Alesia, – однако оставаться там не хотелось. Я знал, от чего бежал, но плохо сознавал, к чему стремился. Просиживал штаны в кинотеатре и библиотеках, шатался по музеям и шопинг-моллам, изъездил все линии сабвея из конца в конец, прошел пешком Atlantic avenue туда и обратно, сигареты быстро сгорали, а проспекты не кончались, киоски, антикварные магазинчики, лавочки зябких букинистов – в скверах на ветру они потягивали спиртное из своих фляг, я останавливался возле каждого, что-нибудь обязательно покупал, мне давали хлебнуть кофе и виски, несколько ничего незначащих фраз и – я шел дальше, так шатался до темноты, читал газеты в автобусах и поездах, вечерами перебирал книги: прочитаю страницу и отложу… возьму другую, открою и читаю, едва ли понимая… рылся в словаре, выписывал слова… ни одной не дочитал… привез с собой чемодан непрочитанных книг. Они пахнут Бруклином, в шелесте страниц живет эхо голосов букинистов, фразы случайных прохожих… я читаю и не читаю, вместо слов вижу высоких девушек в джинсах и коротких курточках, они улыбаются мне, я улыбаюсь в ответ, они смеются, земля под ногами трогается, надо мной развертывается высокое осеннее небо, слева и справа протягиваются проспекты, по которым летят машины, спешат прохожие, скользят тени облаков, бегут дети; я слышу музыку уличных музыкантов, свист полицейского, в душе моей появляется сквозняк; закрываю книгу, надежно застегиваю чемодан, он набит до отказа моим чувством смутной вины, толстый чемодан моего предательства, которое стало расплатой за свободу. Я смотрел на Мари, и в моем сердце вспыхивала мелодия, вспыхивала и пропадала, сердце словно делало сальто-мортале, в голове все путалось, обрывки мыслей волочились за мной поодаль. Я что-то говорил, сильно не договаривая, все остальное удерживал в скобках. Петербург? Да, удивительный город, жить в нем надо уметь, но мало у кого выходит, столько калек и психопатов… У меня ничего не получалось, я боялся жизни, стыдился приглашать к себе девушек (с самого начала ощущал неисполнимость моих желаний). Много читал. Учил языки, брал уроки английского и французского у старой поэтессы, она жила на набережной Мойки в большой коммунальной квартире, ее подъезд было не просто найти, я плутал и путался в проходных дворах, темных пассажах, всегда не в ту дверь, не в тот коридор… дабы соседи не заподозрили, я выдавал себя за ее внука, расплачивался с ней книгами, их было полно в моей комнате, они там спали с довоенных времен, кое-что совсем античное, поэтесса взяла том Соловьева за три урока, и два потрепанных сборника Гумилева – за один (я долго размышлял над этим: то ли она по весу или внешнему виду взяла, то ли Гумилев не настолько хорош? – спросить, естественно, не решился). Окно комнаты я до форточки заставил папками с рисунками предыдущего жильца (художник, умер в блокаду, рисовал углем, вся комната в угольной крошке, с войны не убирались). Девушки со мной ссорились. Друзья от меня быстро отворачивались. Меня считали чудаком. Это было после первого залета в дурдом. Рано или поздно о таких вещах узнают все. Мы живем в домах, в которых полным-полно отверстий. Я никому ничего не рассказывал. Отец меня сдал в дурдом. Что тут рассказывать? Избавился. Но это наше дело. Он испугался. Я писал всякое, читал стихи с балкона, все слышали, разбрасывал их – весь двор был белым, дворник ругался. Я говорил о том, о чем следовало молчать, приставал к друзьям отца, задавал вопросы, читал странные книги, занимался йогой, сидел на подоконнике в позе лотоса и вдыхал солнце, разглагольствовал о реинкарнациях, теософии, эзотерике… Отец позвонил в психушку – меня забрали на восемь месяцев. Никакого следствия не было. Он написал заявление, будто я голым с кочергой по подъезду бегал за каким-то человеком, которого никто не видел, сосед-собутыльник все подтвердил, его жена тоже поставила подпись. Все прошло быстро: очень просто оказаться в институте Сербского, исчезнуть в одном из коридоров какой-нибудь клиники навсегда. (Много позже, когда я попал на Арсенальную, Михаил Александрович Нарица мне сказал, что отец меня спас: «Он видел, что вы дров можете наломать, и спас вас. Вы стали дураком для органов до того, как сделались диссидентом. Благодарите отца за это, не держите на него зла», – но даже после этих слов я вернуться к отцу не смог.) О другом я говорил, о другом… о том, как все-таки хорошо весной в Ленинграде, как блестят купола, как просторно на набережных, и мосты, да, я всегда любил мосты – в них есть что-то сказочное: переходишь из одного мира в другой… и музеи, в них чувствуешь, насколько все-таки наш мир придуман; страсть к музеям, в конце концов, подвела… Так, не сказал ли я чего-нибудь лишнего? придет ли она завтра? наступит ли завтра вообще? Этот мост, пусть он не кончится, пусть сольется с рекой, и мы уйдем в подводное царство теней! 2 гадать с закрытыми глазами за шторой мира складывать вкрадчивые ноты дождя в сумеречный мотив дорисовывать пейзаж спящий в дымке под веками скрещивать свою судьбу с судьбами призраков хлынувших на тебя эшелонами сновидений Что-то будто трепыхается, шуршит. Бывает, проснешься посреди ночи, чувствуя, что в комнате кто-то есть, бросишься к спичкам и, минуту спустя, когда страхи сдавят грудь, с облегчением слышишь бархатный шелест крыльев залетевшей в окно бабочки. Альфред веером выгнал бабочку на свободу. Несколько секунд смотрел, как она летит в свете фонаря: кардиограмма ночи. Закрыл окно, задернул штору. Свеча на терракотовом бюсте Вольтера погасла. На Дидро и Руссо они еще горели, но тоже вот-вот. Он достал еще свечей из шкафа. Не люблю электричество. Когда открывал дверцу, показалось, что на него посмотрели, точно он распахнул ставенку, за которой сидела старушка в чепце. Я путаю даты, забываю имена, события, но прошлое от этого не изменится. А кто его помнит достоверно? Все помнят только то, что хотят помнить. С годами корректирую, вычеркиваю, приписываю. Нет истории, нет прошлого. Сколько бы редакторов над книгой ни трудилось, у всех событий есть единственный верный текстовый оттиск. Ключи к нему хранят призраки, с которыми мы говорим по ночам. И что это за язык, на котором мы говорим? Язык теней, шифр складок бесконечно тонкой материи. Он закрыл шкаф, зажег свечу, поставил на блюдце, зажег другую, разогрел тыльную сторону и примостил на челе Вольтера. Хорошо бы радио включить. Есть в этой ночи какое-то зыбкое воспоминание. Оно тревожит воздушным прикосновением, как невидимая вуаль. Набегает волна образов. Как только я пытаюсь их рассмотреть, вуаль исчезает, я забываю увиденное. Мимолетные сны. Это напоминает быструю реку. Возможно, она и не была быстрой, когда мы неслись на поезде, шляпка спорхнула, послышался чей-то смех, мне захотелось зло посмотреть на того, кто смеялся над мамой, но тут и мама засмеялась, и папа, и все… Он включил негромко радио. «Орфей» Монтеверди. Хорошо. Les Enfers [10] . Тем лучше. С ранних лет я относился к костюму с щепетильностью, был бережлив, ценил красивые вещи, любил постоять перед зеркалом. Он останавливается перед зеркалом, рядом с которым – в один рост с хозяином – навытяжку стоят контуазы, старинные, «беременные», часы из Безансона. Они перестали звонить в 1958 году. Зеркало дышит изменчивыми бликами свечей; согласный ход часового механизма сообщает процедуре созерцания драматическую напряженность. За пятьдесят с лишним лет отражение помутнело, покрылось царапинами, как потрескавшийся фламандский портрет, и облупилось по краям, но ход – всё тот же, всё та же поступь. 10 Царство мертвых (фр.) . Глаза смотрят с мольбой, странно. Я мог бы сыграть нищего, а если учесть, что за скорбной маской часто скрывается подлость, теперь, пожалуй, хороший бы из меня вышел Трусоцкий или Полоний. Но откуда во мне скорбь? Я всегда ощущал себя счастливым человеком, и я это тщательно скрывал. Он долго смотрит, пока не начинает видеть свое лицо таким, каким оно было в тридцатые годы: большие голубые глаза, русые волосы, мягкие, редкие, с пепельным отливом и серебряными струнами седины, легкая бледность, маленькие тонкие, слегка детские губы. Бледность и глаза никогда не менялись, даже во время болезни, которая напала на него в последние годы. В чертах его всегда жило медленно твердеющее страдание; каждый, кто встречал его, полагал, что Альфред Моргенштерн перенес трагедию, утратил близких, мало кто знал, что с этим выражением страдания, с этой трагедией в лице он родился. Ему всегда шло серое, белые бабочки, платки с голубым отливом, запонки с лазуритом или галстук с зажимом из золота с крохотными изумрудами. Альфред не любил роскошь, никогда не был слишком богат, жил скромно, но ценил эти украшения, они напоминали ему о родителях; воскрешая близких в памяти, он старался не представлять их лиц, ему было достаточно ощутить их присутствие, мимолетное тепло, дающее понять: ты не один, уверенность присутствия струилась из-за левого плеча и наполняла тяжестью грудь, – длительные свидания с прошлым не выносил, заболевал. Вчера было нехорошо с сердцем. Опять оно ворочалось, недовольное, будто в груди ему тесно. Что был за день, из которого эта ночь вышла? (Если это ночь, позволь мне быть одной из ее мерцающих звезд!) К каким событиям она прирастает? Из какого черенка растет твоя боль? По ночам являются призраки. Комнаты превращаются в склепы. Сквозняк наполняет занавески силуэтами давно ушедших. Влажный лунный след. На моей груди. Сырая дорога пота, как подтаявший снег. Родная бессонница. Знакомые перебои. Лед, снег, лед. Раздробленный, как битое стекло, свет падает на мою грудь осколками и царапает душу ветвями, капает, холодный, лунный, на самое дно, где растекается струйками, жилками, одинокими, как я. Мы жили на Остоженке в большом доходном доме № 7, на третьем этаже, без балкона (я все детство мечтал о балконе, у соседей был, а у нас его почему-то не было). Другая жизнь, запахи, звуки, ритм, даже пыль другая… Теперь Россия мне кажется фантасмагорией, сотканной из той же эфемерной ткани, что и всякий заурядный бред. Я износил мою память, она ни на что не годится. Там было огромное зеркало, втроем помещались, и даже бонна (теперь безымянная) отчасти попадала; вскоре ее заменила гувернантка Франсина. Le petit monsieur , – так она называла меня. Бедняжка, я так ее гонял! Я любил играть с зеркалами, просил ее подержать круглое настольное зеркальце, чтобы осмотреть себя и со спины, просил ее опустить его, чтобы взглядом захватить пятки. Когда мне исполнилось шесть, исключительно для меня отец приобрел большой дорожный чемодан-шкаф из коричневой кожи, перепоясанный золочеными коваными полосами, тяжелый, лет до тринадцати мне запрещалось его передвигать; на его дверце были две крупные стальные защелки, какие бывают на каретах; чудо-чемодан закрывался на висячий замок, ключ к нему тоже был позолоченным. Мебель в моей комнатке меняли по мере того, как я рос. Всегда с трудом расставался с вещами. Я живу посреди самой настоящей свалки. Магазин на Pas de la Mule превратился в хранилище. Навести бы там порядок… и сделать веселую распродажу ?.. Нет, у меня уже не хватит сил. По франку за вещь?! «Это не в твоем стиле, Альф. Не смеши меня. Под шумок растащат бесценные артикли». Да, так скажет Серж, и будет прав: не в моем стиле . В последнее время мною овладевает пугающее безразличие ко всему. Я сдаюсь потихоньку забвению. Мне все равно, что думают обо мне люди, каким я отражаюсь в предметах. Я не хочу их подле себя удерживать. Отпустить хватку, позволить миру уйти в безмолвие. Привычка говорить с вещами. Не от одиночества. Я никогда не был одинок, всегда ощущал присутствие – призрака, Бога, ночной бабочкой впорхнувшего в мою комнату. Взгляд. Мое существование прошло под пристальным наблюдением невидимых зрителей, оно всегда зависело от них. Взять да и продать этот секретер! Сколько можно! Скоро полвека, как тут все на своем месте. Я ничего не меняю в интерьере – в жизни слишком много перестановок, наш мир стоит не на твердом грунте, а на реке раскаленной лавы. Некоторые районы Парижа за последние десять лет изменились до неузнаваемости. Мою улицу будто разворовывают. Срубили каштан на углу возле дома, в котором коротко жили Бриговские, в самом начале двадцатых, а следом снесли и сам дом, за ним ушли фонарные столбы, исчез дворик с беседкой. Внизу, возле улицы Пасси, когда-то были фруктовые сады, фермы, конюшни. На их месте что-то строят. Любимые кафе, в которых меня баловали, от них и следа нет, даже обшарпанной краски, ни буквы на стеклах; появлялись другие, улица перекрашивалась, переустраивалась, – где-то все это записано, я вел учет. Когда мы только въехали, недалеко от кондитерской, в стареньком, наполовину деревянном доме, ютилось маленькое кафе «Пирамида», так получилось, что мое увлечение Египтом совпало с нашим приездом, и кафе со всеми безделушками и картинками, якобы привезенными хозяином из Египта, пришлось очень кстати, мы ходили туда, как в музей, я с восторгом рассматривал фигурки божков, перерисовал иероглифы с деревяшек, папирусов и камней, которые хозяин кафе выдавал за осколки пирамиды, все это меня волновало, все казалось аутентичным, хотя папа говорил, что не раз видел хозяина на барахолке покупающим африканские бусы. Посетители кафе «Пирамида» мне казались необычными, особенно по вечерам, когда мы, покачиваясь как на волнах, медленно проезжали мимо в фиакре, сквозь мутные стекла маленьких низеньких окошек я видел: они смеялись, пели, танцевали, медузами плавали шляпки дам, их шали тянулись подобно водорослям, энигматический свет масляных ламп превращал лица в морские раковины, из которых выглядывали сверкающие иноземным пламенем глаза. Нежданно кафе закрылось, недолго притворялось магазинчиком рыболовных снастей, было что-то еще, кажется, до войны держалась галантерейная лавка, затем дом будто заболел и торопливо умер, жарким пыльным июлем 1918-го его сломали, улица долго зияла вырванным зубом, было больно ходить мимо. Теперь стоит безликое здание с конторами внутри. Из него выходят незнакомые люди. Их в Пасси все больше и больше, разгуливают с видом биржевых работников, жуют или курят, без пиджаков, с галстуками по пояс, сутулые и наглые, кучерявые, лысые, небрежные, с чужестранными манерами и акцентом… Rue de la Pompe в начале века: высокие развесистые каштаны, виллы с запущенными садами, застенчивые деревянные домики, широкий удобный тротуар. Места хватало всем: и прохожим, и велосипедистам, и торговцам с их тачками. После Первой мировой деревянные домики снесли, на их месте построили внушительные каменные здания – улица стала уже, а каштаны ниже; из окон домов смотрели новые люди, молоко, фрукты, овощи, булки поднимали на веревочках в корзине, на подоконниках появилось много цветов, улица стала праздничной, и в привычку вошло улыбаться. Каштаны… теперь это замершие инвалиды, ветераны, прожившие три войны, в некоторые ветви вкручены штифты, стволы поддерживают тросы, большинство ветвей подпилены, они сохнут, и листва не шумит, как прежде, а тени акаций и платанов, когда-то чернильные и плотные, теперь полиняли, став прозрачными и не столь обширными. В трех домах от нашего была бакалейная лавка с горбатым стариком, я видел катафалк, на котором его увезли, я запомнил, что люди на улице останавливались и снимали шляпы, я видел надпись `a vendre на стекле его лавки и мне хотелось плакать. Я обожал сказочную пекарню двух пожилых сестер, которые с годами сами стали походить на свои изделия; любил зайти в охотничий магазинчик, подолгу рассматривал ружья, чучела, шкуры, слушал небывальщину старого охотника на деревянной ноге, хотя половину слов не понимал, он говорил очень невнятно, на каком-то странном диалекте, у него были забавно грубоватые манеры. На rue Victor Hugo мама делала покупки, на rue Picot жила красивая русская барышня, она всегда мне давала конфеты. Я не понимал, что она очень молодая. Странно, но не помню ее имени. Она была из Петербурга, ее рано выдали замуж за суховатого французского инженера много старше ее. Он работал над конструкциями мостов, часто уезжал куда-нибудь, привозил ландшафтные снимки, которые они с отцом, покуривая трубки, серьезно обсуждали. У них дома на стенах висели заводские детали, красивые, отполированные до блеска, мы спрашивали: «Зачем они тут висят?» – «Для красоты, – отвечал он. – Разве они не красивые?» Мы с ним соглашались. Однажды на старинной крепкой конторке появился маленький двигатель (или часть двигателя), весь в масле, пахнущий цехом, бензином и дымом, инженер гордился им, говорил, что это зародыш технической революции. «Мы входим в эпоху новых скоростей», – говорил он. В кабинете инженера было полно чертежей, он бывал так занят, что к нам не выходил. «Муж работает, – говорила его жена с грустью в лице и тут же улыбалась своей чудесной улыбкой, – но это ничего, вы заходите, заходите, я вас пирожными угощу!» Она всегда нам радовалась, у нее были длинные рыжие волосы (думаю, она очень нравилась папе). Она танцевала со мной, и с папой; инженер выглядывал из своего кабинета с карандашом за ухом, весь взлохмаченный, просил прощения, требовал кофе, мой отец спрашивал, не мешаем ли мы ему, он отвечал, что ему ничто не мешает. «А патефон?.. шум?..» – «Нет, – говорил он, – шум мне никогда не мешает», – и затворял дверь. В Ранелаге, кажется, собираются делать теннисный корт. Надеюсь, что не доживу. Настанет день – исчезну я, и это будет другая улица. Посередине комнаты вертикально стоит l'armoire-valise [11] . Распахнут. Три ящичка торчат, из них выглядывают язычки бумаг. Альфред – рывками (шкаф не сразу отпустил) – выдвинул маленький столик. Отдышался. Поставил перед ним детский стульчик. Нашлась чернильница. Разложил перья. Счетная машинка с обломленной ручкой. Ничего, можно карандаш вставить. А вот и он – обглодыш. Эти бумаги я исписал шестьдесят лет назад. У меня ком в горле встает, когда я смотрю на них… это моя рука, моя детская рука. 11 Шкаф-чемодан (фр.). Я любил отгородиться. Он ставит один стул. Рядом другой. Срывает с софы одеяло. Оно летит на пол. Набрасывает на спинки стульев простыню. Расправляет ее. Voil`a! Моя крепость. Так она строилась. Бюст Вольтера на столик. Руссо и Дидро на этажерке, как зрители в бельэтаже. Хорошо. Он обходит свое сооружение, заглядывает из-за дверцы внутрь. Теперь я на голову и плечо выше чемодана. Наверняка я выше отца. Альфред садится на софу, вздыхает. Под руку попадается трубка. Ах, вот ты где! Он долго ищет кисет. Наконец-то закурил. Чемодан раскрывался, как настоящий шкаф, внутри левой части были вделаны вешалки и полки, а правая часть состояла из трех отделений, каждое из которых имело несколько выдвижных ящичков; кроме того, крышка выпускала тонкую ширму: с внешней стороны на ней был узор со странствующим посреди джунглей Святым Кристофором, а внутренняя сторона была до пола зеркальной. Я прятался за ширмой и переодевался то в пирата, то в мушкетера. Костюмы, оружие, парики, банты, ленты, пояса хранились в шкафу. В Париже мы намеренно приобрели мебель очень схожую с той, что была у нас в Москве. Папа беспокоился, что переезд я перенесу тяжело, поэтому мы несколько лет и не переезжали, бывали на новой парижской квартире наездами – два-три раза в год, родители делали вид, будто мы вовсе не собираемся переезжать, отсюда мы ехали на Ривьеру, в Биарриц и Монако, сюда мы возвращались, изучали Париж, ездили в Версаль, если папа получал приглашения, посещали салоны известных русских аристократов, которые, давно переселившись во Францию, интересовались у него, что нового в России; а затем возвращались в Москву, где все шло привычным чередом (у меня были навязчивые идеи, будто меня готовят к чему-то неизбежному и трагическому, чему-то вроде разлуки, кадетского корпуса или boarding school; некоторых моих знакомых детей это постигло, и они исчезли из моей жизни, при случайной встрече они мне казались сильно измученными, очень несчастными, точно они прошли через пытки, я сильно боялся, что и мне что-то подобное предстоит). До конца двадцатых годов я не вполне сознавал, что живу в Париже потому, что так хотел папа, такова была его воля. Париж очаровал его, он был влюблен в этот город; он одинаково любил неоготику и Art Nouvaeu, обожал Эктора Гимара и Жюля Лавиротта. Отец нарочно выбрал небольшой домик в шестнадцатом округе, чтобы поселиться неподалеку от Триумфальной арки и Елисейских Полей. Он хотел, чтобы я жил в его мечте! И я в ней себя чувствовал прекрасно. Я был счастлив. Я полюбил мой второй дом всем сердцем. Мысль съехать отсюда, хотя бы в другой аррондисман, ни разу не посетила меня. Я ничего не менял в комнате отца (самая большая перестановка случилась в 1961 году, когда я продал приобретенный им клавикорд и вместо него поставили этот клавесин). Некоторые мои знакомые удивляются, но те, кто меня знает давно, свыклись. Это меня характеризует, так они говорят, и вряд ли ошибаются. В каком-то смысле, я живу в музее, однако замечаю это только поздно ночью. Появляется такой специфический запах, и все предметы, подернутые сумраком, приобретают значимость, точно они под стеклом. Это немного пугает. Я всегда терпеть не мог музеи: насильно обращенные в экспонаты вещи дают ложное представление о мире, истории, человеке; вырванная из своей среды безделушка частично теряет свои свойства, перестает казаться обычной, превращается в терафим (у меня их целая коллекция, я знаю, о чем говорю); наполнившись исключительностью, музейный экспонат лжесвидетельствует не только о своем прежнем владельце, но о человеке в целом. Музей напоминает сумасшедший дом. Если спрятать среди идиотов психически здорового человека, то никто не отличит его от больных. Так и вещи. Я могу поместить в музей что угодно. Мои носки. Мои галстуки. Огрызок карандаша, которым пишу. Запросто. Они все равновелико достойны внимания потомков. На мой дом можно повесить табличку Un Mus'ee, и все, без объяснений: un mus'ee . Ничего никуда носить не придется. Весь Париж – музей. Весь мир. Потому что… нет, об этом я писал в другом месте, надо поискать. Теперь мои недели похожи на старую расческу с выпавшими зубцами: то забылось, это стерлось. В нашем доме всегда был граммофон. Первого учителя музыки я не помню. Когда я пошел в школу, в моей миниатюрной взрослой жизни появились настоящие записи. Иногда я воображал себя нотариусом, как отец, заполнял бланки, ставил на них печать и подпись, завел карточки, на которых записывал имена своих друзей, вписывал дату рождения, цвет глаз и волос, собирал открытки, марки и монеты. Особое место в шкафу занимал набор детектива: увеличительное стекло на эбонитовой ручке, перчатки, кисточки, игрушечный пистолет, связка ключей, фонарик, – к нему отец добавил книгу «Приключения Шерлока Холмса», трубку, настоящий английский карманный нож с двумя лезвиями и штопором (на ноже была гравировка: James Fenton & Co, Sheffield). Отгородившись от всех, я возился с игрушками, перекладывал их из одного ящичка в другой, что-нибудь рисовал или изучал через увеличительное стекло. Передвижной шкаф был моим кабинетом. С ним я объехал весь свет! Карта и глобус были моими первыми друзьями. Путешествовал я просто – достаточно было вращать глобус. Я хотел, чтобы моя комната была точной копией папиного кабинета: бюро, массивный стол с множеством ящичков, вдоль стен тянулись полки с книгами, в углу стоял шкаф с большими стеклянными дверцами. Меня преследует редкого рода кошмар: бесконечное здание, из которого мне не вырваться и никак не проснуться; квартира на Остоженке, московская гимназия, дом на rue de la Pompe, лицей, Сорбонна со своими коридорами и лестницами – все, перемешавшись, превращается в чудовищный лабиринт. Очень редко случается и наяву. Как эпилептик предчувствует припадок, так и я научился предугадывать, когда вдруг комната начнет растягиваться, стены расти, и я знаю, что за дверью может быть все, что угодно. Если я трезв и бодр, то могу перенестись в комнату отца – она есть, я вижу каждую книгу на полке! Кто бы в ней теперь ни жил, там все как прежде. Я вижу его: он сидит и что-то читает. Альфред встает. Выбивает погасшую трубку. Ох уж эти марокканские трубки… Наливает из графина вино. Рука трясется. Черт. Пьет жадными глотками. Я обожал комнату отца. Забирался в кресло-качалку, раскачивался, напевая себе под нос, наблюдал, как он работает: перекладывает бумаги, заглядывает в толстые книги. Кресло похрустывало, бумаги шуршали, отцово перо скрипело, иногда он что-нибудь подчеркивал, и тогда перо смешно взвизгивало, меня это веселило, я просил: «Папа, сделай еще! Еще-еще!» – Еще-еще, – говорит Альфред в темноту. – Еще! Еще! Я хотел, чтобы у меня было все так же, как у него. Я собирал в шкафу на полочках бумаги, отец отдал мне старые перья, и я ими скрипел, старался. «Наш Альфред превратился в маленького клерка», – говорила мама гостям, приотворяя дверь в комнату, они заглядывали за ширму, я замирал – от удовольствия (мне нравилось, когда на меня смотрели, но виду не подавал). Однажды я расслышал, как какая-то подруга матери (или наша дальняя родственница) воскликнула: «Господи, какой он у вас кукольный! Ну, прямо игрушечка!» Хоть и смутился, я сделал вид, будто пишу и ничего не слышу, так и не показался в гостиной. Я родился в 1896 году (в день, когда умер Морис фон Гирш [12] ); отцу было тридцать четыре, – эти цифры не укладываются в моей голове. Я почти ничего не знаю о папиной жизни тех лет, потому что все принимал как должное и думал, что сверх того, что я вижу, ничего не происходит (мои родители появились вместе со мной). Теперь я бы отдал руку или ногу (зачем они мне, в конце концов?), чтобы узнать хотя бы чуточку побольше о нем. Знаю, что у моего деда был вздорный характер, он рассорился со всей своей родней и уехал из Германии в Петербург (вел тайную переписку с сестрой), можно представить, чего он натерпелся: работал репетитором, коммерческим агентом, газетчиком, снимал очень маленькую комнату, о чем каждый день напоминал отцу. Деду повезло жениться на неглупой и не самой бедной русской девушке, вот тогда он и открыл свой книжный магазинчик, который наполовину был газетным ларьком. Друзья у него заводились исключительно русские и деловые, мелкие предприниматели, он превозносил русскую культуру и на немецком старался не говорить. Своих детей он отдал в обычную русскую школу. Отец – старший из двух братьев – получил возможность поехать учиться в Москву (он самостоятельно учил немецкий), а на образование младшего брата денег не хватило, ему пришлось трудиться, он рано женился, работал в типографии, доходили слухи, что он выпивал и играл, бросил семью, стал анархистом, угодил в острог. В Петербурге мы побывали только два раза, зато в Германию ездили часто, и когда дед узнал, что папа поехал к родственникам на поклон, сильно разозлился. 12 Maurice de Hirsch (1831–1896) был потрясающей щедрости человек. Например, обеспокоенный еврейскими погромами в России, он хотел переселить две трети евреев из России в Аргентину, а когда этот план не удался, сделал российскому правительству щедрое предложение: принять 2 млн фунтов с целью основания фонда финансирования образовательной системы для евреев в черте оседлости, – Россия отказалась. В конце концов, он создал Еврейское колонизационное общество. Отец работал в крупной московской нотариальной конторе, из которой затем ушел, открыл свое скромное бюро и был сам себе голова. Мы с мамой нередко встречали его на ступенях здания, где находилось бюро, и оттуда все вместе шли на Арбат, Пречистенский бульвар или Тверскую; гуляя среди людей, я чувствовал себя очень маленьким, мне казалось, что я гуляю среди деревьев; я придумал, что у этих людей есть не только руки, ноги, но и длинные-предлинные ветви, уходящие в иные миры, и на тех ветвях растут волшебные цветы – те цветы, что были на шляпах и лацканах, я полагал, символизировали другие , подлинные, скрытые от глаза бутоны, – может быть, так на меня сильно действовало величие церквей, по воскресеньям мама ходила в Страстной монастырь, иногда брала и меня с собой. Мне было важно, как я выгляжу, как на меня смотрят. Я пытливо вглядывался в лица прохожих, гадая, какое произвожу на них впечатление; я искал отклика, всем улыбался… Впервые чемодан отправился в свое настоящее путешествие только в 1906 году (в дороге он был страшной обузой). Мы переехали в Париж навсегда, но папа продолжал работать в Москве. Моим образованием и введением в светские круги парижской жизни занимался все тот же мсье Леандр. К тому времени он пообтрепался, распустился и частенько заявлялся с перегаром, но ему прощалось. «И это тоже, дорогая, часть парижского воспитания», – успокаивал маму отец. Скоро вместо Руссо я читал вслух Гюисманса, безуспешно разучивал фортепианные пьесы Шабрие. Когда мы приезжали в Париж, наша жизнь напоминала сказку: нас встречал на вокзале шофер, на пороге появлялась накрахмаленная кухарка, в доме пахло свежими булочками, в клетках щебетали канарейки, на подоконниках цветы, каждое субботнее утро мы отправлялись на автомобиле за город через Елисейские Поля. После нашего окончательного переезда сказка поблекла; осталась только сонная Франсина, готовила она неплохо, но довольно скучную еду, убирать ленилась; одной из ее обязанностей было водить меня в лицей и обратно, по пути я постоянно на что-нибудь отвлекался, и она меня дергала за руку, я жаловался, мама ее ругала, но Франсина так и не отвыкла. Я учился в lyc'ee Janson-de-Sailly: все было непонятно и давалось с большим трудом, даже немецкий. Один год потерял; пришлось нанимать репетиторов, чтобы наверстать; помимо всего этого я посещал учителя игры на фортепиано – вредный глухой старик с дурной привычкой что-нибудь бормотать себе под нос, он ничему научить не мог, поэтому все свое внимание сосредотачивал на правильной осанке и движениях рук своих учеников, даже побивал нас немного, на него жаловались, я слышал, как родители между собой выражали недовольство его методами, манерами, внешним видом, но все равно вели к нему детей: считалось, что побои в небольшом количестве полезны; по субботам я полтора часа проводил в обществе еврейской тетушки мадам Кафрель, которая преподавала нотные знаки и страдала от сомноленции. Лицей находился недалеко от нашего дома, очень скоро меня стали отпускать одного, иногда я спрашивал у мамы немного мелочи. Какое давнее воспоминание! Поражаюсь, что оно сохранилось. Закрываю глаза, боюсь упустить, вижу лицо мамы, чувствую ее руки на моих плечах, аромат легких духов овевает мое лицо, мамины волосы падают мне на лоб, когда она меня целует, слышу, как щелкает кошелечек… и падает монетка! Это видение такое же хрупкое, как те старинные елочные игрушки, которые находишь на антресолях и долго, осторожно разворачиваешь, гадая, уцелела она или ты сейчас найдешь осколки. «Что ты с ними делаешь, Альфред?» После окончания занятий возле коллежа нас караулили бедняки, просили подаяния, я подавал маленькой старушке-оборвашке, она походила на тряпичную игрушку, до сих пор помню ее голосок: «Vous n'auriez pas deux sous, mon petit m-sieur? [13] » – «Я ей подаю, мама». Мама обняла меня и долго не отпускала, тискала и шептала нежные слова. Мне было одиннадцать. Теперь мне семьдесят два. Я закрываю глаза и возвращаюсь в те мгновения. Мне все еще необходимо ее призрачное присутствие. После стольких лет, стольких метаморфоз… Мне нужно ощутить ее губы на моей щеке. Ее поцелуй очищает мое сердце от скверны, напоминает мне о том, кто я есть. 13 Не найдется ли у вас, мой маленький господин, два су? (фр.) Мир в те дни был более пестрым и более целостным: стены были стенами, плотными, твердыми, несокрушимыми, крыши могли отразить какой угодно удар, грозы, штормы, наводнения были не страшны, приезжал папа, и мы катались на авто. Несомненно, это воспоминание – послание с Елисейских Полей: там всегда было пыльно. На авеню Фош, по пути в Булонский лес, часто приходилось прикрывать лицо платком и щуриться. Удерживаю кадры прошлого дрожащими ресницами, стараясь не заплакать. Благополучие нашей семьи строилось отнюдь не на папиной смекалке. Перед отбытием во Францию мама продала фамильное имение и еще какую-то мануфактуру, что вызвало сильную критику со стороны всех ее родственников, этим и объяснялось их категоричное нежелание с нами поддерживать отношения. Я об этом узнал в середине двадцатых, когда мама забегала в банк, спасая остатки нашего состояния, – кое-какие ценные бумаги и драгоценности я получил в наследство после ее смерти, благодаря чему на фоне общей эмигрантской бедности я мог более-менее беспечно существовать вплоть до начала оккупации (разумеется, я испытывал горечь и известную долю смущения, часто ссужал, иногда не тем людям). Почти всю жизнь я прожил на rue de la Pompe, где и пишу эти строки, на правом берегу Сены. О, мраморные колонны кладбища Пасси, вы ждете меня напрасно, я уже выбрал место! В Москве время течет медленней; даже голуби перелетают улицу с ленцой; мгновение задерживается, ты пробираешься толчками, будто рождаясь несколько раз. Париж тебя подгоняет, дает пинка ботинком, осыпает пыльцой смеха, окропляет дождем, брызгами из луж, подшучивает над тобой, плюется в тебя ругательствами, нашептывает сплетни, распахивает витрины и платья, прижимает к себе, целует в обе щечки, выуживает из тебя деньги, машет шляпой, томно заглядывает в глаза и затягивает в объятия темной бархатной ночи. Морозной зимой и душными летними днями жизнь в Москве напоминает плавное вальсирование, масляные краски, густое крепкое вино. В Париже живешь на бегу – крещендо, акварель, кофе. Я простился с детством в Jardin du Ranelagh [14] , там я катался на лошадях, смотрел марионеточный театр, мы с мамой и Франсиной бросали кольца, играли в бадминтон, к середине дня я так уставал, что чувствовал тяжесть в теле и гул в голове. Мы шли в ресторан Passy, что находился при вокзале, пили соки или теплый шоколад с печеньем, и – домой, я бросался в мою кровать и спал три часа как убитый. С папой у нас бывали длительные пешие прогулки: сначала до port de la Muette, смотрели старый замок и шли дальше в Булонский лес почти на весь день, катались на лодке, бродили по дорожкам запущенного парка Pr'e-Catelan, – остатки этнографических выставок я использовал как декорации для моего воображаемого приключения. Мы шли дальше, дальше, глаза отца горели, вдвоем мы забредали в самую глушь, до одури фехтовали деревянными шпагами или стреляли тупыми стрелами из лука в деревья, они глухо ударялись и падали, но если улетали, я долго искал их в высокой траве и капризничал. Возвращались на извозчике в сумерках. Мать нас встречала слегка раздраженно: «Ну, и где вы так долго? Посмотрите, на кого вы похожи! Ни дать ни взять, Сатана и его чертенок!» 14 Сад Ранелаг – парк в шестнадцатом аррондисмане. Первые годы в Париже были непростыми. Город меня немного пугал, я в нем терялся. Для мамы тоже было все в новинку. Мы жили довольно замкнуто. Я много болел, странный доктор лечил меня миррой: заставлял пить настой, вдыхать испарения благовоний и натираться мирровым маслом. Мама стеснялась говорить по-французски. Я переживал, что мне придется учиться в новой школе, и я тоже совсем плохо говорил по-французски. Отец нас ободрял, уверял, что мы скоро освоимся. Но меня трудно было расшевелить, я все время сидел дома, предпочитал поездки на машине, поиграть с папой в шахматы или поваляться с книгой. Каждое воскресенье мы обязательно ходили по букинистическим и без покупки не возвращались. Мой папа с упоением читал популярные романы Джорджа Чеснея, Уильяма Лё Кё, Гораса Лестера и др. Нашей читальной комнатой была гостиная, здесь мы валялись с книгами (ужас! в этой самой гостиной!): он на диванчике, я на канапе. Освобожденный от груза дел, по-юношески увлеченный, отец казался особенно беззащитным. Мама заходила посмотреть на нас, с деланым осуждением качала головой, уходила, но я успевал поймать умиление на ее лице. Так мы могли проваляться вплоть до ночи, и даже ночью втайне друг от друга мы мусолили книжки, утром отец как бы ненароком сообщал, что незаметно закончил свои приключения с Алланом Квотермейном, я делал встречное признание, и мы, слегка чумные, спешили на набережные, где проводили часа два в поисках приключенческой дребедени. Это было счастье! Читать до глубокой ночи, засыпать с книгой в руках, ехать в отдаленный Salon du Livre на rue de la Fayette, где наш знакомый букинист оставил для нас стопку новых книжек, о чем сообщало послание, прибывшее с курьером, оно лежало в моем кармане, и я знал наверняка, что неделю-другую мы с отцом будем запоем читать – это было счастье с привкусом бесконечности! Я до сих пор ношу в себе его осколки. 3 Мы навестили мсье Моргенштерна; ничего серьезного, как оказалось, не произошло: сильный ушиб; возможно, сотрясение мозга, легкое, тошнота есть, но это скорее от выпитого накануне; о нападении ни слова. Был в сознании, говорил связно, выглядел слабым, подержал Мари за руку, назвал ее Маришкой. – Голова немного кружится, Маришка. А так, все в порядке, – и улыбнулся. Не думаю, что он понял, кто я. Он был доктором, практиковал на дому, на его двери до сих пор висит табличка: Dr Morgenstern M'edecine g'en'erale Мари сказала, что такая же была и на входной двери, но ее сняли. Вход в апартаменты начинался с улицы, посетители поднимались длинной, достаточно широкой деревянной лестницей – девять ступенек, пролет, семь ступенек и комната налево с табличкой, направо: душ, туалет и комнаты для гостей, но мне не удалось ничего рассмотреть при первом визите (это позже, когда мне довелось даже пожить у него, я все рассмотрел), нас быстро выставила пани Шиманская, ее муж Ярек, веселый, полный, совершенно лысый простоватый пожилой поляк (управляющий антикварным магазинчиком мсье Моргенштерна), отвез нас на левый берег, по пути сказал, что дела в магазине идут из рук вон плохо, а тут еще эти манифестации, того гляди стекла побьют; мы заглянули в магазинчик, я там был впервые, и меня, само собой, все изумляло: столько мелочей, столько редких безделушек, тканей, книг, журналов, бюстов – живого места не найти! Мари показала мне старинный, медью обшитый стереоскоп на толстой ноге с плотным кожаным перископом, тут же в коробке была большая коллекция объемных фотографий из серии приключений Невероятного Человека, который путешествовал, совершал подвиги, творил чудеса, обедал с красивыми женщинами в фантастических ресторанах и дарил человечеству магические знания – сияющий шар на ладони, магнетический взгляд, росчерк молнии: «Укроти стихию!» Я был заворожен, всматриваясь в его лицо, мне не верилось, что это был тот же самый человек, которого мы только что навещали на rue de la Pompe. Дело было не в возрасте, а в преображении. Молодой актер в стереоскопе был одержим ролью: блеск глаз, болезненный излом улыбки, неестественность поз, умноженная оптикой и странным покроем костюма, – всего этого не было в старике, таком земном, тихом, смиренном. Это был другой человек! Это был даже не человек – чужеродная субстанция! Мари усмехнулась. – Нет, конечно, это он, Альфред. Какая-то магия, – даже не верилось, что это был обычный смертный! На некоторых снимках он смотрел пронзительно в самое сердце, казалось, он видел меня… Чертовщина какая-то! Я чувствовал странное притяжение. Может быть, это был эффект стереоскопа? Возможно, работа ретушера, – успокаивал я себя, – да, несомненно, ретушер постарался. Но не мог оторваться, прилип к стереоскопу, ставил серию за серией, эффект повторялся не всегда, но каждый раз пробирал морозом по коже. Наконец, стереоизображения кончились. Я спросил, нет ли еще. Ярек полез в большой металлический шкаф, где под замком хранились наиболее ценные предметы, он перебирал вещи, поддерживая разговор с Мари. Шкаф меня тоже поразил: он был не только просторен – три метра в ширину! – но и вглубь уходил на метр, не меньше; ряды пленок, пластинок, коробок с фотографиями и проч., и проч. Ярек долго искал что-то такое, что Мари мне хотела показать, редкие изображения кукольного городка, в который она в детстве играла, потом был продан; пан Шиманский с головой забрался в шкаф, продолжая поддерживать с ней беседу, его польский был по-деревенски теплым, как парное молоко, он напоминал мне о Чистополе, у нас там были поляки. Маришка ему отвечала очень бойко, ее польский слегка звенел, она хмурила бровки, ее губы двигались совершенно иначе, она казалась намного серьезней, более практичной, чем когда говорила по-французски. Когда Мари говорит по-французски, она кажется легкомысленной, немного кокетливой, но напряженной, иглистой, на взводе, готовой гавкнуть или укусить. Русский язык ее расслабляет, она даже двигается медленней, ею овладевает томление, жесты делаются плавными; польский ее тоже изменил, появилась немного капризная улыбка. Все эти изменения восхитительны, да и только! Не нашлись. Ничего. В другой раз. Маришка его поцеловала, и мы отправились в Люксембургский сад искать запонку. Мсье Моргенштерн сказал, что потерял одну из своих любимых запонок, Мари пообещала, что мы поищем. Я был под сильным впечатлением от мира, в который заглянул. Пересекли огромную стройку, где, как для свадьбы украшенные красными лентами, стояли тракторы, экскаваторы… на подножке грузовика аккуратно сложенные рукавицы – и ни души! Белые бетонные блоки, сваи, кучи щебня, арматура, кучи песка, пустые бутылки… Все выглядело так, будто тут только что снимали советский кинофильм. На изрытой гусеничным следом площадке шевелились клочья разорванных газет. Между грузовиками повис транспарант с призывом к всеобщей забастовке. Прекрасная прелюдия к тому, чем мы собираемся заняться – искать запонку в Люксембургском саду!.. разве не безумие? ведь он мог потерять ее где угодно! Я думал о мсье Моргенштерне: необычный старик; дело даже не в том, что он говорит с акцентом (а может, так и должен звучать русский язык?) и одет, как человек из прошлого века, – в его лице очень сложная система морщин, которая была вырезана потусторонним резцом, такое лицо в наши дни большая редкость, как какая-нибудь древняя ваза. Мы гуляли по парку в поисках той скамейки, где давеча нашли его простертым, отчего-то никак не могли ее отыскать… О запонке и говорить нечего! Но с Мари я был готов искать что угодно – хоть зайцев на Луне. После нескольких часов в парке, когда мы вышли на бульвар Сен-Мишель, мне стало казаться, будто в моей груди раздвигается прорезь, сквозь которую за нами подглядывает небо, оно рассматривало ее… Спешно отвернулся, чтобы застегнуться; старался смотреть на прутья ограды, деревья… Я не выспался, всего-то не выспался… И это ушло, я снова стал собой, чувствовал притяжение земли, но был не в себе, я едва дышал. Мари заметила мое состояние. – Что-то не так? – Да, не выспался. Смешно. Голова кружится. Мы пошли в первое попавшееся кафе, – кажется, Rostan, – я пил апельсиновый сок, она – кофе; я сказал, что некоторые снимки, которые я увидел в стереоскопе, мне показались странными… – Как странными? Я не смог объяснить. – А вам или кому-нибудь еще они никогда странными не казались? Она пожала плечами. – Это, наверное, потому, что вы не выспались, – улыбнулась. Я торопливо согласился; да, не выспался, поэтому; все просто; выкурив сигарету, я обмяк, глаза слипались, хотелось зевнуть, но я держался; кажется, я потихоньку обретал связь с происходящим; она сказала, что ее раздражает советское радио, которое ее родители слушают чуть ли не каждый день, я спросил, а не думали они уехать в СССР? – И да и нет. – Как это? – Понимаете, это такая история. Мы же чуть не уехали, когда мне было пять лет. Мало что помню, я тогда совсем не понимала, что творилось. А это же было такое сумасшедшее время. Наш дядя все-таки уехал, но я не хочу об этом. Как-нибудь в другой раз, хорошо? – Конечно. – Вы не обиделись? Это прозвучало неожиданно. – Я? Да почему же? – Ну, могло показаться, будто вы недостойны знать нашу маленькую семейную историю. Поверьте, это не так. Я всего лишь не знаю, как рассказать. Я даже не знаю, что из этой истории правда, а что ложь. Кажется, родственники все врут, и гораздо больше правды можно узнать от какого-нибудь соседа. Дело в том… Она вздохнула, и я не удержался: – Мари, ради бога, не церемоньтесь со мной. Я ценю каждое мгновение рядом с вами. Можем просто сидеть и глазеть на людей, они все такие чудные. – А мне кажется, что все вокруг такие особенные, все модно одеты или понимают, как надо одеваться, а я не понимаю. Я с детства себя чувствую чужой здесь и всегда за это винила родителей. У нас совсем мало друзей. У нас было так много семейных ссор, вы не представляете. Вот можно подумать, русские должны держаться друг за друга, в чужой стране каждый свой дорог, а не тут-то было, все так перегрызлись, по улице идут и даже не поздороваются. Со мной не здороваются. А я чем виновата, что они перессорились? Мать и отец живут в своем замкнутом мире. Я всегда видела, как они держатся – отдельно от французов, да и с прочими русскими они сохраняют дистанцию. Особенно с теми, кто приехал из СССР. – Ах, вот как! Я понял, почему она не хотела, чтоб я ее провожал до дома (будет трудно, будет очень трудно). Она в сердцах воскликнула: – Мы живем, как сектанты, ей-богу! – И засмеялась; я поспешил улыбнуться, но не вышло, хотел сказать, что Советский Союз – вот грандиозная секта, но не успел, она продолжала: – Я работаю с семнадцати лет, и учусь и работаю, а мать все ради нас с братом живет: работаю, как проклятая, и все ради вас . Как это у нас принято детишками и работой оправдывать собственную темноту. Сидят с отцом и советское радио слушают, водочку пьют и вздыхают. Ничего вокруг видеть не хотят. Не так они живут. Вопреки всему. Наперекор всей Франции. Ее лицо пылало, голос дрожал. Я забылся, пока она говорила. Моя голова стала словно стеклянной, сердце налилось – ее образом, ее словами, ее голосом. Я не заметил, как взял ее руку и поцеловал, еще и еще… Она гладила мои волосы. Я посмотрел ей в глаза, хотел – не знаю, что я хотел сказать: попросить прощения или дать какое-то безумное обещание, сказать, что готов сделать все, чтобы она была счастлива. Вместо этого я снова поцеловал ее руку, и снова, и снова… – Успокойтесь, – шептала она, не переставая гладить мои волосы, – успокойтесь… Я целовал ладонь, каждый бугорок, каждую выемку, каждый пальчик… меня охватило страстное желание… голова закружилась, мне опять показалось, что небо вошло в меня и готово вытеснить мой разум, я закрыл глаза, потому что они были бесполезны… от наплыва чувств я был в полуобморочном состоянии, но все же умудрялся произносить что-то… – Вы прекрасны… бесценны… у меня никого, кроме Вас, в этом мире нет… И это была правда, чистая правда. Большей правды в те мгновения сказать было нельзя. На улице она меня торопливо поцеловала в губы, как-то смутилась, вырвалась из моих объятий и, запыхавшись от чувств, вся омытая внутренней свежестью, сказала: – Встретимся завтра на rue de la Pompe. Провожать не надо. Я еще к Жюли забегу. Давно ей обещала. Мы как с вами познакомились, так я и пропала. Она уже три пневматички прислала. Ну, все. До завтра! На этот раз мы поцеловались в обе щечки, и она побежала, цокая каблучками и отсвечивая икрами. Ночью меня сводили с ума и ее икры, и пальчики, и голос, от которого я просыпался, а потом вновь проваливался в сон. Мне снилось, что я на Арсенальной, заперт в карцере, в сырой смирительной рубашке, которая становится тесней и тесней, а комната кажется просторней, ужас разрастается вместе с пространством, пока ты усыхаешь до косточки; под конец мне грезилось, что я лежу в церкви, в Чистополе, кругом сугробы, я иду сквозь высокий снег, ноги вязнут: – «Начинают действовать барбитураты», – думаю я. Барбитураты, смирительная рубашка, холод, зыбкий свет, спертый воздух, расслоение сознания. Ты лежишь и задыхаешься, но сил даже на то, чтобы предаться панике, у тебя нет, как нет сил, чтобы кричать, ты просто лежишь и превращаешься в кусок вяленого мяса, покорного и бездушного, слушаешь, как из тебя выходят моча, газы, дыхание, слюни, и проваливаешься в кошмар. В этом кошмаре вдруг появляется Мари, целует меня, обнимает, мы танцуем, вокруг нас кружится Париж, я свободен, я кричу: «Я свободен!» Вздрагивал и просыпался. Все это от избытка чувств, говорил я себе, вставал, закуривал. Нервы расшатались от впечатлений. Даже Америка на меня так не подействовала, как Париж. В Америке я ко всему относился с осторожностью. Меня предупредили эмигранты: «За вами еще долго следить будут. Не думайте, что вы свободны. В любой момент могут вышвырнуть или запереть. Запрут и будут допрашивать. А могут и вернуть, обменяв на кого-нибудь своего…» Поэтому я старался быть аккуратным. Ходил в кино, проедал деньги в барах; по шопинг-моллам гулял с легким вызовом, голова кружилась от блеска, запахов и – женщины, женщины кругом! Как-то на Бродвее я увидел небрежно одетого актера, который играл в одном из мною отсмотренных мюзиклов, он сидел в эркере шикарного кафе, листал газету, курил трубку. Своей естественностью и вписанностью в окружающий мир он произвел на меня такое сильное впечатление, что я не удержался и прошелся мимо кафе несколько раз, посматривая то на него, то на витрину (точно так же я прохаживался по Невскому возле Елисеевского гастронома). Он все так и не замечал меня, листал газету, пил кофе, курил трубку, а потом встал и ушел, ни на что не обращая внимания. Он, конечно, видел, как я прогуливаюсь, небось вообразил, что я – поклонник, вор или нищий актер, который мечтает с ним завязать разговор, рассчитывая просочиться в какой-нибудь театр. Эта мысль меня захватила. В каком-то смысле она меня освободила от моей скованности. Я понял, что могу быть кем угодно: в том числе и актером! Бродвейская действительность для него была чем-то таким же обыденным и скучным, как сухие листья для метлы дворника. Если я буду себя вести точно так же, будто бродвейская действительность для меня мусор, то и принимать меня будут соответственно. У меня были деньги, я сразу вошел в кафе, занял его место в эркере с газетой и заказал кофе. Я чувствовал себя восхитительно! Я стал актером. Потому что мог им быть. Никто не знал, кем я был на самом деле. Я мог быть кем угодно! Я неторопливо наслаждался моей постановкой, листал газету, курил Camel и пил кофе. Это был самый потрясающий кофе в моей жизни! В Париже я понял, что такое настоящий кофе, но тогда, в тот холодный осенний бледнолицый день, я пил кофе и пьянел, листал газету и не мог унять восторг. Нет, все-таки были, были у меня волшебные моменты в Америке, – да, но окончательно я расслабился только здесь, понял, что можно стряхнуть с себя этот дурной сон прошлого, и начал хмелеть вольнее. Я чувствовал уже нечто иное. Будто не тайная агентура, а сам Париж за мною присматривает. Зажигаю спичку, закуриваю; по дороге крадется прохожий, возможно, видит меня, и в это мгновение прохожий уже не просто прохожий, а соглядатай Парижа. Париж там крадется внизу по rue de la Sant'e, Париж смотрит на меня из темноты, смотрит зарешеченными окнами клиники Святой Анны и думает: куришь? на меня в окошко посматриваешь? заслужил ли ты эту свободу? что ты с этой свободой будешь делать? как себя поведешь? посмотрим, посмотрим… Я полюбил улицу d'Alesia, полюбил мой дом. Тяжелая кованая дверь, на ней узор – вьюн, оплетающий герб: щит, копье, меч и рыцарский шлем с плюмажем. Мозаика из мрамора на лестничной площадке на первом этаже. Деревянная лестница, узкая, истершиеся поручни перил, лак еще чувствуется, но не холодит руку; запахи и звуки незнакомой жизни (отчетливо слышу, как носится над головой ребенок, а в коридорчике по плиткам расставляют пунктуацию каблучки). Два входа: к одному подвозит старый тесный лифт (почти шпионское изобретение), к другому ведет скрипучая винтовая лестница. Та дверь, что со стороны лифта, запирается на один замок; на другой аж целых три замка и каждый особенный: первый заедает, второй исторический (как говорит хозяйка), к нему и ключа нет, а третий – основной, упрямый английский замок, тоже с норовом, французская дверь с ним никак не соглашается, по ней надо слегка наддать ногой, тогда она отворится. Оттуда я попадаю прямо в гостиную, где у телевизора сидит пожилая мадам Арно, хозяйка апартаментов. Роза Аркадьевна здесь вместе с мужем прожила всю оккупацию, только во дворик ночью подышать выходили, а так, почти три года взаперти, мадам Арно их прятала, кормила и посылки им носила, письма, газеты. Как-то так получилось, что муж ее умер сразу после войны («всю войну держался, а потом перестал», сказала Роза Аркадьевна). Моя комната – самая маленькая, с видом во двор, и еще у меня есть что-то вроде закутка, куда я свалил мои американские чемоданы с книгами. Мне тут все нравится: шершавые стены коридора, дверные ручки (особенно в туалете: повернул – occup'e , обратно – libre ); ненавязчивые половицы хрустят так, будто кто-то потягивается. Длинный коридор, настолько узкий, что когда мсье Жерар, другой постоялец, идет по коридору, то мне приходится пятиться, потому что у него очень большой живот, мы никак не разминемся; а вот мадам Арно я могу запросто пропустить, она маленькая и сухонькая, ей было, наверное, очень одиноко в такой большой квартире, одна в гостиной она пропадает, не сразу заметишь такую маленькую старушку, перед телевизором она делается еще меньше, седая, бледная, в белой вязаной кофточке, она носит под кофтой рубашку с кружевными рукавами и воротничком, она похожа на куклу, и мсье Жерар справедливо, хоть и невежливо, за глаза зовет ее «мадам Пупе». Меня он называет «месье», потому что никак не запомнит моей фамилии, а по имени звать не решается, несмотря на то, что я много моложе, но даже просто «месье», – ах, как приятно, когда тебя называют хотя бы просто «месье»! Впервые это случилось в редакции. Я стоял, скрючившись над бумагами, в ту самую минуту, когда в стеклянную дверь постучал курьер пневматической почты. Краем глаза я его заметил и узнал: по косичке над козырьком фуражки, по лацканам и пуговицам форменного пиджака, кроме того, его выдавала нервозная вертлявость, присущая именно этим курьерам, нетерпеливость и важность (они считаются королями в курьерской иерархии); так как в те дни я не имел отношения к редакции и не мог подписывать никаких бумаг (даже пневматичку не мог принять у него), то не стал беспокоиться, продолжил писать, никак не отреагировав на его стук. Да и писал я своё, оттого чувствовал себя совершенно выключенным из жизни. Рабочие дни мои еще не начались, в редакцию я приходил за заданием (телефона у меня тогда не было, я жил на окраине, в Иври, в грустном общежитии иностранных рабочих, среди африканцев, индусов, итальянцев и поляков), зачислен в штат я еще не был, находился на испытательном сроке, предстояло проявить себя с лучшей стороны или хотя бы не опростоволоситься. Я задержался затем, чтобы не идти писать в кафе, с деньгами было ужасно плохо, хотелось сразу наметать то, что на меня внезапно нашло, кое-какие воспоминания, нечто зыбкое, такое лучше записывать сразу (на память мою я не полагаюсь, психиатрия над ней поглумилась изрядно), в общежитии в те дни писать не удавалось, у меня и стола не было, со мной в комнате были два поляка и один африканец, размотать, расширить, превратить клочок в снежный ком было негде, оказавшись в редакции, я воспользовался случаем и стремительно выносил на бумагу накопившееся. Двадцать минут попишу, пока никто не видит, думал я, – мне казалось, будто стук машинок меня каким-то образом оберегает, делает невидимым, но от него меня еще и лихорадило, этот слитный многорукий стук подстегивал, и я торопился, чтоб не попасться кому-нибудь на глаза, боялся, что спросят: «Как, вы еще здесь?» Вопросы, достаточно мне их задавали, вздернутые брови приводили меня в ярость, опущенные уголки губ… ненавижу… Записать было важно – где еще я смогу выскрести из мятых, машинописью изборожденных листов мой тревожный мир? Написав с исподу свое, я словно столбил участок, – с моими словами эти листы мне принадлежали по праву. В те дни как раз начали возникать связные фрагменты, большие части чего-то сложного, я трепетал, во время каждого такого внутреннего толчка меня обдавало потом: скорей записать… пока не развеялся волшебный туман! Комично сгорбившись в сторонке от всех (редакция мне казалась столь же причудливой, что Зазеркалье), я спешно делал мои записи. Курьер начал выходить из себя, он смотрел на меня (я это чувствовал), постучал во второй и сразу в третий раз, настойчиво, с раздражением, требовательно ко мне. Входить он, конечно, не хотел, он и так уже достаточно далеко зашел: ворота, которые ему открыл дворник-консьерж, внутренний дворик с розовыми кустами и акациями, в поисках необходимого учреждения он осмотрел облупившиеся вывески, за стеклянными легкими дверями таились угрюмые лохматые механики, маляры в газетных пилотках с закатанными рукавами, художники, евреи с пейсами в черном облачении выкраивали костюмы, глухой ко всем ключник точил до искрометного визга свой шершавый день, смеялись вертлявые модистки, – там, в глубине двора, располагалась наша редакция. Я продолжал писать, как вдруг уловил краем уха, что Роза Аркадьевна, отчитывая по-французски курьера, говорит и обо мне: «Что ты ломишься! Не видишь, месье работает! Зачем так громко стучать и беспокоить месье ?» С одной стороны, я жутко испугался за посыльного, потому что своим присутствием возле двери (я был настолько близко, что мог запросто ему открыть на первый стук, но, как я уже сказал, к редакции в ту минуту я имел очень эфемерное отношение, я с ней был связан даже меньше, чем с чистопольским пустырем, по которому на меня летела пыль прошлого, и тяжелые воды Камы, бурые от паводка, были куда реальней Парижа и самого курьера) я невольно его спровоцировал; вместе с тем меня охватило знакомое чувство стыдливости и довольства: я понял, что Роза Аркадьевна говорит обо мне, этим «месье» был не кто иной, как я, мне стало совершенно ясно, что она видела, чем я был занят, и я услышал, что в ее голосе струилось подлинное негодование. В эту минуту я оказался на своем месте! Истома пробежала по моему телу (как если б тело было связано с тем, что я пишу). Еще и в чужих глазах я стал тем, кем должен был быть! На минуту… Но разве минуты мало? Из этих минут и складывается мое бытие; я плету из слов веревку, спускаюсь в прорубь неведомого, с каждым разом чуть глубже… Теперь у меня появился сообщник. Судя по тому, как редактор вознегодовала, можно было понять, насколько она сама ценила такие мгновенья. (Позже она стала проявлять обо мне заботу, подыскала квартиру, здесь, на rue d'Alesia, оплатила ее и дала еще немного на первое время.) Да, если учесть все, она правильно отчитала курьера: он стучал в стеклянную дверь, намеренно стараясь меня побеспокоить, потому что хотел побыстрее отделаться от послания, заполучить подпись и смыться – в конце концов, им за это платят: у него в сумке дюжина таких посланий, дюжина адресов, дюжина дверей, консьержей и всяких там «месье», которые скрючились над своей писаниной и не желают реагировать на его стук, с такими месье он считаться не станет, вот еще! Да, но я-то к этой посылке отношения не имел! В любом случае: по-настоящему впервые оказавшись в роли «месье», я понял, что хотел бы им оставаться до конца своих дней. Я представил, как благородно бы звучало, например, сообщение о моей смерти в самом обыденном разговоре, хотя бы с тем же посыльным: «А где мсье Липатов?» – «Как, вы не знаете? Мсье Липатов умер». О! Пускай это и не моя подлинная фамилия, как было бы замечательно! На фоне советского обращения «товарищ», которого, ввиду всех моих проступков, я так и не заслужил, «месье» звучит почти как «маэстро»! Пуская дым в темноту, я считал живые окна в доме, что выглядывал слева, насчитал шесть, я путешествовал по ним взглядом справа налево, пытаясь придумать подходящее слово – из шести букв, но такое, чтобы оно соответствовало расположению окон. Это очень странное занятие и объяснить его невозможно. Так я делал в детстве. Привычка. У меня полно таких дурацких привычек: не наступать на трещины в асфальте и на канализационные люки, ни в коем случае не закончить лестничный пролет левой ногой, докурить каждую сигарету тремя короткими затяжками. Эти привычки я привез с собой, я с ними не расстанусь, они, подобно булавкам, не дают мне расползтись на лоскуты, в конце концов, человек и есть связка привычек, система метафор, да, всему подыскивать метафору – тоже привычка, инерция ума, поиск убежища, самая пещерная привычка человека; есть еще и другие вещи, философские: моя система координат, моя собственная теория предназначения, моя собственная парадигма – линза, сквозь которую я смотрю на наш нестабильный мир, мифы, почерпнутые из эзотерических книг, – я связан из этих мифов так же плотно, как пасхальный агнец из шерсти. Мадам Арно их уже столько связала… и вяжет и вяжет каждый день, впрочем, тем же занимаюсь и я: каждый день обнаруживаю себя в своей системе и на каждом шагу убеждаю себя в том, что она работает, и я там, где я есть. Пусть в моей системе Иисусу и прочим пророкам не нашлось места, но я не настолько эгоистичен и высокомерен, я признаю: моя система ничуть не лучше общечеловеческих, доступных, как меню в ресторане, просто я предпочел отказаться. Но и в моей комнате он есть, агнец работы мадам Арно, стоит на книжной полке и смотрит на меня стеклянными пуговичками. Я же не выкинул его. Не засунул под кушетку. А мог бы… Клиника спала, в доме слева тоже ложились: в одном окне слабо тлел оранжевый светильник, в другом свеча озаряла стекла колебанием. Завтра из этих окон будут выглядывать люди, переговариваться, смеяться, курить, зевать, напевать песенки; кто-нибудь высунется с чашечкой кофе и скажет непристойность, все засмеются, даже я, не поняв, все равно засмеюсь… Я быстро свыкся с их голосами; я их всех люблю. Они как птицы – каждый в своем скворечнике. Ну, все. Три затяжки и тушу сигарету. Завтра рано вставать. Спать! Ноги дрожали. Ныла спина. Постелил тонкое шерстяное одеяло прямо на полу; чтобы не было сквозняка, подоткнул под дверь одежду и плотно закрыл окошко, выкрутив рукоятку до упора; под голову положил вдвое свернутое полотенце, завернулся в простыню, закрыл глаза, и на меня хлынул поток побочных деталей этих дней: в кафе был проигрыватель, двое молодых людей и три девушки ставили пластинки, шуршали большими конвертами, спорили из-за каждой песни; в трамвае видел пожилую пару: очень сухонькая бодрая старушка и высокий дряхлый старик с пышными усами, она держала его руку, нежно сжимая, в уголках его глаз скапливались слезы; в Люксембургском саду я видел двух конных наездников, оба были на темных конях, степенно покачиваясь, они проплыли по бульвару, шум машин заглушал цокот. Возможно, они мне уже снятся. Я иду по бульвару Сен-Мишель. Наездники медленно скачут за бесшумным оркестром. Вместо машин и дороги – река, быстрая, яркая, металлическая. Увиденное переходит в сновидение, обрастая фантастическими подробностями, ради которых я готов терпеть повседневность. Мир под веками, как затянутый туманами фламандский пейзаж. Исписанный нотными знаками. Вот ветер, вот росчерк дождя, кляксы клаксонов, карканье, лай, стук колес, крик, шуршание занавески, клейкие поцелуи, звонкие ключи летят, вращаются, поблескивают, падают, рассыпаясь на миллиард стеклянных капель. В нос ударяет запах ладана и еще чего-то. Я оглушен ветром, шумом сочной листвы. Едва уловимый, почти прозрачный луч прошмыгнул в мою душу и ощупывает ее рубцы, как гравюру. Звуки плывут над Камой или Сеной. Аккордеон. Где слышал эти куплеты? Ускользающие ноты. Сквозь русскую речь пробиваются французские слова. Как блики на воде. Вой поезда в подземке. Шепот влюбленных. Капли смолы. Соленые губы. Вздохи. Караван образов шагает по гребням холмов. Я иду по улице. Из укрытия выскакивает мальчишка с бенгальским огнем, вскрикивает и убегает по вымытой мостовой. Ближе, ближе. Звякнул колокольчик распахнувшейся дверцы, брызнул солнечный зайчик, кто-то дунул в ухо: salut! Мелодия ворвалась и понесла. В большой комнате мадам Арно сидит на своем диванчике и вяжет. Очередной агнец. Вместо телевизора – голое окно. Яркое небо, ослепительно яркая картина, отлитая из чистого солнца: крыши домов, маревом окутанные сады, блестящие люди, столбы, скамейки, трамвайчик… Сквозь сады змеится серебряная нить ручья. Выбегая на волю, ручей превращается в бурную реку. По мосту через нее летит поезд. Ух, таких я не видел! И мост невероятный. За холмами парк – тоже невидаль! Облачком или воздушным змеем повисаю над замком. Огромный и мрачный, он походит на психиатрическую клинику. Тропинки как вены. По ним бродят люди. Снижаюсь. На поляне в бадминтон играют две девочки, еще трое ребят стоят в стороне, верно, ожидая своей очереди. Волан то и дело относит ветром, он повисает и – подумав – клюет вниз прямо перед ракеткой девочки, махнув, она проваливается в пустоту. Встаю возле пруда. Мягко сложились за моей спиной невидимые крылья. Пруд цвел. Ряска, тина, ленивый всплеск плавника. Неторопливо, немного прихрамывая, подходит пожилой человек в кепке, плаще, серых без стрелок брюках, заправленных в голенища черных резиновых сапог. Задумчивый и абсолютно прозрачный, будто отлили из стекла. Сквозь него я видел стрекоз, майских жуков, камыш мерно покачивался. Между кувшинками плыла лягушка, прочь от нее расходилась ряска. Незнакомец смотрел в пруд бессмысленным остановившимся взглядом, хмурился. Я спросил, в чем дело. Меня не услышали. По его контуру пробежала едва заметная искра. Он словно поймал и пропустил сквозь себя луч солнца. Я увидел, как свет наполняет человека, завязываясь в узелок. В небе послышался грохот. Аэроплан. Откуда-то я знал, что это – почта. Я оказался на тропинке; мимо шли строгие русские лица (не разобрал, о чем они говорили). Их сердца, проглядывая сквозь одежду и хрупкую оболочку, горели надеждой. Взволнованы – их что-то ждет. Аэроплан, наверное. Тропинка вывела к замку. У его стен курили военные, на ступенях сидели девушки в легких светлых платьях, перед ними кривлялись молодые люди, изображая боксерский поединок. Девушки смеялись. Перебирал письма офицер. Без фуражки, без ремня, с расстегнутыми верхними пуговицами. Сквозь него я видел работавших лопатами и граблями солдат в майках. Они ровняли площадку, бегали с тачками, полными дерна и земли. Довольные и стеклянные. Их голоса едва доносились до меня. Вместе с ветерком поплыл вдоль стены замка. Скользя взглядом по колоннам и ставням, оконным рамам, побитым водостокам и решетчатым полукруглым окнам подвальных бойниц. Углы стен, неровные, иззубренные, кое-где поросли мхом. Большие окна. Некоторые раскрыты. Женские и детские голоса. Счастливые, веселые. Кто-то настойчиво забивает гвоздь за гвоздем. Мимо меня пронесли свернутый транспарант. Я хотел дождаться, когда его развернут, чтобы посмотреть, что на нем написано, но услышал мелодию и оказался перед статуей Геркулеса Фарнезского. Я решил, что я в Ленинграде, огляделся и понял, что это был неизвестный мне город. Площадь с внушительной Чумной колонной, сложенной из многочисленных тел, костей и черепов. На вершине колонны златокрылый ангел с жезлом. Смотрит на меня. Чувствую себя прозрачным. Его улыбка меня и пугает и восхищает. Он знает обо мне все. Больше, чем я мог бы от него утаить. Я опускаю глаза. Мне стыдно. Я спускаюсь по ступеням. Долгие ступени. Жарко. По кругу площади бежит узенький трамвайчик. Миниатюрные машины, мотоциклисты. Полицейский в рубахе с коротким рукавом. Шлем в форме яйца. Проспект приносит все новые и новые машины и трамваи. Вдоль витрин магазинов идут чужестранцы. В конце проспекта огромное здание, похожее на Пантеон. Вдруг грохот, вылетела из вагона и поплыла по реке шляпка. Река спешит, пытаясь угнаться за поездом, но отстает, шляпка вот-вот исчезнет. Бант развязался, тянется извиваясь. Поезд летит. Река-лента загибается. «Смотрите – шляпка!» Мама досадовала, папа разводил руками, мальчик смеялся; мост остался позади; поезд мчался дальше; река исчезла, остальное папа додумал и рассказывал не один месяц: как мамина шляпка плыла под мостом, как ее нашла прачка, стиравшая белье в реке, высушила, выгладила и носила, он придумывал истории, которые приключались с прачкой, каждый вечер мальчик просил, чтоб папа рассказал новую историю из «путешествий маминой шляпки», папа усаживался на край постели и говорил: «Прачке той повезло! Мамина шляпка приносила ей удачу. Благодаря ей прачка вышла замуж за богатого купца. Где они только не были! Объездили весь свет, даже в Китае и Египте побывали. Стоило ей надеть шляпку, как они оказывались в неизвестной стране…» Мальчик слушал и засыпал. Жил да был мальчик. В тяжелом московском интерьере на заре века он сидел за пианино и боялся разочаровать отца. Картины смотрели со стен, слишком живые, участливые. Отец был высокий и солидный, он работал нотариусом, каждый день случались деловые встречи, шустрые посыльные приносили письма, бывали генералы в мундирах, приходили дамы с веерами в необыкновенно длинных платьях, их украшения озаряли комнаты, появлялись бесшумные чиновники с тесными саквояжами, голоса за дверью звучали таинственно. «Там решается война», – думал мальчик. Он учил французский и играл ноктюрны: Шопена, Шумана, Листа… Музыку поймать труднее, чем французскую поэзию, к тому же когда рядом такой надзиратель – мсье Леандр, экстравагантный, вызывающе изысканный, любвеобильный, он часто уезжал за город пострелять из пистолета, любил лошадей, скорость, спорт, отец от него был в восторге, француз был прекрасным шахматистом и знал философию, сыпал цитатами, изумлял гостей фокусами, но от тоски быстро сделался волокитой и скандалистом. Мальчик играет, учитель сидит на стуле прямо, как деревянный, и напряженно слушает, он неподвижен, точно позирует, его глаза закрыты, но губы вздрагивают; мальчик знает, что и ноздри тоже вздрагивают, он много раз наблюдал за учителем, когда играли другие, он знает, что сейчас его сердце бьется сильнее обычного, можно заметить, как дыхание раздувает его грудь, в любой момент он может вскочить, взмахнуть дирижерской палочкой или даже стукнуть по пианино. Мальчик вздрагивает, отдергивает руки, начинает сначала, старается, он крадется вслед за музыкой, разгадывает ее… То же происходит на уроках французского: мальчик читает вслух, а мсье Леандр поправляет, прерывает и требует своими словами пересказать. Мальчик говорит, старательно подбирая слова, мсье Леандр напряженно слушает. Портреты следят. В погожие дни картины светлеют, в дождь – там тоже пасмурно, а теперь по обе стороны чувствуется война; картины обладают этим странным свойством: они не только показывают запечатленное, но и отражают настоящее. Мальчик думал, что картины – это зеркала с замершими отражениями; он верил, что война нужна, как напыление для зеркал. По вечерам в комнатах стояли отголоски улиц; особенно живым становился венецианский торговец с жестким змеиным взглядом. Самой пугающей была нищенка, которая с порога богадельни смотрела вслед богачу, за ее спиной приоткрыта дверь и виден рождественский вертеп. (Да, как это верно, я всегда это чувствовал: у каждого за спиной есть дверь, которая ведет в другой мир, такой же бесконечный и таинственный, как твой.) Он помнит каждую картину, каждую игрушку, он не предал ни одной минуты детства; он любит свою жизнь и стережет каждое мгновение. Этим утром он слышал за окном копыта и скрежет окованных колес, и вспомнился мороженщик, который прикатил вместе с циркачами, чумазые, шумные, разбили шатер в парке Ранелаг, дали несколько представлений и скоро укатили, а мороженщик остался; у него было бурое лицо южанина, провансальский акцент и подагра. Он никуда не хотел ехать, на пять лет застрял в своем фургоне, пока не потребовали убрать, приходили с полицией, он ругался, плакал, а потом взял и умер. В один из таких же теплых дней… Стояли ясные, душистые ночи. Астроном ходил по крыше, варил кофе, курил, смотрел в телескоп, ворчал, шелестел бумагами. Звоночек. Должно быть, велосипед. Неужели в парке уснул? Он не чувствует тела. Одеревенел. Во сне гораздо ближе сердце. Тяжелое и усталое. Как измученная планета, которая вращается в пустоте. Он видит пустынное плато. Каньоны, воронки, траншеи. Будто гигантским плугом прошлись. Какая тяжесть! Долгий, как проспект, гудок. Труба Гавриила. Он шевельнул пальцем. Господи, как давит! И холод. Откуда во мне столько холода? Где я зачерпнул его? Он ощущает себя остывающим куском мяса в лавке. Он стоит в лавке. Смотрит на кусок мяса. Ему пять лет. Ему жаль это животное. В куске мяса оно все еще живет. Потому что он видит пар. Пар – это тепло, тепло убитого животного. Это был буйвол или корова. Это буйволиное сердце, мальчик. Папа покупает кусок. Ему заворачивают в бумагу. Они идут вон. Китай-город. Открывает глаза. Окно. Занавеска взлетает и опускается. Прекрасный беспорядок. Вещи давно живут отдельно от меня. Я им не хозяин. Раб вещей. Я все забросил, и жизнь меня за это вышвырнула – сначала на обочину, а теперь… мое сердце, как непослушное дитя, перестает мне служить. Он снова открывает глаза. Молодой человек – очень знакомая улыбка – по-домашнему расположился. Я его где-то видел. – Как дела, Маришка? Кажется, она говорит: «хорошо». – Говори громче, – он не слышит своего голоса. – Я вас не слышу. А, вот теперь слышу. А вы… – Виктор. Он встает, и вместе с ним наклоняется комната. Мсье Моргенштерн чувствует руку. Пожимает. Чернила на пальцах… замусоленные манжеты… это успокаивает… – Верно. Вы из газеты. – Кивает. Угадал. – Маришка, как родители, как брат, все хорошо? – Все хорошо. Что с вами происходит? – Стервятники довели. Приходили, выуживали… На аукцион или продать… – Чего на этот раз хотели? – Не помню… Как всегда… Офорты, картины, книги, мебель, весь дом! Я их послал ко всем чертям. Я пока не в таком отчаянном положении, чтобы все пустить с молотка. Вот помру, тогда… – Не волнуйтесь так. – Им волю дай, все растащат. Ничего святого… Захлестнул внутренний ветер. По стене с подносом приближается пани Шиманская. – А где?.. Тут только что были… Мари! Мсье Моргенштерн пытается встать, но не может. На минуту он закрывает глаза, им овладевает беспамятство. Его затягивает сосущая вглубь пустота. Он ей сопротивляется. Делает над собой усилие и встает. Подходит к окну, смотрит – на самом деле: Маришка и высокий молодой человек в голубых американских брюках, легкой куртке и нелепой шляпе. Он смотрит им вслед. Голова кружится. Болит. Трогает. Что это мне прилепили? Ах да, да… Сальпетриер. Все хорошо, говорю я, когда они – Клеман, Мишель-Анж, Маришка – приходят ко мне. А что еще могу я сказать? Что по ночам превращаюсь в ребенка и странствую? Они видели мой чемодан… Интересно, что подумали? Не имеет значения. Беспорядок, обыкновенный беспорядок. Маришка выглядит поникшей, нет, она просто слушает, что рассказывает ей новый друг. Они идут, а дома на них смотрят, деревья шуршат, люди и машины торопятся мимо. Маришка… Есть женщины, которым не везет на мужчин – все время к ним франты липнут. Был один француз из бидонвиля… с железным зубом… лет на семь старше… да что теперь его вспоминать, наверняка в карты играл. Она скрывала от родителей (но мне рассказала), что жила – полтора года! – с мальчиком из богатой семьи, он изучал психологию и социологию, снимал квартиру в Нантере на rue de La Gare, часто болел, она ухаживала за ним, принимала таблетки от зачатия, мальчик выучился и уехал домой, в Марэ [15] , она не вернулась в общежитие, бросила учебу, приехала ко мне (на левой руке свежий розовый шрам – сказала, что случайно порезалась осколком разбитой бутылки), жила у меня несколько месяцев здесь; и как я был счастлив! Ее пение в моем доме, ее легкие быстрые ноги, а как она замечательно бросала книги, роняла карандаши, сколько разбила чашек, и запах ее сигарет, дым сигарет, которые она курила, был нежнее всех ароматов! И когда я смотрел ей в глаза, я словно смотрелся в ручей… Ее мать, опять скандал, опять меня называли самыми низкими словами… В прошлом году появлялся и исчезал туманный дипломатический работник советского посольства, который хотел блеснуть кондисьонелем или ввернуть сюбжонктиф , она о нем говорила с деланым пренебрежением, но говорила, и говорила чуть чаще, чем хотелось о нем слышать, – ох, ничего нового, ничего нового о них, кажется, узнать уже невозможно! Он платил ей мало, делал жалкие подарки, потом совсем не платил, уроки предлагал перенести в ресторан, но вел в кафе, где, естественно, не мог сосредоточиться, после чашки кофе срывался и спешил в магазины, просил Мари помочь ему с подарком для жены: что-нибудь такое, не самое дорогое … 15 Аристократический район Парижа. Они ушли. Мсье Моргенштерн постоял у окна, посмотрел на дом напротив, поглядел на омытую дождем молодую листву. Обрили затылок… Как гадко. Так помрешь, и с тобой будут делать, что им вздумается. Будет ли мне все равно? Потом – да, а сейчас – нет. Мир всегда жил помимо меня и творил со мной что хотел. С противоположной стороны улицы из-за угла вышел человек, торопливо стал перебегать улицу. Шершнев? Он замахал руками, будто подавая какие-то знаки. Мсье Моргенштерн поторопился выйти. Ноги дрожали. Голова немного кружилась. Спускаясь по лестнице, он услышал звонок, два раза, три. – Пани Шиманская? Пани Шима… – Что такое, пан Альфред? – Откройте ему! – Разумеется, открываем. Мсье Съерж, просим! Кофе? Вино? – Ни-ни-ни. Я на минутку. Дела. Простите. – И он галантно поклонился. Пани Шиманская улыбнулась и ушла к себе. – Что случилось, Серж? Что это все значит? – Наверх! Сейчас ты поймешь. Надвигается безумие, Альф. – Безумие? – Да, безумие, вихрь. Они поднялись наверх. Шершнев плотно притворил дверь, пересек комнату, выглянул в окно. – Серж, это похоже на паранойю. – И засмеялся. – Не смейся. Сейчас объясню. К тебе только что заходил журналист. Я понял, он здесь неслучайно. Они располагаются: Серж в кресле, Альфред на софе. – Тот, что из Америки? – Начнем с того, что он не из Америки, мон шер. Он вырос в Советском Союзе. Насквозь советский человек. Неотесанный болван прямо с советского конвейера. С ним, Альф, надо бы поосторожней. Подозрительный тип, многое в его истории меня заставляет сомневаться. Зачем он здесь? Маскируется? Внедряется? Биографию делает? Бежал из СССР, говорит. А может, переправили? Никто не знает. Он не тот, за кого себя выдает. – А ты? – Что я? – Ты уверен, что являешься тем, за кого себя выдаешь? – Ах, ты опять! Я не шучу, Альф. Все очень серьезно. Он тут с заданием. Он не только к нам притирается. Иду на трамвай, а он мне навстречу, машет рукой: А я, говорит, к вам, Сергей Иваныч! Так растягивая Ива-аныч, будто я родной ему. Предлагает зайти в бистро, ну, заходим, он тарахтит без умолку, предлагает угостить, а у самого денег шиш с маслом, и вдруг – будто бы ни с того ни с сего – начинает про эту мумию… – Про какую мумию? – Как про какую? Весь Париж жужжит: мумию нашли! Во всех газетах… Молодые кинолюбители фильм в руинах церкви снимали, нашли тело, а оно, как назло, сохранилось. Мумия из руин Бушонвьерской церкви . Такие макаберные заголовки. Полагают, что с войны. Ты понимаешь, кого они там нашли? – Да ты что! А мы его разве там…? – Бушонвьер-сюр-Луар, все сходится. – Он встал и начал нервно ходить до окна и обратно, туда и сюда, туда и сюда… – Луар, мда, и мост над рекой был… – Ну, вот и все. Или ты хочешь проверить? Съездить? Думаешь, часто хоронят мертвых в старых заброшенных церквах? Черт, давай возьмем себя в руки и начнем думать трезво! – Ты что так разнервничался, Сережа? Я не пойму, тебя трясет, точно полиция уже у твоих дверей. Мы тут при чем? С точки зрения закона… – Да, с точки зрения закона мы почти ни при чем. Ну, почти! – Двадцать лет прошло… – Двадцать один, plus pr'ecis'ement [16] . Может, нас и выпустят из зала суда. Но ты точно хочешь там оказаться? Хочешь допрос? Хочешь себя проверить? Подумай только! Мы знали о преступлении и помогали. Тут не отвертеться. Мы помогали преступнику, с точки зрения закона, заметать следы, и это, между прочим, наказуемо. Сколько ударов ты перенес за последние пять лет? Два? Еще один нужен? Мне как-то не очень. Удар – это рулетка. Не люблю орлянку. Я существо рациональное. Искусство значит искусство. Суд значит суд. Кстати, что касается человека, который совершил преступление, а мы о нем, разумеется, в первую очередь печемся, так вот, Сашка, если узнает, сломается. Уверяю тебя. Он не выдержит. Элементарно. Он сразу сломается и все расскажет. Еще и рад будет! Он сейчас в таком состоянии… психического расслоения, мягко говоря. Я видел его в прошлом году. Он вздрагивал от каждого шороха. Трепетал как лист. На каждого проходимца в кафе пялился. Все ему казались подозрительными. 16 Точнее (фр.). – Работа в Мюнхене не пошла на пользу. – Равно как и Швейцария с тамошними клиниками. Ему нехорошо. И вряд ли будет лучше. Даже не представляю, что с ним случится, если он узнает, что мумия эта из-под обломков церкви выползла. И как назло, в трамвае этот журналист мне рассказывает: к ним в редакцию следователь приходил. Ну ты подумай. Его в участок вызывали. Столько впечатлений… Ха-ха-ха! – Сережа, не суетись. Я не пойму что-то… Он-то, этот Виктор, как он с этим делом вдруг оказался связан? – Да никак. О чем и речь! В кармане мумии нашли бумажку с псевдонимом «Антон Кречетов». Какая ирония! Наш Виктор под этим псевдонимом теперь в газете пишет. Вот они и пришли к нему. Понимаешь, откуда ветер дует? – Ах, Роза, Роза… – Ну, теперь понимаешь… – Вот так история. Нет, ну какое невероятное совпадение! – Да не совпадение, а сентиментальная привязанность. Глупость. Серж прошелся по гостиной, постоял перед шкафом-чемоданом, сел на стул, глядя себе на ботинки. – Глупость-то глупость, – бормотал мсье Моргенштерн. – Ее тоже можно понять – трудно с прошлым расстаться… Только что тут может всплыть? Я лично не вижу никакой возможности связать псевдоним с Сашкой. Мало ли кто там писал. Всех не упомнишь! Да и плевать французам на наши русские дела, как ты знаешь. Где зацепки? – Нет, зацепок нет, – Серж встал, перенес стул к софе, развернул его таким образом, чтобы упереться руками в спинку, придвинулся чуть ли не вплотную к другу и заговорил как можно тише: – логических, понимаешь, зацепок… – Взмахнул руками. – Я-то не об этом! Не о логике говорю! Французы-то – бог с ними, с французами! Не французов я боюсь. Не полицейских. Ни один французский следопыт в этом русском клубке не разберется. И не из-за своей шкуры трясусь. Я-то выдержу, и все могу на себя взять. Молчи, слушай. Во-первых, Альф, тебе здоровье не позволяет идти по этапу, во-вторых – Сашка. Я тебе еще раз говорю. – Серж подался вперед, ножки стула заскрипели. – Крушевский в ужасном состоянии духа, Альф. Клянусь тебе! В прошлом году он был, прямо скажем, плох. Вот так плох, что не в себе. В религию ударился… – Ну, это-то… – Альфред накинул на себя одеяло, – он давно верует, – ногами расправил складки, – к тому же до нашего возраста атеисты просто-напросто не доживают. Не знаю, как ты этого не заметил… Серж отодвинулся, выдохнул пары, посмотрел в окошко: – Не знаю, мон шер, не знаю… – Так он что, в прошлом году приезжал? И ко мне не зашел… – Ты в больнице лежал! Я его отговорил. Как все некстати! – Шершнев поднялся и начал ходить, поглядывая в окно. – Такая шумиха. Может и до Сашки дойти. Я помню, он сказал, что перестал газеты читать… – Ну, это слабенькая надежда. Он все еще в Бонне? – Нет, опять в Брюсселе. И он там абсолютно несчастен! В крайнем расстройстве, в крайнем! – Опять двадцать пять. – Вот и я о чем! Спрашиваю, зачем же ты перебрался туда? Там же тоска! А он: мне она и нужна, тоска. Представляешь? – Еще как представляю. Что ж я Крушевского, что ли, не знаю… Подай мне табачок-с. Спасибо. Будешь? Они закурили: Альфред – трубочку, Шершнев – папиросу. – А если приедет? Тьфу! – Шершнев снял с губы табачинку, осмотрел папиросу. – Посмотри, там на столе должен быть мундштук… – Да ну его! В прошлом году он приезжал. Что, если приедет и все узнает? Он в таком состоянии… Хм, а знаешь что. – Шершнев сделал паузу, выпустил дым в потолок, многозначительно посмотрел на друга, поднял руку с папиросой, описал ею дугу в сторону окна и прошипел: – Он побежит в полицию. Точно! Побежит в полицию каяться! Раскольникова ломать! Что тогда? – Ну, тут мы бессильны… – Так вот, чтоб этого не случилось, надо все предусмотреть. – Серж опять пустился ходить по комнате, в задумчивости бормоча: – Предусмотреть надо… Предусмотреть… – Все предусмотреть невозможно… – Надо попробовать просчитать на несколько ходов вперед, хотя бы попробовать! Хотя бы в его связи, оградить, расставить стены, чтобы предупредить судьбу, фатум, укрепить фигуры, так сказать… Ох, я могу себе представить… Я могу себе… Пойми, Альф! Что начнется… Да начнется безумие! Настоящее безумие. Ведь одной мумией не обойдется. Дело такое тонкое, целая паутина. За одну ниточку потянул, все пауки повыползают. А их лучше не трогать. Сам знаешь, куда ниточки тянутся. Агентура. Недавно опять нашли прослушивающие устройства в разведывательном бюро. Ну и как они туда попали? Постоянно находят предателей, больше ста левых газет… Тут еще эти детишки взбунтовались… – Черт, ты прав. Все газеты загавкают. – Ага! Начинаешь понимать? – Стоит им только взяться… – Из всех щелей полезут языки! Представь, какой я хожу эти дни. Мало того что Париж на копытах, так еще этот тип по городу бегает с воплями: «мумию нашли!.. мумию нашли!» Ну, куда это годится? – Надо бы с Розой поговорить… – Это хорошая мысль. Да, хорошая. Она его может осадить. Поговорю, зайду к ним… Да и хватит этот псевдоним пускать по третьему разу! Сколько можно! Кстати, как он с Маришкой познакомился, не знаешь? – Не знаю. – Боюсь, неслучайно это. Завтра еще раз приду. Буду присматривать за ним. Постараюсь быть рядом и регулировать незаметно. Расспроси Маришку о нем. Интересно, что она скажет. Будь осторожен. Мало ли. Я перестал верить в случай, Альфред. Во всем вижу железную закономерность. И мне все больше и больше кажется, что она – эта чертова закономерность – по кое-кому может ударить. Черт бы подрал эту мумию! Ну что за ерунда! И Розанчик… Господи, боже мой! Через столько лет взять и подсунуть молодому кадру старый псевдоним, ну что за головотяпство? – То-то я думаю: кого-то мне этот молодой человек напоминает… – Кого-то … Ха! Это же бросается в глаза. Видишь, сколько всего? Кольцо времен, кольцо времен… И все мы в этом кольце вращаемся. – Он удавил окурок в пепельнице, подул на пальцы, постоял перед зеркалом, одернул рукава, поправил галстук. – Ну, пойду, пройдусь, пока нет дождя и солнце играет. Мсье Моргенштерн хотел подняться; Серж сделал движение рукой, чтобы тот не вставал. – Что я, дверь не найду, что ли? Отдыхай, дружище. Набирайся сил. Они нам скоро понадобятся. Альфред положил трубку на подоконник и послушно вытянулся, зевнул, закрыл глаза. А сердце-то как бьется! Под веками плавали пузыри, переливались красками. Шаги Сержа топтались на месте. Лестница стонала под его весом. Ох, грохот поднял. Пришел, расшумелся… Хлопнула дверь. Ушел. Но не совсем; не весь ушел; оставил шум, оставил слова, эхо, свое присутствие. Определенно! Серж продолжал ходить – и по лестнице, и в комнате, он и на стуле сидел, нависая над Альфредом, и стоял возле походного чемодана, выглядывал в окно, курил папиросу… прищуривался – чужим, не своим прищуром… Чья это мимическая привычка? Кто опять на тебя повлиял, Серж? С кем ты связался? Я никогда не упускаю твои перевоплощения, всегда чувствую, когда подле тебя образуется чья-нибудь тень… Ну, тише, тише, Альфред кладет руку на сердце, ох, как грохочет и возится, ну-ну, будет… Альфреду кажется, будто Серж внутри его – ходит и чертыхается, встряхивает шевелюрой… молодой, Шершнев образца тридцатых годов. Альфред поморщился и повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Это дурное. Это надо гнать. Вот бы провалиться в беспамятство. Только беспамятство ограждает от повседневных треволнений. Уйти в себя! Уйти в себя, чтобы там обрести всех! Тени, шаги, отголоски… …по длинной вьющейся лестнице вниз. Многоступенчатые перекаты смеха. Свет фонаря облизал мраморную статую. Каблуки, позвякивание бус. Руки в перчатках, руки гладили его лицо. «Ну все, тебе пора!» (Голос узнаю, не помню имени, помню, что она играла Сибил Уэйн в 1921 году, в «Модерне».) Силуэты уходят. За ними! Он прощается с Сибил, торопится. Керосиновая лампа, плывущая с обрубком руки в маслянистых сумерках. Ухо, щетка стриженых волос на виске. Быстрые задорные шаги. Дыхание, голоса призраков. Все вместе по скелету лестницы они спускаются в подвал старого театра. Арка. Еще арка. Лампы. Две статуи атлантов. Над входом лепная надпись: Facil'is descensus Av'erni [17] . Что это за мотив? Кто там за роялем? Аккорды задерживаются, как составы, как корабли, как тяжелые тучи. Нужно идти дальше. В направлении движущихся ламп. Мимо несут картины. Извивается балерина – нет, это какие-то ткани шевелит сквозняк. Альфред бродит по загадочному зданию, не понимая, что это за место, в каком временном отрезке: «из моего ли прошлого?» – спрашивает он себя, глядя на мраморного амурчика в купели, – «где я мог видеть эти ясли?.. этот фонтан?.. et ce retable, d'ou vient-il? [18] » – и не может ответить. Память подвешивает на столб громкоговоритель, – были дни, когда я ходил по этим улицам под лай голосов. Синица. Над самой головой. Похожа на капель. Вьется Птичка-печалька, вьется. Тинь-фьюить, тинь-тинь, фьюить! Сейчас увижу. Весна, та весна. Монпарнас. Вижу «Куполь», «Дом». Крушевский. Он сидит за столиком в «Селект». Александр выглядит робким. Печать узника на сером лице. Он в те дни не брился – руки тряслись, носил козлиную бороденку, которую с братской заботой остригал Егор Глебов. Обоим тогда и тридцати не было, но голод, плен, война их состарили. Крушевский сидел в самом дальнем углу кафе, отгородившись вешалкой, на которой висело его пальто песочного цвета, такие раздавали американцы. Со стороны оно походило на военную шинель. На столике лежала шляпа с довольно широкими полями и бордовой лентой вокруг высокой тульи с глубокой седловиной (почти чайльдгарольдовская). Свой мятный чай он давно выпил и терпеливо просматривал газету, сильно жмурился и что-то шептал себе под нос. Сразу подойти я не решился, сел в сторонке. Крушевский ждал, теребил бородку, вдруг оделся, вышел, курил, нервно прохаживался по улице возле дверей кафе. У него были просторные штаны, сильно мятые и подогнутые (может быть, даже прихваченные ниткой), ветер трепал их. Он выглядел измученным и отупевшим. Человек прошел через ад и вернулся обратно. А тут жизнь, ландышевые девушки в ситцевых платьях. Солнце, ветер, весна. Благоухание! Я засовестился и подошел к нему. Ботинки… его ботинки… Они были похожи на бездомных щенков. 17 Легок спуск через Аверн (лат.) . 18 …и этот заалтарный образ, откуда он взялся? (фр.) Сильно заикаясь, Крушевский спросил: – А где С-с-с… Съергей? – Лицо обезобразила судорога; он схватился за щеку. – Серж скоро будет, Александр. Он пошел проведать Зинаиду Николаевну. Меня отправил вас встретить. Убить двух зайцев, так сказать. Скоро будет. Не беспокойтесь. Хотите выпить? Вошли обратно в кафе. Крушевский от алкоголя отказался. Я взял два чая, сели подальше от окна. Людей в кафе почти не было. – Серж ко мне вечером вчера пришел, говорит, что Зинаида Николаевна слегла. Мы предприняли кое-что. Он понес ей нашу посылку. А вас мы устроили. Серж ходил к Арсению Поликарповичу. Обо всем договорился. Боголеповы вас ждут. Не надо благодарить. Мы так сидели минут двадцать: то я говорил что-нибудь, то он вымучивал два-три слова; а потом пришел Грегуар Вересков, громкий, жаркий и пестрый, как цыган. – Ха-ха-ха! Какие люди! Вот и ты, Моргенштерн! – Ба, Грегуар! – Ну, где ж тебе еще быть, как не тут? Ах, как я рад, как я рад! – Грегуар сгреб меня, что стало полной неожиданностью (я даже не припомню, когда мы перешли на ты), приподнял, поставил, похлопал. – Ах, как я рад вас всех видеть! А вы…? – Он присмотрелся к Александру. – Вас не припомню… Я их познакомил. Большими друзьями с Грегом Вересковым мы никогда не были. Он работал в советском торговом представительстве в Англии, откуда бежал сразу, как только в Москве сняли Шейнмана [19] . Поговаривали о каких-то махинациях, во что очень хотелось бы верить, если бы Вересков не был в постоянной нужде, о которой ничуть не стеснялся громко заявлять чуть ли не со сцены (пел в ресторанах). Тогда у него повсюду были покровительницы, женщины его любили. Был он высокий, плечистый, с чубом, черными густыми бровями, красавец, но быстро пополнел, в конце тридцатых у него почти не осталось волос. Чем он занимался, никто не знал. Чем-то торговал, все время в разъездах. «Одной ногой в Лондоне, другой – в Париже. В Англии я – Грегори, Грег, а в Париже – Грегуар». Поговаривали, что продолжал работать на Шейнмана или кого-то из его круга (хотя могли и сочинять). В Париже Грегуар участвовал в журнале «Борьба», обличал советскую власть, произносил речи. Ни ему, ни его шайке бывших коммунистов старые эмигранты не верили, подозревали в своекорыстии и приспособленчестве. «Борьба» быстро зачахла, их громкие призывы к свержению большевистского ига скоро выдохлись, кое-кто попал под трамвай, а другие ушли – кто к младороссам, кто к Милюкову. Грегуар немного писал для «Возрождения», но больше играл в карты, шлялся по казино и охаживал овдовевших аристократок. Мы с ним частенько оказывались в одной большой компании, я даже аккомпанировал ему пару раз, у него был красивый баритон, но слабое дыхание. Лет семь-восемь не виделись. Возможно, он по мне и правда соскучился, только я не уверен. Скорей всего он по чему-то другому тосковал: по абстрактной парижской атмосфере, а так как я был в его представлении частью этой атмосферы, то и по мне он скучал заодно. Очень импульсивный, азартный, говорят, много проиграл на скачках и в казино… 19 А. Л. Шейнман – председатель Госбанка СССР, снят с должности 20 апреля 1929 года, остался за границей. Грег плюхнулся и развалился аж на двух стульях: на один сложил плащик, шляпу, кашне, на другом сел как-то нелепо, правую ногу выпростал, трость отставил и тяжело дышал. – Ах, Париж, Париж… – напевал он с грустинкой. – Давно я не был на Монпарнасе. Ехал, аж горело все внутри. Думал, приду, выпью, посмотрю на моих старых-добрых монпарно… И так меня влекло сюда все эти годы, особенно в плену немецком, жмурился и думал: увижу ли?.. Не поверите, слышал в бряцанье амуниции звон колоколен… Велосипед проедет – озноб по спине! Да, хотелось многих повидать, тех, кого уж нет, а теперь, так и кое-кому в глаза посмотреть… – Кому в глаза посмотреть? – удивился я. – А тем, кто в совпредство с поклоном ходил. – Ах, ты об этих… – Да, странное это чувство, когда люди радикально меняют свои взгляды. Пугает. Один писал у Жеребкова в фашистском листке, а теперь в Союз русских патриотов подался. И вообще… Париж-то пробуждается после войны, как после жуткой спячки. Меня поражает в людях воля к развлечениям. Какое страстное стремление забыть ужас! Залить его вином и разгулом похоти… Захожу в варьете, а там те же лица, что и до войны, смотрят на голых танцовщиц, глаза от похоти горят, лица цветут, как бутоны на солнце. Все они готовы наверстывать. А меня не отпускает вчерашний морок. Не могу. Так, а где Шершнев? Он обещался быть… – Серж скоро будет. – Я повернулся к Крушевскому: – Подойдет, не волнуйтесь. Я его знаю. В Булонский лес пошел погулять, наверное… Так и было. Зинаиде Николаевне стало лучше, но врач сказал, чтобы ее не беспокоили. Серж оставил посылку и пошел в Булонский лес. Все ожило. Он заметил, что различает пение птиц. Ухо отпускает. Полгода мучился. А теперь птицы, птицы. Пошел по узенькой тропинке. Немного хлюпало под ногой. Самые узенькие тропинки всегда такие топкие. Тревожил запах гнили. Откуда-то долетал мусорный душок. Пьянящий запах тления. Встал на сухой, солнцем залитый бугорок и зажмурился. Вчера он был у Боголеповых. Ему не обрадовались. Они готовились принять детей какой-то родственницы, которая скончалась при очень странных обстоятельствах (слушок прошел, будто покончила с собой). Все было как-то некстати. Арсений Поликарпович снял до времени гипсовую повязку, сидел на безобразной постели и шевелил прелыми пальцами, с изумлением рассматривая их. – Как будто новые выросли, – сказал он недоверчиво и ухмыльнулся. Серж подумал, что бинтов неожиданно много, сесть некуда. Оккупация и была этакой гипсовой повязкой. Нарисовать ее. Непременно. Из вежливости справился о том да о сем, выразил соболезнование в связи со смертью родственницы… – Черт бы ее душу забрал, – прорычал Арсений Поликарпович, и тогда Шершнев спросил, не примет ли он одного человека. – Он бывший пленный. И не может больше в гаражах ночевать. Он болен. – Чем болен? – вдруг забеспокоился Боголепов. Не все ли равно тебе, старый черт? В летнем домике отдельно спать человек будет… – Контузия. Головные боли. – А, контузия. Нам известно, что это такое. У самого была. В девятнадцатом году получил. Что ж, это ясно. Не туберкулез, главное. – Нет, не туберкулез. Он очень сильно заикается. У него спазмы. Руки трясутся. Сейчас в гаражах Saint-Ouen. – А разве там союзнички не разбомбили все к чертовой матери?! – Значит, не все. – У нас тут так палили… Я думал, все сметут к едрене фене. Мы заперлись в подвале у Теляткиных… Выли, как звери, все… честное слово… земля тряслась, дом ходуном… Думали, конец. А вы где все это пережили? У себя, на Монмартре? – Нет, я не был в Париже… – А вам повезло! Ох, и повезло! Да-а, повезло… А что там в Сент-Уане свояк ваш делает? Он откуда сам? Из СССР или местный? Как звать? – Александр Крушевский… – Крушевский, Крушевский… Нет, не слыхал, но имя как будто знакомое. – Вряд ли. Он из Бельгии. Там родился, вырос, в Париже почти не бывал. Бежал из немецкого лагеря, в Сент-Уане он временно находится вместе со своими друзьями. Люди – беженцы, пленные, советские, местные – все ютятся в гаражах, доках, вагонах, сараюшках. Тысячи людей… – Да, беда. Воевал, да? – Да, доброволец. Санитаром в бельгийской армии был, форт Баттис. – Ух ты!.. Пленный, значит? – Да, бежал из лагеря, чуть ли не всю Германию пешком прошел. – А, ну! Такому ходоку все нипочем! И Скворешня наша в самый раз будет. Пусть живет у нас, пособит мансарду поправить. Детей нашей бедовой берем. Не будешь же в орфелинат [20] сдавать. А, что скажешь, Сергей? При живых родственниках-то и в орфелинат! Не по-людски. – Верно. – Вот и готовим для них комнатку. – Можно у вас попросить это? – Шершнев кивнул на гипсовую повязку. 20 Приют (от фр. ). – Это? – нахмурился Арсений Поликарпович. – А зачем вам? – Нарисую. – Что? Нет, нельзя, конечно. – Почему? – Некрасиво. Да и самим пригодится. – Для чего? – Материал в хозяйстве пригодится, – сухо отрезал старик и спросил: – А что, еще там, в доках, или где он там работает, место найдется? – В каком смысле? – Сына на работу устроить хочу. Засиделся он без работы. – Вот завтра и спросите, – отвечал Шершнев, рассматривая повязку, ногу, бинты, одеяла, впитывая каждую складочку. – Только там все работают за хлеб, табак и американскую тушёнку. Стоять в очереди за супом в Красном Кресте и то проще. – Ох ты, голь перекатная! Ну и времечко! И когда оно кончится? Ладно, сам спрошу. Контузия, говоришь. Не психический? – Нет. Заикается сильно. – Ну, это пустяки. Учти, ему самому топить придется. Домик слабо утеплен. Ночи холодные. От реки туман. – Все лучше, чем в гараже. Назло старику он решил Крушевского втиснуть – co^ute que co^ute! [21] – Ну, пусть придет, посмотрит. Я попрошу дочерей Скворечню помыть, проветрить и протопить. 21 Любой ценой (фр.). Парило. Птицы пели. Солнце перекатывалось по свежей листве. Шершнев жмурился. Ветка хрустнула. Он обернулся. Вдруг кто-то в самое ухо гаркнул: – Ну вот, наконец-то все и разрешилось, Сережа! Серж отпрянул. Усокин! – Фу ты, бес! Чтоб тебя… Усокин захохотал. – Испугался? – Что разрешилось-то? Усокин стоял и покачивался. Пьяный, понял Шершнев. – Сталин обещает принять всех, кто покается. – В чем? – Во всем, Сергей Иваныч, во всем. Не притворяйтесь, будто не понимаете. Не стройте из себя невинного агнца. Все мы в чем-нибудь провинились перед Родиной. Тем, кто покается и присягнет Сталину, тем – Амнистия. Всё, я для себя решил: возвращаюсь домой! – Что за ерунда! Вам это приснилось. – Никакая не ерунда. Не приснилось. По радио говорили: готовят указ. Из Монголии-Китая уже пошли первые поезда с эмигрантами. Всех примут, отовсюду! В Париж будет направлена специальная комиссия. – Какая комиссия? – К о миссия! – Усокин поднял указательный палец. – По договоренности с союзными силами французы обязаны сотрудничать и способствовать. – Чему способствовать? – Выдаче перемещенных лиц. Репатриация начинается! – Ерунда, мы с вами никакие не перемещенные. – Еще как перемещенные! – Чепуха! Слыхали звон и трубите в водосточные трубы. Речь о пленных. – Те самые трубы! – Усокин хлопнул в ладоши и подпрыгнул как в танце. – Те самые, Сергей Иваныч, трубы! Знаю, что говорю… Я-то знаю… Дни наступают, те самые Дни! Что, от жидовки топаешь? Болеет жидовочка небось? Помрет – плакать будете? – Идите вы знаете куда! Усокин гадко хохотнул, проскочил мимо Шершнева, прошел несколько шагов гарцуя, обернулся и все с той же улыбкой, но уже спокойней сказал: – Давеча шельма отиралась на черном рынке, я сам видел, как она с америкашками заигрывала, глазками стреляла, торговалась, а теперь слегла? Помрет скоро! И на козлиных ногах побежал. – Ах ты, бестия! Усокин обернулся и ядовито прошипел: – Начинается! Начинается! Серж пришел в «Селект» взведенный, растрепанный, в грязных ботинках; от быстрой ходьбы он взмок, его щеки горели; никак не мог отдышаться… Обмахиваясь шляпой, ходил и возмущался: «Ах, ты черт!.. Ах, бестия!..» Его успокаивали. Смеялись. – Пустяки, Серж! – Не надо так близко к сердцу принимать дураков! – И что он делал в Булонском лесу? – Вот именно! – Спекулировал чем-нибудь… – Шпионил за тобой, Серж, определенно шпионил! Ха-ха-ха!.. – Смейтесь, смейтесь! Вам смешно, но в этом было что-то. Явление. Он был как вещун какой-то! Грег заказал вина. Серж выпил свой бокал залпом и спрятался в уборной (может быть, спешил что-нибудь записать или зарисовать). Пока он бродил с юродивым по парку, пришли Анатолий Васильевич Игумнов и Илья Гвоздевич. Я уверен, что Гвоздевич пришел случайно, вряд ли Серж его приглашал: Илья ссорился со всеми в последние годы, а в его теперешнем положении – с маленьким ребенком и больной, только что освобожденной из концентрационного лагеря женой – он был сам не свой, с ним происходили неприятные вещи, не было дня, чтобы до нас не доходил очередной печальный анекдот, над которым нисколько не хотелось смеяться. Илья был почему-то одет в очень дорогой костюм, с бабочкой, в новых лакированных штиблетах, весьма старомодных, но тем более они придавали ему особый вид, как если бы он собирался на бал, даже белые перчатки торчали из кармана, добавим отсутствующий взгляд, бледность, серебро пуговиц, густые черные волосы и замаранные краской пальцы – все вместе производило подозрительно яркое впечатление (для чего он так вырядился? куда собирался?); обычно он был трогательно неряшлив, носил невзрачный серый костюм, туго застегивал нечистый жилет, бывало, ходил со шнурком вместо галстука, в нечищеных штиблетах, и ничего; теперь он выглядел, как те заправские ловкачи, что проникают на похороны и свадьбы совершенно незнакомых людей. Он тут случайно, понял я. Серж пригласил Грегуара с Игумновым, по ним было видно, что они этой встречи ждали: поздоровались так, словно недавно виделись и знали, что встретятся сегодня. Я по двенадцать часов в сутки провожу в подвалах пневматической почты, бью штемпелем по маркам и сортирую письма, но от меня не ускользают новые слова и жесты в речах старого друга, недовольное кудахтанье, с которым ко мне на rue de la Pompe заглядывал в те дни Серж, меня настораживало, – в нем появилась какая-то чуждая ему живость, несомненно, кем-то вдохновленная, он говорил с испариной, которую я замечал прежде, когда он был увлечен Устряловым. К сожалению, Шершнев склонен поддаваться влиянию; политика – это хроническое заболевание, хуже сифилиса, раз переболев, страдаешь всю жизнь: особенно это связано с изменениями на карте Европы. Серж, мой друг, по тому, как звучит твой голос, я могу судить о происходящем в мире! Когда в кафе вошел сутулый Игумнов, блеснул очками, с подозрением лиса огляделся и сказал своим зябким голосом «бонжур, мезами!», я подумал: что-то тут не то… и как-то мешкотно Шершнев выбирает стул, стягивает с себя шарф, ищет, куда бы шляпу пристроить, стараясь ни на кого не глядеть… да, думал я, несомненно, Серж, ты нам устроил эту встречу, не верю я, что мы тут случайно. К тому же Грегуар только-только приехал из Дордоня, а Игумнов из Марселя, где встречался со своим старым другом, Палестинцем. Анатолий Васильевич привез его рукопись, собирался издавать книгу [22] , о чем говорил, сбиваясь и нервничая, наконец, основательно отклонившись от своего рассказа о похождениях Палестинца, Игумнов говорил только о митрополите Евлогии: о его походе на улицу Гренель, о собрании, которое устроил Маклаков, где Евлогий заявил, будто в СССР наступила свобода вероисповедания, и призывал возвращаться домой ; откуда-то Игумнов знал, что на Епархиальном совете позицию митрополита сильно осудили. 22 Палестинец – фигура почти мифическая; так как никто не мог запомнить его имени (по причине неблагозвучия), его звали просто Палестинец; некоторые не верили, что он существует: когда книга все-таки появилась – а это было уже после смерти Игумнова, в 1954 году, – многие считали, что ее написал сам Игумнов. Анатолий Васильевич был человек сложный, непредсказуемый, поверить, что кто-то с ним так преданно и долго сохраняет дружеские отношения, было непросто, но я это допускал, потому что со слов Игумнова получалось, что они по большей части переписывались, а для такой дружбы Анатолий Васильевич годился. – Владыка слег, – сообщил он с несвойственным ему холодком, – но поездку в Москву не отменяет, собирается делать полный медицинский осмотр, чтобы получить справку для выезда. Я понял, что Игумнов выбрал для себя Евлогия очередным объектом своей маниакальной ненависти; наверняка он знал о митрополите все – что тот ест на завтрак, обед и ужин, какие лекарства пьет и проч. – А вы как себя чувствуете, Анатолий Васильевич? – спросил я. – Ах, лучше вам этого не знать! Проклятые болячки едят меня, как пиявки. Но черт со мной! Вот лучше послушайте… – И он перешел к перечислению злоключений, выпавших на долю его друга Палестинца, который на несколько лет куда-то пропал, а когда объявился, выяснилось, что он был в советских лагерях. Игумнов теребил рукопись, обещал, что скоро издаст роман друга. – Вот тогда все и узнаете… во всех деталях… там такое, ахните! Копию сделали в Марселе… роман пока в работе… Я тут некоторые фрагменты размножил на машинке, кое-что собираемся выпустить в журнале, надо издавать прямо сейчас, здесь и сейчас, пока разгорается пламя любви к большевикам, прямо на наших глазах, прямо тут, в Париже! – Сделав несколько глотков чая, он продолжал: – Человек поехал в Польшу навестить родителей, ему предложили прочитать лекцию, он вышел из дома, сел в машину, и его вывезли на советскую территорию. Вместо университета – ГУЛАГ, вуаля, мезами! Крушевский вскочил. Все уставились на него. Он сел и с трудом объяснил, что ищет отца – он тоже выехал в Польшу в 1939 году и пропал. – Мы с вами поговорим, – пообещал многозначительно Игумнов, написал свой адрес на клочке, который отодрал от рукописи, дал его Александру, – приходите, мы с вами обязательно поговорим. Да, тут о многом можно поговорить. Мой друг очень многих поляков и евреев встречал в лагерях. В его рукописи, – он постучал пальцем по стопке бумаги, – их просто полным-полно, на каждой странице по дюжине. Кстати, напишем ему письмо. Спросим, не встречал ли он вашего отца. – Окинул всех взором и очень громко сказал: – Думаете, что это такая необычная история? Вы даже не представляете себе… То ли еще будет! – Он сделал несколько глотков чая. – В такой момент, когда эти побежали на поклон в посольство, а Союз патриотов распушил перья, самое время такое напечатать, чтобы ни у кого не было иллюзий относительно этой страны! Вересков с кряхтеньем распрямился, встал, прошелся, произнес короткую, но громкую речь, в заключении которой заверил Игумнова в том, что достанет денег. Денег?! Ему бы куда-нибудь на воды, на Ривьеру или в Швейцарию, подумалось мне. В прежние дни ему удавалось расшевелить какого-нибудь толстопуза, но теперь… он так плохо выглядел… – М-да, господа, – невпопад сказал Гвоздевич. – М-да… Глаза у него были совершенно стеклянные; он, как и я, не понимал, что тут происходит, и не хотел понимать, он думал о своем, полировал взглядом пол. Серж спросил Верескова, как и что. Вместо обычного ответа Грегуар театрально взмахнул рукой и произнес монолог: – Ну как что! Вы же меня знаете, – говорил он, расхаживая по кафе. – У меня не бывает без приключений. Вот, казалось бы, врач наказал побольше гулять, – Вересков тростью стукнул об пол, – а я, видите, в Париж укатил. Погулять вышел! Кое с кем выпил на вокзале, и вот я в Париже. Ну, это было неизбежно. В Бержераке мне тесно. Все я там осмотрел, не один десяток миль накрутил. Скука, господа, тоска! Даже газеты начал читать, все подряд, даже старые, что выпускал гестапист Жеребец. И подвернулся мне «Вестник», прочел о том, как наши великие борцы, белоэмигранты, пошли в совпредство книксен делать, и глазам не поверил! – Отчего же? – язвительно скрипнул Гвоздевич. – Это ж так естественно. – Ну, вот так, Илья, не поверилось мне, что такое возможно. Любопытство меня разобрало. Дай, думаю, посмотрю. Гвоздевич ухмыльнулся. – Да неужто ты за свою жизнь на большевичков не насмотрелся? – Ну, ладно тебе, Илья, сарказм изливать, – сказал Игумнов и тут же обратился к Грегуару: – Не боишься, что НКВД вспомнит о тебе? – Все под небом ходим. Никто не знает своего срока. НКВД нам не Господь Бог. Никто не хочет чего покрепче выпить? – Все отказались. – Альфред, не будешь? – Я на всякий случай тоже отказался. – Уверен? – Я кивнул, поднял бокал вина. Вересков заказал большую рюмку водки, официант у него спросил – по талону или как? Грегуар подал официанту талон, официант сказал, что тут можно еще купить водки, Вересков попросил еще рюмку и заказал вина для всех; когда он вынимал талон на вино и купюры, из его пухлого портмоне выпала визитная карточка, сверкнув тиснеными золотыми литерами, несколько раз перевернулась и упала. Вересков придавил ее ногой, с большим трудом наклонился за ней… спрятал… отдышался и затем выпил. – Может, тоже выпить, – сказал Шершнев, наши взгляды встретились, – проклятый Усокин, все внутри горит… – Пф! – фыркнул Гвоздевич. – Нашел о чем переживать. Плюнь и забудь! Но Шершнев устремился к стойке бара, Вересков с одобрением кивнул: alors vas-y, vas-y! [23] Серж выпил. Освеженные, они вернулись за наш столик. – Усокин – истеричка, – продолжал Илья. – В сороковом он кричал, что немцы придут и первым к стенке меня поставят. Ну и? 23 Ну, давай, давай! (фр.) – А почему тебя лично? – поинтересовался Игумнов. – А потому что у меня жена – африканская принцесса. – Какая пышная зависть! – воскликнул Вересков. Принесли вино. – Пейте, господа, пейте! За встречу! Мы выпили (только Игумнов воздержался, так как совсем никогда не пил). – Как она, кстати? – спросил Серж Гвоздевича. – Поправляется, – сухо солгал тот. – После лагеря-то, – вздохнул Вересков, – как знать, сколько лет в себя приходить… я вон до сих пор… Ты все там же, у мадам Шанель? – Да, где ж мне еще быть? – И как там дела? – Не знаю, как сказать. Мой начальник застрелился, и я теперь назначен на его место. И мы завалены шерстью… Что с ней делать, не знает никто… Красить ее невозможно… Вонь, ворс, пылища… возимся, как мухи в паутине… Кстати, не помню, говорил я вам или нет, я знал этого Усокина еще по Константинополю. Тараканья душа, разрази его зад! Он обретался в самом грязном квартале, просил подаяния, был полотером в бордель-театре, где прямо на сцене сношались перед похотливой низкосортной публикой. Все мечтал поймать самого большого таракана… – Ого, как колоритно! – воскликнул Вересков. – А зачем ему был нужен самый большой таракан? – спросил Игумнов. – Известно зачем. Чтоб побеждать всех. Пределом мечтаний была своя кафарня. Свой тараканодром, вот что он хотел построить. Под куполом, говорил, будет моя кафарня. Да, под цирковым куполом ему грезился свой фантастический тараканодром. Со всего света съезжались бы люди поглазеть на его чудо-таракашек. Он для того и в бани турецкие устроился уборщиком. Убирал и тараканов заодно вылавливал, поставлял в местные кафарни. Чуть было не убил одного чернобиржевого спекулянта. Случай в столовой был. Усокин упустил таракана, а молодой бухгалтер на него едва не наступил. Что тут началось! Жуткая сцена. Усокин едва не задушил бедолагу. Я с этим парнишкой какое-то время в бухгалтерии американцев работал. Смелый, быстро думающий был мальчишка. Кроме денег, ничего на уме не было. А жаль. Резвый ум, острый. Шутил хорошо. Вот, чуть не убил его Усокин – из-за таракана. Вовремя оттянули… – Видимо, любимчик был тот таракан, – вставил Грегуар, – и он с тем кафаром особые надежды связывал. Все вяло посмеялись. – Смейтесь, а нам было не до смеха. Это страшно, когда у вас на глазах человек так падает. – Была-таки кафарня? – опять спросил Игумнов. – Была. Мне бы воображенья не хватило этакое выдумать. – А кто застрелился, Илья? – шепотом спросил Серж, Илья ему на ухо ответил. – А я почему-то решил, что вымысел. И где она находилась? – Кафарня-то? Да под крышей у американцев. В том самом миссионерском клубе «Флюгер». – Там был настоящий клоповник, – сказал Серж. – Боб жаловался: все чесались, когда он читал… – И в сторону Илье: – Вот так, да, взял и…? Гвоздевич утвердительно опустил глаза и едва заметно кивнул, Серж тяжело вздохнул. – Но кое-что этот ваш Усокин все-таки сказал верно, и меня это беспокоит, – говорил Игумнов, поглаживая загибавшиеся кверху краешки машинописных листов. – Союзники договорились со Сталиным, это точно. Де Голль туда же. Все хотят вернуть своих, а для этого им надо отдать советских граждан, что находятся здесь, в союзнических резервациях. Таков уговор. Немцы, сами знаете, угнали с Востока миллионы. Скоро к нам снарядят делегацию, которая будет заниматься исключительно репатриацией, и в ней будет не десять – двадцать человек, а двести агентов НКВД. Все удивились. – Слухи, – не поверил Гвоздевич. – Да это ж батальон! – воскликнул Шершнев. – Зачем столько людей? – Как это зачем? В стране не счесть барачных лагерей, в которых ютятся бывшие пленные, арестованные, задержанные без документов, десятки тысяч, если не сотни… Всех надо зарегистрировать, осмотреть, записать… – Накормить! – рявкнул Грегуар. Крушевский отчаянно взметнулся и загудел, все посмотрели на него. Страшно заикаясь, уродуя слова, пережевывая их, он рассказал, что уже начал ходить в один такой пункт, где осматривал больных, заводил больничные карты. – Бо… Б-б-бо-о… Борегар. Лагерь. Замок. – Это где? – Ля Сель-Сен-Клу. – У нас в Бержераке тоже возник лагерь, буквально из ничего. Стояли пустые бараки, в которых индокитайские рабочие жили, и вот мы слышим русскую речь, а вскоре там славян и всяких братских народностей полным полно. Красная армия уже взяла их под наблюдение, организовали хорошо. Каждый день построения, труд, танцы, спорт. – Спорт. – Да, Илья, спорт! Чуть ли не цирк! Каждый день поют. Французы изумляются: русские так много поют, так много поют! Сейчас все дружно в поте лица готовятся к первому мая. Художник рисует советский герб и двухметровое рыло усатого вождя. – Это только начало, – сказал Игумнов. – Будут сборные пункты по всей Франции. В Германии вовсю идет фильтрация. Сами подумайте, какой удобный момент Европу подмять. А что, зачем делиться, когда так триумфально взяли Берлин? Польшу и Прибалтику они заберут точно. Цель какая? Забыли? Завоевать весь мир. Чтобы превратить в один большой Гулагистан. Вот, – он схватил рукопись и потряс ею в воздухе, – читайте! Надо печатать и раздавать в этих бараках, чтобы знали, куда едут. Всем на улице раздавать. Потому что это – Правда! – Да, – сказал Вересков, – Анатоль прав. Все это очень серьезно. Того гляди и нас загребут. – И к стенке, – подытожил Гвоздевич, в голосе его послышался ледяной цинизм, он, казалось, хотел, чтоб его взяли и расстреляли. – И откуда про все это тебе известно, Анатоль? – Кое-кто есть у меня… Мы собираемся газету открывать. Что скажете? Будете у нас работать? – Игумнов хитро посматривал на всех. – Я-то не против, – сказал Серж. – Идея хорошая. Только есть один нюанс: разрешительная система. Дозволение из министерства нужно. Ордоннанс Временного правительства прошлого года обязывает [24] . Вряд ли дадут… то, что ты предлагаешь печатать, Анатоль, сочтут антибольшевистской пропагандой, боюсь, что это не пройдет… 24 Ордоннанс – указ (фр.) : имеется в виду ряд указов (май – август – сентябрь 1944 года), касавшихся прессы и средств массовой информации (часть программы Национального совета сопротивления), для издания и регистрации которых Указ от 30 сентября 1944 года (принят Временным правительством Франции) обязывал издателей получить специальное разрешение в министерстве информации, которое устанавливало тираж, формат газеты, периодичность издания и – в некоторых случаях – название. – Все это формальности, Серж, ордоннанс нам не помеха. – Игумнов преобразился, его глаза горели. – Придумаем способ, как обойти разрешительную систему, и не такое бывало, и не на такие ухищрения шли! Он погладил увлажнившиеся ладони, припомнил двадцатые – годы борьбы, годы настоящего подполья, с обысками, арестами, побегами… Гвоздевич тяжело вздохнул и посмотрел в сторону выхода. Серж вытянул из кармана платок и вытер пот со лба. Грегуар тихонько постукивал тростью: стук… стук… стук… Крушевский завороженно смотрел на Игумнова. – Ну, мне пора, – сказал я, поднялся, все посмотрели на меня, – вечером на смену заступать… Грегуар спросил: – В театр или куда? – Я на пневматической почте, un facteur tubist, `a vos services! – И шутливо поклонился, все заулыбались. – Под землей или на велосипеде? – Когда как. Больше под землей. Я уже не в том возрасте, чтоб по улицам носиться. – Какой ужас! – Мне нравится. Там хорошо. Прохладно и тихо. Слышно, как по трубам летят послания, с легким мистическим свистом… Вересков захохотал. – Ну, поэт! Серж поднялся, подал Крушевскому сигнал, стали прощаться. – Насилу место нашли для человека… пока то да се, документы делают, не все ж в гаражах ночевать… на смотрины идем… Ну, нам пора, господа. – Как! И ты, Илья, уходишь? Гвоздевич вышел, не прощаясь; в его походке было что-то вызывающее. Кажется, Игумнов это принял на свой счет, он ринулся к дверям, Вересков его обнял и потянул за собой. – Анатоль, Анатоль, не обращай на него внимания. Господа, приезжайте к нам на пленэр в Бержерак! Ну, просто райский уголок! Природа, тишь, спокойствие. Альфред, поиграешь нам что-нибудь, а? Давно я не слушал, как ты играешь. Славный у тебя Дебюсси выходит. – Я давно не упражнялся… Не сговариваясь, мы решили пройтись. Медленно шли по Монпарнасу. Как прежде, было трудно расстаться. Я хотел сказать Сержу, что не поеду с ними в Аньер, но не мог решиться, достал сигарету, пытался закурить. Не получалось. Был ветреный, яркий день. Небо было всклокоченное и какое-то легкомысленное. Навстречу шло много военных с девушками. Серж отставал, останавливался, шарил по карманам, искал бумажку с адресами, именами и номерами телефонов, которую приготовил для Крушевского. Гвоздевич шел впереди всех и грубовато передразнивал Верескова: – На почте под землей? Какой ужас! А ты, Илья, все там же – ткани? Эх! Приезжайте к нам в Бержерак на пленэр! Видали позера? Поиграй нам, Альфред, славный у тебя Дебюсси! – Да брось, Илья, – сказал Серж. – Он почти святой по сравнению с Усокиным. Вот это горе. Просто напасть. Ах, вот она. Держи, Саша. Вот тут все мы, и Боголеповы, и Тумановы, все по именам-отчествам, чтоб ты знал, с кем будешь жить, чтоб не потерялся… Крушевский смотрел на бумажку и тихо благодарил. – А этот Игумнов! – продолжал Гвоздевич. – Да что тебе он? – Монстр! Серж махнул рукой и ничего не сказал. Гвоздевич продолжал ругаться: «монстр», «маньяк», «психопат»… Я курил и думал об Усокине; мне было интересно, как он пережил оккупацию. Спросил. – А ты не знаешь? – воскликнул Гвоздевич. – Он объедками питался, могилы копал, гробы грузил. Немцам помогал хоронить заключенных. Вот как он перенес оккупацию. – Нет, нет, он на гробовой фабрике работал, – поправил Серж. – А это не одно и то же? – Ну, нет, Илья, нет. – Ну и ну, – не выдержал я, – чем человек только не занимался: и тараканов в Константинополе ловил, и гробы грузил! Боже мой, вот так жизнь! Одно страдание… – Да, – сказал Крушевский, – в гаражах холодно… – А жил бы он в собственной квартире, – подхватил Гвоздевич, – где-нибудь на Сен-Мишель, плевал бы он на Россию. – Не соглашусь, Илья, – сказал Шершнев, – Усокин не такой человек… – Погодите-ка минутку, – безразличный к Шершневу, Гвоздевич отвел за руку Александра в сторону – и от потока людей, что спешили в метро, и от нас с Сержем. Переменившись в лице, он о чем-то просил Крушевского, говорил тихо, но настойчиво, молодой человек растерянно озирался, наконец, сильно гримасничая, он кивнул. Гвоздевич отпустил его и воскликнул: – Тут я вас оставлю, господа. Прощайте! Удачи вам с Боголеповыми! Они добрые люди, животных любят. И резво побежал по ступенькам вниз. Крушевский беспомощно пытался что-то сказать. – Что? Что? – спрашивал его Серж. – Господа, я не врач, – проговорил робко Александр. – Я могу только… первичный осмотр делать… Ничего серьезного… – Вот черт, – ударил себя по лбу Серж. Я спросил, в чем дело. – Илья его уговорил жену осмотреть. Ну ты подумай! И как это я так! Альфред, ты же ее смотрел? – Да, и Френкель, и кто только… – Ну?… – Два-три месяца. – Ах, беда какая! Крушевский опять повторил, что он не врач. – Так нельзя. Так нельзя. Альф, слушай, проводи нашего гостя к Боголеповым, а я должен догнать Илью. И побежал вниз. Я крикнул, что не могу! не могу туда идти! – К соседям проводи! К Тумановым! К Севастьянову! Илья! Илья, постой! Я от досады бросил сигарету. Вот человек! Александр твердил, что не может смотреть жену Гвоздевича. Я его успокоил: ему не придется этого делать. Все дело в Шершневе. Он это уладит… У нас так всегда. Одно уладит, что-нибудь другое всплывет. Такая натура, обширная. Предложил пойти куда-нибудь. На Разбойничий остров я ехать не мог. К Тумановым или Севастьянову – какая разница? Все равно по мосту Клиши идти, а он у Боголеповых из окна как на ладони. Старик меня обещал пристрелить. Ружье у него есть. Смотрителем на кладбище работает. Могилы копает. Рука не дрогнет. Человек слова. Обещал пристрелить, значит, пристрелит. – А может… я тогда… к себе?.. – Куда? В Сент-Уан? Ну, нет. Давайте ко мне! Знаете, Рута прекрасно готовит. У меня переночуете сегодня. Александр согласился, и мы направились ко мне. Когда вошли в мою комнату, я предложил выпить вина и послушать музыку. Ему было все равно. Я налил себе и ему, потянулся к пластинкам. Он вдруг как-то странно сложился и сел на пол. У него начался эпилептический припадок. II 1 В Париже мне снятся необычные сны: я гуляю по подземным стеклянным коридорам, по бесконечным широким улицам среди разноцветных небоскребов, летаю над городом в открытом поезде на искрящем в густой синеве монорельсе, словом, со мной происходит нечто невообразимое, потому что я каждый день сталкиваюсь с невообразимым. Похожие видения случались в Чистополе, разве что чудеса были гоголевские – с нечистью, чернеющим на горизонте лесом или лохматой тучей над головой. Не забуду мое первое похмелье в Америке. Я не собирался нализаться, меня что-то будто подталкивало, сдуру вошел в кафе и стал притворяться: достал записную книжку, бросил на стол перед собой, заказал кофе и – ни с того ни с сего – бурбон, еще и, кажется, еще; тут я перестал собой владеть, какая-то сила понесла меня в магазин, я купил бутылку вина, – и все это чудачество приключилось натощак! На следующее утро мне было плохо. Моя от лекарств уставшая печень плохо приняла алкоголь. В комнате было страшно, на улице тоже. Ноги завели в старенькую уютную библиотеку на Eastern Parkway, в небольшом зале периодики, каталогов и картотек меня поймал дежурный библиограф, пожилой русский эмигрант, он здорово вправил мне мозги. Я просидел в библиотеке почти весь день, забывшись совершенно. После беседы с ним я долго пил минеральную воду в скверике через дорогу, шалея от простора, воздуха, голосов, птиц; скамейка подо мной мерно покачивалась; я снял ботинки и закрыл глаза, на какое-то время провалился в карусельный сон, вынырнув из которого, сделал свою первую после побега запись: нет, это не похмелье, а осень крадется по венам, по трущобам моей души, осень – слепая и старая, с забинтованной совестью и плотно набитым палой листвой воспоминаний чемоданом – все, что нужно для побега, все, что нужно, чтобы начать новое восхождение по вьюну жизни, я слышу, слышу, как она шлепает из каземата в каземат, шаркает сандалетами по моим легким, карабкается по позвонкам, слепо пробирается по гладко выскобленной временем камере, чует тягу, чует отверстие, прилаживает свое бельмоватое око к дыре, не догадываясь, что это мой глаз . Солнце садилось; здания и деревья казались выше и внушительней; пожелтевшая листва шелестела, срывалась с ветвей, летала в воздухе; люди торопились домой, машины ехали и ехали. Глядя на багряно-золотистые веерные полосы света в небе, я принял решение отказаться от участия в кампании, что вокруг меня хотели развернуть. Планировалось выступление в одной из передач «Голоса Америки»; кучерявый очкарик что-то мямлил о документальном фильме о диссидентах, в котором нашлось бы место и для меня; продюсеры кинокомпаний засылали ко мне сценаристов; журналы предлагали гонорары за интервью; узнав, что я пописываю, редактор одного крупного издательства поторапливал. Но я одумался. Бруклинский русский библиотекарь знал лично нескольких перебежчиков, дал мне книжку одного из них. Полистав ее, сел читать, меня не покидало чувство стеснения – и за автора, и за себя! Я словно заглянул в мой собственный будущий роман. Автор – кукушка из пишущей машинки, неугомонный тараторка – чем-то походил на меня: писал на бегу, задевая мысли по касательной, не додумывая, летел дальше, – знакомый ветер проносился и в моей голове, и мысли были похожие, острые, яркие, но – из дешевого стекла, побрякушки. Мне тоже не терпелось вдарить восклицательным знаком, рубануть с плеча междометием или пройтись по кому-нибудь с матерком – такие бродили в душе настроения… и тут я все это нахожу в книге, и все нескладно, абы как. Выпрыгнув из душного московского театра, он вынес на страницы обломки закулисья и бутафорию советской действительности, грубо сработанную, грязную, маслянисто-затхлую. Все его персонажи жутко пили и ругались, строчили доносы, говорили в лучшем случае на салонном жаргоне, там и сям скалились игральные кости блатных выражений; кроме того, страницы пестрели опечатками. Казалось, человек писал в поезде, причем его принуждали переходить из купе в купе, не давая возможности вернуться и перечитать написанное. Библиотекарь сварил мне чаю. Я три или четыре часа сидел и жадно читал в надежде найти что-то – или, может быть, почувствовать отклик в сердце… Не дождался. Актер красиво слинял из гримерки в многозвездную американскую ночь, и книжка кончилась. Так и хотелось воскликнуть: погоди! и это все? это несправедливо! Вывернуть маленький театр нутром наружу недостаточно для того, чтобы рассказать хотя бы свою маленькую жизнь. Я был младше автора лет на десять, а видел, казалось, куда больше. Мне доводилось подмечать в глазах людей перелив заповедной мысли, что блестела, как Кама в жаркие дни, недоступная и ослепительно гордая. С такой внутренней силой не совладает ни одна империя! В Петербурге, бывало, крался по моей спине мистический холодок, мне казалось: сейчас поверну за угол и исчезну. Вот об этом рассказать бы! Тогда, в библиотеке на Eastern Parkway, я не вполне это сознавал, не мог додумать, я знал лишь то, что в моем взвинченном состоянии выйдет ничуть не лучше. «Знаете, друг мой, – сказал мне библиотекарь, – литература жива не настроением, не одним днем, и в нее идут не за хлебом насущным. Ну, описал он тут свои скитания, прыжки, невзгоды, но так и хочется спросить: а где же тут искусство? Что еще хуже… Знаете, как бывает… Некоторые, приехав, бросались в гущу событий, поднимали шум, выступали, писали, давали интервью, делали заявления, а потом либо исчезали, либо чем-нибудь заболевали. Вот убежали вы из СССР – что дальше? Что будете с вашей свободой делать? Жить в эмиграции трудно. Тем более советскому человеку. Америка кружит голову. Сегодня взлетели, завтра о вас забыли. Не лучше ли все как следует взвесить, пока дров не наломали?» Старик прав, думал я, верно говорит. Я отменил всё. Предпочел затаиться. Ну, кто я такой, чтобы обо мне снимать фильм? Что я могу сказать журналистам? Не исключено, что я стану погремушкой в их руках. Куда спешить? Зачем кричать на весь мир о себе, когда есть много прекрасных людей, которые несут на своих плечах историю? Они достойны внимания. Что я рядом с ними? Мелкий эгоист. Я все сделал ради себя; спасал себя одного. Где тут подвиг? Я отправился к себе, по пути купил карту Парижа, узнал стоимость билета, ночью, обессиленный и голодный, пил пустой чай, курил, разглядывая карту, шептал названия улиц и бульваров, водил по ним карандашом, представляя, как я гуляю по Парижу, придумывал, как мне уговорить американцев, чтобы они мне помогли уехать во Францию, внутри меня что-то стонало, нечто похожее на шум улиц, предгрозовой гул… Лег спать совершенно голым и бесполым, и мне приснился странный сон… Я иду по незнакомому городу, но тому человеку, кем я обернулся во сне, он знаком, это его родной город, я это понимаю, я – его обитатель, житель, гражданин, названия не помню, потому что – родной город имени не имеет, он, словно родитель, единственный (тем более во сне!). Посреди средневекового каменного лабиринта таинственно поблескивает зеленый пруд, на скатах растут ивы и каштаны, вьются тропинки, блестят влажной травой газоны, скамейки, фонарные столбы необычной формы, я нахожу красную дамскую перчатку под старой пихтой, фиолетовые шишки, порыжевшие края ветвей, из каменной урны бежит дымок. Я оглянулся: по бордюру спешит крыса, ее зад смешно вздергивается, хвост волочится, как привязанная веревка. «Он сломанный», – думаю я, или: так думает тот человек, кем я себя ощущаю, я как артист, его изображаю, я в роли. Взбираюсь по ступенькам на холм. Смотрю на башню. «Она похожа на шахматную туру». От башни тянется серая стена. Крепость. Она мне кажется родной. Я в этом городе родился. Я с ним сросся. Надо думать, родным был не город, а само сновидение, в которое я окунулся, как кисточка в банку с водой, и краска расползается, краска и есть этот город, которым я брежу, по которому иду в этом прозрачном, как чистая вода, сне. Солнце разбирает меня, я в нем таю, краска сползает с меня, и мне верится, что я тут живу, знаю эту булыжную мостовую, знаю эти плитняковые стены, эта лепнина мне знакома, и конусные шапки башенок вдали, луковицы собора, статуя Петра… и я знаю себя, самое главное, знаю настолько глубоко и подробно, как немногие себе могут позволить. Я не такой, как в моей повседневной жизни. С оглядкой могу сказать, я бы не хотел быть тем человеком, которым меня угораздило быть во сне. Он такой мрачный. Тяжелый человек. Мучительно перебирающий в душе каждую складку. Он не просто так шел вдоль ограды с кустами на холме, он переживал личную драму: от него ушла девушка, уехала в другую страну, совсем. Я достаю сигарету, это апрель, кусты, как проволочные, прикуриваю от зажигалки, в кустах мелькают птицы. «Они там как в клетке». Смотрю вниз: парк, песочница, качели, дети, на каменного слоненка девочка пытается усадить малыша в голубом комбинезоне, сонная мать сидит на скамейке, зевает. «А может, она и не мать, а нянька». Думаю о моей девушке. Знаю мою жизнь до отвращения подробно. Она обыкновенна и скучна, как тот газон внизу, похожий на носовой платок. Мне известно, что девушка, прежде чем бросить меня, сделала аборт. Я переживаю это настолько болезненно, что даже задыхаюсь. Меня тошнит. Роняю сигарету. Иду вдоль кустов. Кружится голова. Кусты кончаются. Сажусь на скамейку с обломанной доской. Гвоздем, что ли, вырезано имя. Буквы не разобрать. Все равно. Гремит пустыми бутылками бродяга. Останавливается. Наклоняется. Поднимает мой окурок. Докуривает, озираясь. В парке заплакал малыш. «Наверное, упал». Хочется бежать. Все наливается сиянием. И я понимаю: я – есть, на этой скамейке, в этом маленьком парке, где сквозь голые ветви проглядывает похожая на туру башня и все вокруг заливает вездесущее солнце, я – это я, от себя не уйти. Пробуждаюсь. Вскакиваю, точно выдергиваю руку с кисточкой из кипятка. Вот он же я! И тем не менее со всех боков будто морозец покусывает. Комната выглядит безумно ненастоящей. Вид за окном сюрреалистический. Снег летит крупный, спелый, искусственный. Я второпях оделся и побежал вон, скорей, в библиотеку! Но было слишком рано, что-то около пяти утра. 2 Детство – это хрупкая скорлупа, из которой рано или поздно приходится выбираться, появляются люди с молоточками, они больно бьют, стараясь разбить ее, и чем больней они ударят, тем скорей ты станешь взрослым. Одним из таких людей в моей жизни был Теодор Френкель. Жить взаперти нельзя, – считал отец, он заводил знакомства и однажды привел меня к Френкелям, которые бежали из России во время еврейских погромов, о чем я узнал много позже. Мне было десять, и я был комнатным ребенком, моими главными друзьями были папа, мама, Франсина и мсье Леандр. Моими первыми парижскими друзьями стали Теодор и Миша Френкели. С Мишей мне было легко, он был младше меня, а вот Теодор меня постоянно учил чему-нибудь. Он всем занимался слишком серьезно, старался быть на высоте. В его комнате было много картинок птиц: кардиналы, танагры и астрильды – потрясающие работы; надписи, сделанные под картинками на латыни, меня поразили даже больше – у Теодора был каллиграфический почерк, в его руке чувствовались серьезность, основательность, уверенность. Рисунки были не частью какой-нибудь игры, – в отличие от меня, Теодор всецело отдавался учебе, он занимался, как взрослый, вполне осознанно («Мальчик мало улыбается», – как-то отметил папа, и мама с ним согласилась). Он важно прочитал нам лекцию обо всех им изображенных птицах и объявил, что в его планы входит нарисовать все доступные виды птиц, какие есть на Земле. После чего взрослые удалились, и для меня наступил миниатюрный детский ад. Оставшись с инквизитором t^ete-`a-t^ete (Миша в счет не шел), я моментально оказался в его власти. Теодор устроил мне экзамен, который я с блеском провалил. Глубоко вздохнув, он вынес приговор: «Ты ничего не знаешь о мире». Уязвленный его тоном, я нарочно усомнился в том, что он сам нарисовал все эти картинки. «Возможно, вам все-таки помогали?» – сказал я. « Вам помогали , – передразнил он. – Кто мне помогал? Он, что ли? – Теодор метнул в сторону своего братишки презрительный взгляд. – Кто в этом доме мог их нарисовать, кроме меня?» Я сказал, что, возможно, его папа. Он презрительно фыркнул: «Ну вот еще! Ему будто нечем заняться!» Чтобы позлить его еще, я сказал, что, наверное, некоторые из этих птиц все-таки не существуют, они кажутся фантастическими, и, должно быть, он их выдумал, – я это произнес в виде вопроса, продолжая обращаться к нему на вы, что Теодора сильно раззадорило: « Вы их выдумали , – передразнил он и вдруг взорвался: – Ты глупец, если так говоришь. Тут только те виды птиц, которые в природе существуют! Я не занимаюсь выдумками! Я – не ребенок!» Он действительно не был ребенком, с раннего детства Теодор Френкель знал, чего хотел от жизни: стать ученым, путешественником, он обязательно хотел поехать в Египет изучать пирамиды (он побывал-таки и в Египте, и в СССР, где искал Тунгусский метеорит, умер несколько лет назад в экспедиции по Месопотамии). Кристаллы души растут медленно, однако некоторые рождаются цельными, ограненными. Таким был Теодор. Как-то я показал ему мой маленький игрушечный саркофаг, который вылепил из глины и носил для обжига в керамическую мастерскую, и спросил: «Хочешь посмотреть, что там внутри?» Теодор фыркнул, его лицо исказила гримаса презрения: «Ну, что за глупости! Я и сам знаю, что внутри твоей глиняной коробки лежит обмотанная тряпкой куколка! Ты совсем еще дитя!» Он всю жизнь ко мне так относился. Теодор Френкель состоял исключительно из амбиций вселенского масштаба, был страшным гордецом и очень нелепо держался, в детстве у него была смешная походка, он высоко задирал подбородок, настолько высоко, что издалека были видны крупные ноздри, было неловко идти рядом. Всех сильно раздражала его манера придираться. Я приходил к ним скорее ради их отца, он рассказывал интересные истории об Одессе, о путешествиях по Уралу, помню историю про то, как он и его друг остановились заночевать у одного старика, и тот их пытался накормить ядовитыми грибами, но господин Френкель все знал о грибах и вовремя отказался. Была одна необычная история про старуху, которая лечила руками. Теодор перебил, воскликнув, что это полная ерунда: «Она была шарлатанкой», – но его отец заверил нас, что старуха исцеляла людей. Теодор фыркал и говорил, что это невозможно. У Френкелей бывали братья Жозеф и Анри Бабинские, тогда еще не такие старые, но уже импозантные и довольно известные в обществе. Похожие как две капли воды, они нарочно одевались одинаково, чтоб разыгрывать людей. Они были удивительно живыми и забавными. Дядя Жозеф был известный невропатолог, почетный член Общества психиатров, заведовал клиникой Сальпетриер, любимый ученик Шарко (на известной картине Бруйе – кажется, она называется «Сеанс гипноза в клинике Сальпетриер» – дядя Жозеф, как нам разрешалось его называть, изображен справа от своего учителя, он держит девушку в состоянии истерического припадка). В двадцатые годы Жозеф Бабински написал пьесу Les D'etraqu'ees, многие считали, что ее мог написать разве что психически неуравновешенный человек; Андре Бретон ею восхищался. Его брат, дядя Анри, был известным гастрономом, писал книги по кулинарии, в то же самое время изобретал мины, как боевые, так и для раскопок на приисках. Он был директором цинкового рудника в La Grand-Combe, где познакомился с бароном Деломбре, это была очень долгая и крепкая дружба, они вместе испытывали свои мины на полигоне где-то в Окситании, между Лангедоком и Руссийоном. Анри Бабински был почетным членом Артиллерийского клуба. Он часто уезжал в Африку и Французскую Гвиану на золотые прииски. Его охотничьи рассказы, истории о подрывных работах и случаях на рудниках были интересней любых романов; перед тем как пуститься что-нибудь рассказывать, дядя Анри принимался накручивать свой пышный ржавый ус, а вредный Теодор демонстративно выходил из комнаты. Меня очень рано начали фотографировать. В этом конверте много фотографий, но есть среди них самые любимые – те, что сделал отец, и должна быть одна маленькая, сильно помятая фотокарточка. На снимке Альфреду не больше семи, он сидит на стульчике за выдвижным столиком большого туристического шкафа, ящички выдвинуты, из них свисают ленты, шнурки, шерстяные нити, на полочке стоят: катушки, матрешки, миниатюрная копия кареты с извозчиком и лошадью (хвост, вожжи и половина зримого колеса обломаны), грязная вазочка с торчащими из нее кисточками, изогнувшись над листом бумаги вполоборота к объективу, мальчик увлеченно рисует, не замечая, что его фотографируют. Москва, 1903. Вот он – в гольфах, шортах, белой рубашке – за партой, рядом подвешен глобус, с дубовых полок лакированного шкафа смотрят толстые, покрытые позолотой корешки книг, Альфред что-то пишет красивым длинным пером. Paris, 1906. На сцене детского театра в роли эльфа, 1908. В роли Астольфо, князя Московии, 1912. С кипой книг возле букинистического лотка – за год до начала Первой мировой. Сохранились снимки, сделанные такими портретистами, как Пьер-Луи Пьерсон и братья Майеры, именно в их ателье на бульваре Капуцинов, 5, где на стенах висели портреты королей и королев разных стран, меня и приметил мистер Уилфред Эндрюз. На Монпарнасе у него был салон Ivanhoe : в витрине стоял рыцарский манекен в накидке тамплиера, левая рука покоилась на рукояти меча, правая замерла в пригласительном жесте. Его убрали, как только появился я, чудо-ребенок. Для меня на витрине создали уютную комнатку; помню, как м-р Эндрюз терпеливо объяснял: «Смотри, малыш! Ничего страшного. С одной стороны занавес, с другой стена, только она стеклянная. Вот и все». Я жил там при честном при всем народе, как зверушка. Меня наряжали персонажем из сказок. Проще всего изображать гнома, а Щелкунчик – это настоящая работа, магазинчик находился на солнечной стороне улицы, и в сюртуке, парике и гольфах было нестерпимо жарко. Зеваки останавливались, смотрели, стучали в стекло, – не обращая на них внимания, я занимался своими делами – читал, писал, рисовал – и в стекло перестали стучать, мир просто катился мимо, как трамвай. В салоне работало аж три фотографа. От любителей нацепить латы отбоя не было, записывались за несколько месяцев вперед, барышни мечтали позировать в средневековых платьях, мужчинам хотелось взять в руки меч или бердыш, даже очень важные особы делали очень несерьезные снимки, над которыми потом мастера хихикали. Отец пригласил владельца ателье в гости, м-р Эндрюз все жадно рассматривал, а папа плел ему историю о том, будто они с мамой, состязаясь на расстоянии с русско-американской семьей, в которой рос необыкновенно талантливый мальчик, мой ровесник, пытались меня сделать вундеркиндом (мы и правда через газеты следили за жизнью тогда известного Уильяма Сайдиса, – только соперничества я не припомню), но так как никаких исключительных способностей я не проявлял, меня предоставили самому себе, а я увлекся Египтом. М-р Эндрюз сердцем принадлежал Викторианской эпохе, в душе был большим фантазером, мечтал стать романистом; позже в Англии он опубликовал три тома мемуаров, где вскользь упоминает меня: в период моего детства – «ручная обезьянка», в юности – «послушный манекен», в двадцатые годы – «гротескная фигура», «несчастный урод». Рассказ отца ему очень понравился, и он – «возвращаясь от Моргенштернов в экипаже» – придумал историю: L'Enfant Prodige de Paris [25] , сделал к ней несколько постановочных снимков в духе конца девятнадцатого столетия: костюм английского путешественника, лупа, блокнот, саркофаг с поддельной мумией. Я выглядел на два-три года младше моих лет. Он выдумал меня, превратил в чудовище с прожорливым умом: «в возрасте семи месяцев чудо-дитя заговорило при помощи карточек, на которых были написаны буквы, а теперь знает дюжину языков!» – смешно было то, что с годами он сам поверил в этот бред. Так я стал вундеркиндом, надолго застрявшим в La Belle Epoque. Годы шли, а в моей фантастической жизни ничего не менялось. Сколько бы я ни взрослел, куда бы ни двигался мир, набирая свои обороты (скорость этого стремления находится в пропорциональной зависимости от количества душ, отправленных в котлы истории), мой герой продолжал свое таинственное существование в наивном космосе Art Nouveau, посреди мебели Луи Мажореля, декоративных ламп Эмиля Галле и ваз с отлитыми из p^ate de verre розами – все то, что вышло из моды, умерло после окончания Первой мировой, чудесным образом обрело вторую жизнь на картинках серии «L'Homme Incroyable». Этот странный господин-вне-времени появлялся в ресторанах вроде Le Train Bleu или Maxim's, впадал в задумчивость на фоне Le Palais id'eal, листал книгу под канделябрами Рене Лалика, беспечно передвигался в причудливых автомобилях, неизменно носил эдвардианские костюмы, цилиндры, котелки, канотье и шальки, что-нибудь изобретал, расследовал преступления, куда-нибудь ехал, погружался, летел и – самое главное – никогда и ни за что (невзирая на сменяющихся фотографов) не терял присутствия викторианского духа, которым крестил меня Уилфред Эндрюз. L'Homme Incroyable был популярен во всей Европе, в каждой стране находились свои издатели, художники, фотографы, сочинители и свой артист, чем-то похожий на меня, они творили, что им вздумается; м-р Эндрюз был вне себя, в двадцатые – тридцатые годы он больше судился, чем занимался мной (вернее будет сказать – своим созданием). Он был человеком суетливым и слишком занятым, чтобы хоть на короткий промежуток времени посвятить себя с полной самоотдачей чему-нибудь одному; даже в те исключительные минуты, когда он говорил только о наших делах, я видел, что в его голове роились посторонние мысли. На его столе находилось несколько телефонов, мне казалось, что он к ним присоединен и ведет с кем-то мысленные переговоры. Как правило, он присылал ко мне курьера с контрактом на подпись, а потом бомбардировал пневматичками с инструкциями. Все делалось очень быстро. На фотографические постановки у меня уходило каких-нибудь несколько часов в неделю; я прибывал на место, где все было готово, мне оставалось только облачиться и позировать. У моего импресарио было две семьи и несколько любовниц. Он управлял множеством предприятий: издательство, галерея, книжный магазинчик, бутик бижутерии и галантерейных товаров. На некоторое время он с головой ушел в кукольный театр, даже я в нем выступал в качестве конферансье, но это продлилось лет пять, не больше; затем он основал агентство с широким спектром услуг: от нотариальных до частного сыска (искали в основном неверных супругов и пропавших питомцев богатых клиентов); оно имело представительства и конторы не только во всех крупных городах Франции, но и в Англии, Швейцарии, Бельгии и Германии, штат насчитывал порядка нескольких сот сотрудников. Мне нашлось место секретаря и переводчика, но помимо этого я занимался самыми разными делами: был маклером и посредником при переговорах компаний, продавал и помогал приобретать недвижимость, занимался оценкой предметов искусства, участвовал в рекламах, аукционах, устраивал актеров в театры и киностудии, читал сценарии и переводил романы. И многое другое. Теперь и не вспомнишь. Все это было мало интересно, но принесло практическую пользу и дало навык, на многое открыло глаза, впоследствии я с благодарностью вспоминал старика, был он хорошим добрым человеком, но, к сожалению, рассеянность, влюбчивость и мегаломания, как жучки-древоточцы, подтачивали его изнутри; он пил и ухлестывал за женщинами, забывал о важных встречах, делал ставки не на тех политиков, приобретал акции ненадежных предприятий; в двадцатые годы он мог все круто изменить, я предлагал ему развернуться в Холливуде, но он насмешливо сказал, что скоро Америка пойдет на дно, а кинематограф его, дескать, не интересует совсем, потому как фильма себя исчерпала и уже в тридцатые годы все кинотеатры закроются, – в итоге я уехал в Нью-Йорк один и ничего у меня не вышло. Он жаждал славы, мечтал купить апартаменты на авеню Фош, открыть свой банк в Швейцарии и т. п. Не скрою, забавно следить за тем, как неуемная энергия бросает человека из одной крайности в другую, искусство переплетается с мошенничеством, деньги сыплются с потолка, обороты и скорости увеличиваются, но я не сделался апостолом его религии. Я никогда не верил, будто все можно купить и все можно продать, будто все: картины, актеры, виллы, связи – nothing but money [26] . Скоро концерн так разросся, что швы не выдержали, и он лопнул. В ту пору (это было как раз после смерти мамы) я начал уходить в себя, играл джаз по ночам в самых странных местах, увлекся мормонским чаем, сильно исхудал и выглядел значительно старше моих лет, отклонял предложения сниматься, вскоре выяснилось, что мой контракт с Wilfred Endrews Co несколько лет как истек, о чем м-р Эндрюз мне небрежно напомнил по телефону: «Альфред, ну что? Будем возобновлять его или ты – как бы это сказать – будешь искать себя?» Уязвленный, я безразлично ответил: «Да, пожалуй, что так, сэр. Буду искать себя». «Bon, fortune favours the bold [27] , как говорится. Помни, Альфред, ты всегда можешь ко мне обращаться, здесь твой дом». Я старался казаться веселым, но сильно расстроился: все те годы, что я его знал – без малого тридцать лет, – вдруг растаяли, как мираж, а вместе с ними ушли все, кого я любил, включая неряху Франсину. Здорово напился тем вечером и наутро отправился путешествовать, но не в поисках себя. Я понял одну вещь: мир забудет тебя скорей, чем ты этого ждешь; образ сходил с меня гораздо медленней, чем мне того хотелось; люди быстро перестали меня узнавать, чешуя отдиралась с болью, с кусками прошлого, в котором застряли отростки моих чувств, – не обошлось без насилия над собой: я запирал костюмы в шкаф и выбрасывал ключ, а потом вызывал мастера. Окончательно Невероятный Человек исчез после смерти его творца: Уилфред Чарльз Мартин Эндрюз умер в Оксфорде в 1943 году, одиноким и всеми забытым. Я думал, что теперь-то обрету покой, расстанусь с прилипшей к моему имени тенью, но это оказалось не так просто, кто-нибудь да вспомнит. В конце пятидесятых годов в моду вошли телевизионные ретроспективные передачи, персонажи, которые туда приходят, выглядят либо как пациенты психиатрических клиник, либо как медиумами вызванные духи. Меня тоже приглашали. Я не откликнулся на предложение. Рассматриваю фотографии – это все, что я могу себе позволить. 25 Вундеркинд Парижа (фр.) . 26 Не что иное, как деньги (англ.). 27 Удача потрафит смельчакам (англ.). Альфред разворачивает старую газету. Та первая статья мистера Эндрюза взъерошила город. Мы проснулись посреди карнавала. Я вдруг осознал, что можно существовать в другом измерении, быть собой и еще кем-то. Уверен, что никто, кроме самых доверчивых женщин, в историю про вундеркинда не поверил, но людям нравятся выдумки, даже самые неправдоподобные, им нужны романы, а моя история была чем-то вроде начала большого романа: в персонаже, которого я воплотил, чувствовалось большое фантастическое будущее, и я подпитывал его на протяжении тридцати лет, сближая мечту с нашей трескучей реальностью (о, если б мир хоть чуточку пособил, мы бы жили в сказке!). Меня узнавали на улице, в школе донимали вопросами. Я держался независимо. Мне немного досталось от Теодора. Мой папа объяснил мсье Френкелю, что это все игра, он одобрил, братья Бабинские были в восторге, они единодушно хлопали в ладоши, подмигивали мне, называли меня юным актером, – Теодору ничего не оставалось, как пересмотреть свои взгляды, и он снизошел: «Ты рано начал работать, – заметил он очень серьезно, – раньше всех». На волне шума, вызванного статьями (одна газета передирала с другой, добавляя свои небылицы), салон Ivanhoe выпустил серию открыток и календариков под заголовком L'Enfant Incroyable , которые мгновенно стали популярны, – так началась моя открыточная параллельная жизнь, мой фотографический роман. С Андре Бретоном меня познакомил Теодор. Они учились вместе в лицее Шапталь. Несмотря на свою практичность, Теодор писал стихи и пьесы, участвовал в постановках, что меня удивляло: я полагал, что это должно было ему казаться пустой тратой времени. Его сильно изменило знакомство с Бретоном и Этьеном Болтански. Как и Френкели, отец Этьена бежал от погромов из Одессы (может быть, они все вместе бежали, я не уверен). Андре, Этьен и Френкели создали небольшое поэтическое общество, которое назвали Club des Sophistes . Андре и Теодор увлекались в те дни философией, они выпускали свой маленький рукописный журнал. Меня потрясло, с какой одержимостью Теодор рисовал и писал. Его отец жаловался, что Теодор и Миша целыми ночами возятся с чернилами и красками. Поскольку я тоже писал стихи (откровенно дурные, помню, что каким-то образом рифмовал pommes de terre и pompes fun`ebres [28] ), Френкели пригласили и меня. Люди, которые у них собирались, были очарованы Теодором, они видели в нем лидера, даже Бретон им восхищался; и правда, Теодор был полон идей. На заседаниях своего клуба Этьен, Френкели и Андре держались очень важно, в основном говорили они, остальные слушали; на заседаниях было не расслабиться – атмосфера в клубе была очень тяжелой: тех, кто дурачился, выгоняли. У меня сохранилась фотография, на которой Бретон что-то говорит, Этьен держит руку на томике Верлена, а Френкели стоят, сознательно позируя (это несколько портит фотографию). Мы все тогда зачитывались Аполлинером. То были славные дни! 28 «Картошка», «ритуальные услуги» ( фр.) . Война многое изменила. Меня направили санитаром в Claude Bernard, людей не хватало, в марте восемнадцатого года Париж бомбили и обстреливали, в нас тоже попали, в августе, когда испанка набирала силу, мое дежурство в больнице походило на работу в аду, а в газетах об «испанской инфлюэнце» – ровным счетом ничего, кроме одной маленькой заметки, я ее вырезал и сохранил, вот она: «Pour 'eviter la grippe les autorit'es m'edicales recommandent de faire bouillir et laver le linge en employant «la Bor'eale», produit antiseptique qui d'etruit les germes de la contagion» [29] . 29 «Чтобы избежать заражения гриппом, медицинское управление советует при стирке кипятить белье и использовать «Северное сияние», антисептический продукт, который уничтожает болезнетворные микробы» ( фр.). Историческая запись. Бесценная. Были еще статейки, которые я не смог сохранить, они меня приводили в бешенство; например, утка о том, будто болезнь во Францию заслали немцы с контрабандными испанскими консервами. Люди во все времена с удовольствием мусолят подобные слухи (достаточно вспомнить немецкие погромы, прокатившиеся по Москве в 1915 году). Немецкие солдаты погибали в траншеях от того же гриппа. Если бы не грипп, они маршировали бы по Парижу. В страшные ноябрьские и декабрьские дни восемнадцатого Париж мне казался подмостками, на которых разыгрывался вселенский фарс: рестораны открыты, в них горят огни, люди беспечно поглощают свои обеды, пьют, говорят, обнимаются, из театров валят пестрые толпы, смеются, я видел очереди в кинотеатры, танцующие пары в дансингах! Я смотрел на них, как на обреченных. Я шел по городу и сам себе казался призраком. Может быть, я сошел с ума? А вдруг то, что происходит в больнице, всего лишь мой бред? Кофеин, спартеин, феназон… Врачи делают горчичные повязки, прикладывают соли и металлические пластины… Они не знают, как бороться с этим бедствием, сквозь нас проходят до трехсот человек за смену, большая часть из них сгорает за сутки… А этим все равно. Никто ничего не боится, никто не принимает никаких мер предосторожности. Опрыскивают полы эвкалиптовой водой… Жуткая карикатура тех дней: человек с бутылкой формальдегида жмет на резиновую грушу. Крупными буквами: «Очищайте в помещениях воздух!» Так они боролись с эпидемией. Горы трупов в морге и на кладбище, о которых никто ничего не хотел знать. Мама понятия не имела о том, что происходит; я соврал, что работаю в военном театре, поднимаю у солдат и офицеров воинский дух; «форма тебе идет, дорогой», – говорила она. Я умолял ее не покидать дом, но она считала, что я сильно преувеличиваю положение вещей, каждый день куда-нибудь уходила, я злился на нее, просил, чтобы она отправляла Франсину, я говорил Франсине, чтобы она не позволяла маман выходить, я ей платил за это дополнительно, сделал для нее маску, Франсина улыбалась лукаво, однажды я подловил ее возле рынка без маски, возмутился, а она рассмеялась. В начале 1919-го я встретил Теодора: его, как военного хирурга, направили в Россию вместе с французскими войсками, он провел два месяца в Одессе в борьбе с испанкой и был полностью уверен в том, что ее изобрели большевики, – я слушал его рассказы, и в моем сердце таяла надежда увидеть отца. Из бинтов и марли Теодор сшил себе маску необычной формы (в ней он был похож на medico della peste [30] ). Он сильно изменился и вел себя странно; он писал предупреждающие о серьезности испанской инфлюэнцы стихи, делал плакаты в духе фумистов и клеил их в метро; его арестовали за то, что он отказался снять свою отвратительную маску в публичном месте, он провел в полицейском участке ночь с бродягами и ворами, громко читая стихи, утром его отправили в госпиталь заниматься своим делом. Я тоже сшил себе маску и ходил в ней по городу, нарочно не снимал. После эпидемии, торопясь забыть кошмар, я ходил в лучшие кафе, шатался по бульварам, искал людей. Наше общество раскололось. Мы все стали немного чужими. Этьен вернулся с фронта совсем не в себе. Андре и Теодор завели новых друзей, я их встретил возле Пантеона, их было человек пять или шесть, они стояли в ожидании, когда из мэрии вынесут гроб с телом какого-то политика. Собирался народ, подошел военный оркестр. Теодор, Андре и другие беззлобно посмеивались. Мне было решительно все равно; не знаю, что они высматривали; я слушал их шуточки и чувствовал себя абсолютно чужим; я спросил Теодора, что происходит, он ничего не объяснил, его взгляд хищно рыскал по катафалку, по оркестру, по прибывшим чиновникам и их женам, точно так же озирался Бретон, на меня не обращали никакого внимания. Когда мы шли вниз по Суффло, они громко говорили и смеялись, а я думал о своем… шпиль Эйфелевой башни был похож на вонзенный в мягкие ткани облака шприц. Они меня куда-то пригласили, – кажется, в театр, – я рассеянно отказался, и мы расстались… на много лет – кое-кого из них я увидел только в театре Michel во время знаменитой потасовки. Я отправился бродить в Люксембургский сад… гулял, надеясь никого не встретить, в голове гремел, трещал, стучал колесами старый трамвайчик, на котором уехал отец на вокзал, он лихо запрыгнул на подножку, весело помахал нам рукой, у него был беззаботный вид, все было как всегда, обычная поездка, стояла теплая, слегка дождливая весна, на нем был серый английский плащ, подчеркивающий его стройность, французский черный берет, теплые брюки, одной рукой он прижимал к себе перевязанный ремешком полушубок, завернутые в бумагу зимние ботинки и шапку – таким мы видели его в последний раз (Place de l’'Etoile, 23 mars 1917) [31] . Тот старенький трамвай еще долго ходил, – может, лет семь или восемь, – я много раз на нем оказывался и старался сесть там же, где сел тогда папа (надежду на его возвращение я окончательно утратил, когда развалюху сняли с маршрута, заменив более быстрой и вместительной автомотрисой с двумя вагонами). Заиграл оркестр, я нарочно ступал по сухой опавшей листве, чтобы наполнить голову мягким нежным шорохом, чтобы не слышать приближающегося оркестра, не думать об отце, не думать о России, не думать. 30 Врачеватель чумы (ит.) . 31 Площадь Звезды, 23 марта 1917 года. 3 Сегодня утром я проснулся со смутным ощущением, что упускаю нечто важное, будто мне ссужены время и свобода не затем, чтобы я метался по волнам уличной революции, а для чего-то более значительного – например, потрясений, которые происходят в умах, то, чего никто не видит: не разбитые витрины, но разбитые сердца! Если бы я мог стать призраком, если бы мог проникать в души людей, считывать с покрова вещей их истории… В редакцию телеграфировали мои знакомые из Нантера: собирают всех репортеров и журналистов; хотят, чтобы я принял участие в митинге у Триумфальной арки; будут ждать меня у метро Гюго. Их было человек пятнадцать, мы пешком направились на площадь Звезды. Их лидер, Филипп по прозвищу Фидель, сухопарый студент лет двадцати, с которым я уже разговаривал в Нантере, всю дорогу не умолкал, он был в невероятно возбужденном состоянии. Во время нашей первой встречи он мне показался вполне рационально мыслящим, и говорил он не так быстро; в этот раз Фидель щебетал, как воробей, я почти ничего не понимал, к тому же он говорил только одной частью лица, с сигареткой в углу рта, меня это раздражало. Они торопились. Их флаги привлекали внимание, со всех сторон летели крики. Площадь у Триумфальной арки усыпана листовками. Народу тьма. Я открыл рот… «Филипп, это невозможно!» Он усмехнулся: «Это Париж, тут все возможно. Мы делаем историю для всего мира!» О, сколько гордости за родной город! Я улыбнулся… но будь я парижанином, ответил бы я как-то иначе? Я бы тоже нашел себе какого-нибудь простофилю-журналиста и самодовольно выплескивал бы из себя лозунги. Я быстро потерял Филиппа в толпе. Впрочем, я в нем больше не нуждался. Происходящее говорило само за себя. Флаги, транспаранты, свернутые и развернутые. Парни и девушки в майках с нарисованными на них иероглифами – наверное, маоисты. Солнце. Дружелюбный прохладный ветерок. Пение «Интернационала»… скрипки, гитары, гармоники… Я ходил в толпе, задавал вопросы, слушал, записывал… Скоро стало ясно, что ничего путного собрать не удастся: никто толком не знал, почему тут оказался, точно их разбудила неведомая сила и погнала на манифестацию. Все были разгневаны жестокими действиями церберов. Смешной лысый работник профсоюза энергично нес марксистскую ахинею. Показалось забавным. Нет, ерунда. Сумасшедший (и антисемит к тому же). Все ясно, выключаю магнитофон, merci bien, monsieur. Подпрыгивая и напевая, студентки требуют немедленного прекращения войны во Вьетнаме, освобождения своих товарищей из Санте… Вывести жандармов из Латинского квартала! Вся власть студентам! Требования и лозунги… Песни, стихи, поцелуи… И так до глубокой ночи, а утром меня задержали. Магнитофон разбили. Скрутили руки и засунули в «panier `a salade» [32] , не сопротивлялся, но все равно получил несколько хорошеньких тычков. До утра проторчал в набитой до отказа камере. Одни студенты. Гвалт, курево, гвалт. Всю ночь как в поезде. Даже покачивало под утро. К полудню начали выводить, регистрировать и – что меня очень удивило – выпускать. Дошла очередь до меня. 32 Полицейский вагончик для задержанных (фр.). – Кто такой? Имя, профессия… – Такой-то, такой-то. Репортер. – Репортер! – крикнул полицейский в коридор. Откуда-то донеслось: – Кто? Мародер? – Нет! Репортер! – А, ну, давай его сюда! По пути к дежурному участковому – или куда там меня вели – я попался на глаза тому следователю, который приходил к нам в редакцию. – О, мсье русский журналист! – обрадовался он. – Стойте, стойте. Я его знаю. Он идет ко мне. Пошли, пошли! В кабинете следователь дал мне сесть, налил воды, предложил сигарету. Я вежливо благодарил. Мне это все осточертело. Я хотел домой. У меня ноги горели, тряслись от усталости. Простоять всю ночь! – Ну, что скажете? – спросил полицейский. – О чем? – О революции. – А что я могу знать о вашей революции? – Вы же, черт возьми, репортер! – Они там сами не знают, что делают. Хаос это, вот и все. – Хаос? На улицах сотни тысяч людей с красными флагами. Поют «Интернационал»! А вы говорите – хаос. О-ля-ля, мсье репортер. Вы плохо освоили профессию. Что вы на манифестации делали? Зачем влезли не в свое дело? В хаос! – Это и есть моя работа: оказываться не там, где следует, всюду совать свой нос. Меня отправили – я пошел. Спросите в газете. – О! Послали в самое пекло? Ничего себе газетенка. Ладно. Спрошу. – Я могу идти? – Еще один, последний вопрос. Ничего не узнали насчет нашей мумии? – Нет. Никто и не вспоминал о ней. Сами видите, чем все заняты. – Да, вижу. Веселенькое занятие. Ничего, скоро он сам все расскажет. – Кто? – Очнулся ваш русский. Знаете, что говорит? Я растерялся, рефлекторно спросил: – Что? – Vive la r'evolution! – заорал полицейский, ударил кулаком по стулу и снова: – Vive la r'evolution! [33] 33 Да здравствует революция! (фр.) И захохотал! Я так и вжался в спинку стула. Что за клоунада? Все это я рассказал на rue de la Pompe, куда отправился после короткого витка по Латинскому кварталу: туда меня погнали – паника и возмущение, утреннее волнение, и еще: я боялся ехать домой, т. е. на rue d’Alesia, просто ноги не шли, потому что все равно не уснул бы, читать в таком состоянии невозможно, да и пусто там, так пусто… нет, конечно, там всегда кто-то был: шумный мсье Жерар, можно было с ним выпить и затеять нелепый разговор, и часа два я бы вылавливал из его бульканья и раскатов хохота отдельные слова, очищал бы их от слюны и гадал, что же он все-таки хотел сказать; мадам Арно, возле нее так приятно порой посидеть, бессмысленно глядя в экран телевизора или полистывая газеты, журналы… у них бывали гости… с наступлением беспорядков все чаще заявлялись, они все вместе сидели на кухне, толпились на лестничной площадке возле столика консьержки, которая тоже все время много важно говорила, и от этой говорильни, я знал, на душе стало бы совсем тягостно… Мари в парикмахерской не было, парикмахерская была закрыта, я так очумел, что без стеснения, не выдумывая предлога, направился на rue de la Pompe – и вот я здесь, в гостиной мсье М. (ему значительно лучше, он посвежел, выглядит веселым), я сижу в старом кресле; Альфред развалился на кушетке, ноги закинул на журнальный столик, прямо на газеты и бумаги; в другом кресле сидит Шершнев, в полосатых брюках и рубашке с коротким рукавом, волосатые руки, густые брови, седая шевелюра, он курит, весь в дыму, пепел падает на брюки, он смотрит на меня с мягкой улыбкой, без прежней настороженности, кажется, посмеивается, в глазах бесенята; меня хорошо приняли, как своего, дверь открылась до того, как я притронулся к кнопке звонка: мы вас в окно заметили, сказала пани Шиманская и сразу повела наверх, словно меня поджидали, тут же принесли кофе, булочки, дали табак… мсье М. попросил принести коньяк, выпили… Меня расспрашивали: как там на улицах?.. что там происходит?.. Я рассказывал, они крякали от удивления; а когда я дошел в моей истории до беседы с полицейским, Серж сильно разволновался, застыл в нелепой позе: ногу снял с колена и забыл опустить, она так и повисла в воздухе. – Я не понял, – сказал он, – кто крикнул Vive la r'evolution!? Пришлось повторить. Признаю: был сбивчив, разнервничался, бессонная ночь, влюблен и так далее. После коньяка все размякли, стало весело, даже чересчур, я сказал, что полицейский смеялся издевательски, почти истерично, затем я перескочил на мою советскую жизнь, ударился в воспоминания, рассказал парочку анекдотов, смеялись. Серж произнес длинную филиппику в адрес Шарля де Голля и французского правительства, снова вопросы: как и где устроились?.. ну и как вам quatorzi`eme? [34] .. а как там в Америке?.. как поживает Роза Аркадьевна?.. что там в редакции происходит?.. Едва успевал отвечать, рассказал о моих стычках с Вазиным… он жалуется на меня: мол, ничего я не делаю как надо, болтаюсь гоголем, выдуваю из пыли миражи, всем работать мешаю… Ну да, миражи. Я предупреждал, что такое начнется, он не верил, – и вот! Теряю терпение. В последний раз меня сильно расстроила его фраза: Париж, дескать, принадлежит и живым и мертвым. Что бы это значило? Я не понимаю, но как-то он этим задеть меня хотел. 34 Имеется в виду 14-й округ Парижа. Серж вздохнул, посмотрел на мсье М., тот глубокомысленно заметил, что этот Вазин, хоть и болван, но не так уж неправ, Серж покачал головой и рассказал историю про какого-то их общего знакомого, которого мсье М. не сразу вспомнил. – Как! – изумился Шершнев. – Неужели ты не помнишь! Миша Вайс, коммерсант. Мы же с ним в клубе в шахматы играли, в тридцатые умер. Он нас обыгрывал. Играл, как гроссмейстер. Забыл? Странно. Я думал, ты его запомнишь. Он был болезненный. Дома не все ладно было. Теодор Френкель его лечил, диеты ему составлял своим изящным почерком в три столбика: «можно», «нежелательно», «избегать». Как сейчас помню, кофе Френкель ему пить запретил. Миша переживал. Кофе для него был первостепенный напиток. Он же был продавец. Много общался. Много ездил. Устанавливал связи. Важная был персона. Кстати, умер в пути. Жена поехала и тихо его похоронила. Где-то в Швейцарии, что ли. Во Францию не повезла. Верно, рассудила – какая разница? Настолько ловко и незаметно для всех она провернула похороны, что никто не узнал о его смерти, и она продолжала жить так, будто ничего не случилось. Никому ничего не сказала. Даже сын ее не знал, что отец умер. Ну, он был уже взрослый и жил своей жизнью… Тут мсье М. словно очнулся и вспомнил: – Сын его женился на француженке, звали его Раймон, Раймон Вайс, у него была совершенно нормальная французская жизнь, пока не началась война. Тогда он бросил семью и бежал в Америку. – Точно! Даже мать не взял. Вот же негодяй! – Да ну, что мы о них знаем? – Что бы там ни было, она Мишу похоронила и никому ничего не сказала, и так это втайне оставалось чуть ли не несколько лет. Соседи говорили, что заподозрить неладное было невозможно. Вайс был человек тихий, тучный, но какой-то гладкий, мягкий, неприметный. Он и дела свои так же вел. Я несколько раз его за работой видел, в кафе любил встречаться со своими клиентами, поглаживает человека и нашептывает. Такому трудно отказать. Он никогда не скандалил. Это было невозможно представить. Соседи и не замечали, когда он дома бывал, только по обуви понимали. Есть обувь в коридоре, значит, дома. Так она его ботинки запачкает и поставит у двери, чтобы соседи думали, будто он дома, затем, как обычно, почистит и поставит, они стоят, а потом опять уберет. Так Миша Вайс еще несколько лет прожил. Я заслушался: ах, сколько судеб! Тьма! Надо записать… и только тут я опомнился, спросил у мсье М. разрешения поработать на его пишущей машинке, вынул из кармана тетрадный листок, который исписал, пока ехал в метро, сидел в кафе, курил в парке, – готовая история, хоть сейчас в печать. – Надо что-то делать настоящее. Я решил, что мне непременно нужна машинка. Все эти бумажки, блокнотики, тетрадки пора перелить в литеры. Он тут же подарил мне машинку. Continental двадцатых годов! В отличном состоянии! Я опешил. – Это невозможно. – Очень даже возможно. Я начал мяться, но он настаивал, сказал, что сам больше печатать не будет, сил и здоровья перепечатывать нет, отдаст машинистке, и добавил, что на его машинке очень многие печатали… Ряд имен – и все знаменитости. Берите-берите! Шершнев стал нажимать на мсье М., чтобы он, наконец, принес обещанную рукопись – люди ждут. Мсье М. вздохнул и сказал, что он разбирается со своей картотекой, показал нам свой походный чемодан-шкаф, который стоял чуть ли не посередине комнаты и с самого начала меня смущал. Мы удивились: зачем он нам его показывает? зачем эта громоздкая штука тут? Глаза старика сияли, он ходил вокруг старинного неуклюжего чемодана, который был чуть ниже его самого, и поглаживал кое-где надтреснутые бока, прикладывал ухо к наиболее выпуклым местам, как прикладывают ухо к пузу беременной женщины. Незаметно для меня он нажал на скрытую кнопку, послышался сухой щелчок, дверцы ослабли, мсье М. ловко, как иллюзионист, их развернул: внутри шкафа был выдвижной миниатюрный столик, множество полочек и ящичков, наполненных записками до отказа, из всех щелей выглядывали бумажки, карточки, открытки и даже салфетки, испещренные чернилами и карандашом. Мсье М. суетливо топтался, приоткрывал ячейки, взмахивал руками и бормотал: – Тут в основном детство, юность, Москва, первые годы в Париже, кое-какие путешествия, в том числе к немецким родственникам. Вот это было забавно, те поездки в Кассель и Баден, никому, кроме меня, это неинтересно. С этим чемоданом я как-нибудь разберусь. Что касается остального, вряд ли у меня хватит времени. Собирать камни трудно. Самый плодотворный период, как я недавно установил, была Оккупация. Она вся в подвале. Ее сюда и не поднять. Нет смысла. Шесть сундуков. – Одиберти тебя убил бы! [35] – посмеялся Серж. 35 Жак Одиберти – французский писатель, поэт, драматург, широко известно, что в период оккупации ввиду недостатка бумаги Одиберти писал роман «Монорельс» на обрывках обоев. – Да уж, да уж… – Ну, пойдем посмотрим. Веди нас в свой подвал! – О, нет! Это ни в коем случае не стоит вашего времени, уверяю вас. – Идем, идем. – Отыскать в горе этого мусора что-нибудь путное будет очень сложно… – Ну, никто не просит тебя читать. На сундуки глянем, заодно вино возьмем. – А! Ну, это совсем другое дело! Мы пошли вниз. Задержались на этажной лестничной площадке с выходом на мансарду. Она была заставлена книгами и кипами журналов. – Тут у меня где-то, – смущенно бормотал мсье М., заглядывая за ящик с бумагами, – где ж они? А вот, кстати, журналы, которые мы выпускали с Игумновым… – Все? – Те, что у меня печатали, точно все. А вот и моя Африка. – Он вытянул с усилием небольшой саквояж, щелкнул замками, показал: доверху плотно набит исписанной бумагой. – Отсортировал. Тут она вся, предвоенная Африка – ох, интересно! – Тема до сих пор актуальна, – сказал Серж. – Да уж. Я видел много такого, чего уж наверняка и в помине нету. Встречал заблудших европейцев в курильнях, они мне рассказывали свои истории, – все записано. – Ну так надо печатать! – воскликнул Серж. – Успеть бы текущие мысли записать… Идемте дальше. Посмотрим вино. У меня там еще должно с начала века храниться. Я хоть и знатный пьяница, да не все выпил. Мы сошли за ним вниз. Прошли мимо изумленной пани. Мсье М. щелкнул тумблером, открыл небольшую дверцу, и по слабо освещенной узенькой лесенке мы начали спуск в сырой погребок. – Лампочка погасла… Осторожно, тут сундуки. Черт! Все-таки ударился. Коленом. – Ах, вы ушиблись? – Нет, ерунда. Чиркнула спичка. Загорелась масляная лампа. Я увидел сундуки, продолговатые, как гробы. – Это моя Оккупация. Надо протиснуться. Идите за мной… – Альф, я здесь постою. Длинный подвал. Я то и дело натыкался на окованные сундуки. – Вы себе не представляете, сколько приличных вещей мне пришлось выкинуть, чтобы освободить место для этой макулатуры… Плечам было тесно. Он куда-то повернул. Тьма сомкнулась. Я оцарапал ухо обо что-то… и паутина на лицо… пфу! Я шел наугад, шаря в темноте. Гулкий звук полных бутылок и слабый голос мсье Моргенштерна: – Как вы думаете, трех нам будет достаточно? 4 С тех пор как Арсений Поликарпович заговорил во сне, для Боголеповых настали тревожные времена. Не дождавшись срока, неуемный старик снял с ноги гипсовую повязку и пустился мерить окрестности Аньера: и на вокзал забредал, и в кафе за кружкой пива сидел. От собранных за день слухов он делался хмурым. Николай тоже плохо спал по ночам, курил в окошко, читал, слушал, как до глубокой ночи под ровный стук костыля скрипят половицы: до полуночи отец возился на чердаке, спускался и пил воду из ведра на кухне, шел в спальню, кряхтя раздевался, взвизгивала дверца шкафа, вздыхала тахта; когда на отца находил бред, он говорил пугающе отчетливыми предложениями. Любовь Гавриловна тоже не спала и слушала мужа, почти не дыша; из всего сказанного им во сне ей только имена запоминались, которые он выкрикивал так, словно старался о чем-то предупредить, – обычные русские имена, – она спросила его как-то, кем ему приходились те люди; «Впервые слышу», – отрезал он. Боголеповы жили на Разбойничьем острове в лодочном домике угасшего баронского рода Деломбре. Легкая двухэтажная постройка с небольшим мезонином и флигелем мало чем отличалась от обычной русской дачи: огород, коза, куры, собака, фруктовые деревья; несмотря на гудки проплывавших по Сене барж и буксиров, грохот поездов и треск трамваев, у каждого, кто попадал в этот уголок, возникало ощущение, что он уехал из Парижа и находится в деревне. Возможно, поэтому говорили – то ли в шутку, то ли всерьез, – что Боголеповы проживают в «усадьбе» или «поместье» (Арсений Поликарпович предпочитал говорить: «резиденция»). С начала тридцатых годов обращенные к реке окна и двери веранды наглухо забили. Поднимаясь над Женвильерским мостом, солнце било в oeil-de-boeuf [36] второго этажа, где находилась комната младшей дочери и Николая (даже после того, как Николаю исполнилось двадцать, а Катюше – семнадцать, они продолжали жить в одной комнате и без перегородок). Дом стоял у самого спуска к воде между мостом Клиши и воротами популярного кладбища животных. Построенный задолго до появления necropolis canine [37] , он предназначался для пикников, катания на лодках, отдыха от городской жизни. Насколько себя помнил барон Деломбре (ясность его памяти увековечена девятитомными мемуарами), зимой в резиденции никто не жил, стены были легкие, даже негромкий кашель раздавался во всех комнатах. С веранды, где некогда пили аперитив и кофе родители молодого барона, открывался вид на Сену, которую измерял гигантскими шагами мост Клиши. Аньер пользовался известностью среди художников: в восьмидесятые годы прошлого века сюда наведывались рисовать Синьяк, Бертран, Ван Гог. До сих пор, кроме любителей погулять по собачьему кладбищу, на Разбойничьем острове появлялись апостолы великих мастеров, их легко было узнать по жадно впивающемуся в каждое деревце, каждый холмик взгляду, они гуляли по островку так, словно это была святая земля. Иной раз, высматривая какое-то только им известное место, они осмеливались стучать в калитку Боголеповых. С прижатой к груди папкой и карандашом за ухом, вежливо называя Арсения monsieur gardien [38] , убогие рисовальщики просили разрешения постоять на причале, к которому в прежние времена вела удобная деревянная лесенка с тонкими поручнями и изящно вырезанными балясинами. Поначалу «monsieur gardien» пускал, но с годами он делал это все менее доброжелательно, и художники перестали ходить, причал пришел в упадок. Еще в конце двадцатых годов Боголепов рыбачил на лодке, катал семью на катере, но что-то в нем незаметно испортилось, завелась на душе ржавчина, и он возненавидел реку, избавился от лодки, к войне от лесенки с причалом остались только гнилые деревяшки, которые кое-где выглядывали из травы. 36 Бычий глаз – тип небольшого овального окна (фр.) . 37 Собачье захоронение. 38 Месье смотритель (фр.) . На фронтоне дома сохранился герб. Арсений Поликарпович о нем заботился. Выбрав нежаркий, облаками обложенный день, он взбирался на лесенку, снимал старый, за год подсохший и местами облупившийся слой, покрывал новым: астролябию – лазурью, телескоп – черным, а циркуль – серебром; возился с ярко-зеленой лозой, долго мешал краски для фиолетовой грозди винограда. При этом он негромко мурлыкал стихи Туроверова на собственный мотив. Так было каждое второе лето. Все домочадцы обожали такие дни. Отец казался воодушевленным. На его спине играла лиственная тень. Коленька вертелся возле лестницы, следил, чтобы на младшую сестренку не накапала краска, и сам всегда умудрялся вляпаться, что делал, конечно, умышленно, дабы привлечь к себе внимание отца. Спустившись на землю, Арсений долго пил чай, и еще два, а то три дня вздыхал, сетуя: герб износился, под краской много трещин, надо делать новый. Со смертью барона думать об этом перестали, однако после освобождения Франции Арсений Поликарпович высказал мысль: не сделать ли новый герб – советский? Любовь Гавриловна отметила, что глаза у мужа блестят странно; за годы оккупации он ушел глубоко в себя и частенько неприятно удивлял ее. На следующий день он попытался снять старый герб, упал с лестницы и сломал ногу. Возле дома стоял небольшой дубок. Его ветви так часто подпиливали, что он перестал расти в направлении крыши и желуди не ронял, они висели как заговоренные, сохли, но не падали. Арсений Поликарпович построил под ним резную беседку, которая заодно служила прикрытием от любопытных глаз. Крыльцо выходило прямо на ворота кладбища: посетители невольно поглядывали на дом. Развлечений в Аньере почти не было. Мужчины потягивали дешевое вино и пиво в пристанционном кафе, обсуждали свои ставки на лошадей, читали газеты в парках, курили трубки, играли в бильярд, карты или часами бросали шары в Парке Жоффре, который по старинке называли садами Варенов; женщины с детьми, поднимая пыль платьями и пугая ворон зонтиками, лениво прогуливались вдоль реки; и если кому-то в такую заурядную аньерскую минуту случалось воскликнуть alors on va voir les chiens? [39] , то все согласно шли на кладбище животных. Любопытные заглядывали в окна Боголеповых. Сильнее всего раздражали иностранцы: американки обязательно просили прямиком отвести их на могилку какой-нибудь знаменитой зверушки. Смотритель надевал свою кепку и удовлетворял просьбу капризных дамочек. Спасаясь от назойливых визитеров, Боголепов построил изгородь, обнес ее кустами барбариса и жимолости. Дом, казалось, отступил к реке , отметил в своих мемуарах барон. Под вой сирен и отдаленное громыхание, в задумчивости глядя на то, как над городом поднимается дым сгорающих архивов, Деломбре выпил несколько бокалов домашнего яблочного вина, отломал от остатков лестницы кусочки заплесневевших деревяшек и высокопарно объявил, что в Париж больше не вернется. 39 Ну что, навестим собак? (фр.) «Я уезжаю к себе в Руссийон. Прощайте, старый друг!» На вопрос, зачем ему деревяшки, барон ответил, что когда-то по ним бегали его детские ноги, он-де хочет, чтобы дощечки положили вместе с ним в гроб. «Полноте, барон, – сказал мсье Арсен, – рано помирать». «Напротив, самое время». И через три года умер. В семье Боголеповых царил суровый патриархат, ее символом была тишина, посреди которой негромко тикали стенные часы, в период немецкой оккупации часы, казалось, тикали громче, – чувствительный ко всяким звукам, старик Боголепов вынес их из дома и повесил в беседке. Головные боли изводили Арсения Поликарповича с 1919 года, после освобождения Парижа они усилились, а вместе с ними и причитания: «Франция, – говорил он, – превратила меня в отчаявшегося человека. И как тут не отчаяться? То бесконечная панихида, то бреют женщин, судят всех подряд и радуются, палят в небо почем зря!» Он терпеть не мог праздники, редко выбирался из Аньера, дальше 17-го аррондисмана его почти никогда не видели, всегда казался чем-нибудь озабоченным, всегда говорил только о хозяйстве и здоровье, редко улыбался, нет, не улыбался совсем, вместо улыбки хмыкнет или осклабится, со снисхождением бывалого человека покачает головой и скажет что-нибудь вроде: да-да, знаем-знаем, вот-вот… Весенние вечера сорок пятого он проводил у камина, смотрел на огонь, время от времени прочищая горло, требовал тишины, абсолютной тишины! Чтоб никто не ходил, не задавал вопросы. Чтобы даже не шептались! Такие минуты покоя случались редко. Отовсюду доносилось пение. Заткнув ватой уши, он запирался в своей каморке, где оставался в полной темноте. В прежние времена он уходил с книгой в Скворечню, но в эти дни и читать перестал, потому что его слух ненормально обострился: ему казалось, что он слышал, как на левом берегу звякнул в каком-нибудь бутике колокольчик, крякнул рожок или хлопнула пробка шампанского в ресторане; конечно, он не знал наверняка, где и что звякнуло или хлопнуло, но в воспаленном воображении возникали живые картинки: горящие люстры, бокалы, блестящие приборы, столики, столики, столики, которым счету не было, – он видел это как наяву, разве только сквозь стекло, точно проходя по улице мимо кафе, заглядывая внутрь, а там: довольные сальные физиономии, лоснящиеся от бриолина волосы, ливреи, официанты, женщины, на сцене подобострастные музыканты, за роялем ненавистный немец, франт, Моргеншлюхенсын, тьфу! Старик сжимал кулаки и шел мимо, город шумел, клаксоны бесили, яркие огни вывесок дразнили глаза; смех, машины, туфли, бабочки, перчатки, шляпки и так далее и так далее – мир сиял и разрастался, грозя разорвать голову старика, и самым страшным было то, что это был чуждый ему мир, преисполненный торжества, которое выводило его из себя. Он терпеть не мог немцев, но унижение, которое испытывали французы во время оккупации, ему доставляло огромное удовольствие, на людях старик сдерживал свое злорадство, но дома нередко выпускал пары: «Поделом франчикам. Так им и надо». В эти весенние дни не было закутка, в который бы не проникло торжество. Старик не находил себе места, только присядет, как жахнет палкой и спешит вон. Его подгонял задорный лай бродячих собак. «И эти празднуют?! – Боголепов махал костылем и в бешенстве ревел: – Изловлю! Закопаю!» Собаки вертляво помахивали хвостами, смотрели на него с безопасной дистанции, садились, чесались и, высунув свои языки, будто улыбаясь, поглядывали на чокнутого смотрителя. Его грудь распирало от возмущения, он рисовал в уме планы ловушек, при помощи которых он изловит дерзких собак, представлял, как утопит их в реке, отнесет на кладбище и закопает поглубже: «Там-то вам самое место». Из темноты выезжал трамвай, собаки разбегались, исчезали в сумерках, а старик стоял, глядя на то, как со скрежетом и лязгом трамвай везет изумленных пассажиров. «Чего вылупились!» – кричал он, сплевывал, ругался и шел в привокзальную пивную. Вороны сопровождали его карканьем. Тревожные ветреные дни; большими разношерстными группами в лихорадочной спешке беженцы двигались по мосту то в одну сторону, то в обратную; смутное, лихорадочное время, ничто не стояло на месте. Город, казалось, рожал людей. «Когда ж это кончится? – рычал сквозь зубы старик. – И откуда вы все беретесь?» На кладбище норовили проникнуть подозрительные типы. «Нашли место спать! – поднимал он их криком. – Пошли прочь! Hors! Fous le camp! Vite! Vite!» [40] Бездомные вразвалку уходили. Спустя какое-то время, вновь появлялись возле ограды. Грозный смотритель надевал фуражку, брал с крючьев ружье, выходил на крыльцо. Те убегали. Намаявшись за день, он садился у камина, но и здесь Арсений Поликарпович не находил покоя, он вдруг припоминал пройдоху, который в тридцать каком-то году попросил похоронить сверток. Сказал: кошка. Ни надгробья, ни регистрации питомца делать не желал. Смотрителю это не понравилось, однако деньги были хорошие. Через год постучался опять, заплатил еще больше. Накануне капитуляции Франции он появился с новым свертком, на этот раз Арсений потребовал показать, что он собирался придать земле; тот испугался, убежал. 40 Вон! Пошли прочь! Быстро! Быстро! (фр.) «Что же было в свертке?» – бормотал под нос Боголепов. «О чем ты?» – спрашивали его. «Ни о чем», – отвечал он, брал палку и уходил на чердак, маялся там. За восемнадцать лет проживания в лодочном доме Боголепов не смог побороть холод и носил в себе чувство горького поражения. Первые годы он верил, что сможет что-то изменить. «Сейчас утеплим стены, пол, и все наладится», – обещал он жене, возился, старался, но ничего не выходило. На седьмом десятке его бессилие переросло в исступление. Туман, повисая над усадьбой, окутывал и держал ее в мягких объятиях, закрадывался внутрь. «Восемнадцать лет жизни убил напрасно, – зло ворчал старик. – Не дом, а курятник. Да разве душу согреешь на чужбине? Нет! Не будет тепла. Ничего тут не поделаешь. В доме, который построил француз, русский жить не сможет!» «У других и того нет, – говорила жена. – Радовался бы, что не платим за него». Арсений не внимал и недобрым словом поминал барона Деломбре. «За что ж его-то?» – возмущалась она. Все знали: барон был очень щедр к Боголеповым – один фургонет «Рено», подаренный бароном в 1937 году, стоил чуть ли не целое состояние! Поэтому непочтительность Арсения удивляла многих; кто-то говорил, что Арсений признавался, будто барон во время приступов ипохондрии напоминал ему отца, волжского помещика, ленивого и рассеянного человека – из тех, кто умудрялся жить в своем поместье, точно на острове, отдавался своим привычкам душой и ни в чем меняться не желал. «В старости стал до слезливости жалостлив, – вспоминал Поликарпыч. – Увидит старую клячу и заплачет. Проезжаем мимо заброшенного поместья, он остановит кучера и сидит, смотрит, вспоминает что-то и плачет. Смерти очень боялся: о нас с братом не подумав, всю собственность завещал церкви. Никому ничего не оставил! Помер, и пришлось нам бедствовать, пробиваться, по дальним родственникам мыкаться. Ох уж и натерпелись мы! Брат не выдержал. Он был в отца, избалованный, слабый, стихи сочинял. Ничего делать не умел, шнурок порвется, он на него полдня смотреть будет, а потом еще неделю над ним вздыхать. Я за ним как камердинер ходил: карандаш очинить, белье постирать – все я. Книги его на своем горбу в котомке возил, а он только писал и вздыхал, с нашими благодетелями из-за всякой пустяковины ссорился, принципиальный был до боли в зубах. В журналах печатался, но неудачно, его ругали, и он сильно расстраивался, пил и плакал… говорил, что ничего поправить уже нельзя, ничего, дескать, не сделать на Руси, во всем обреченность видел… Покончил с собой в 1908 году – двадцати семи лет от роду. А я в завод пошел – как простой мужик!» Весной сорок пятого русские аньерцы заметили, что старик часто куда-то ездит на трамвае; сначала решили, что он нашел себе работу, но затем кондуктор сказал, что никуда он не ездит, а сидит и без устали шевелит губами, вращает глазами, гримасничает, при этом вокруг него, как незримый дух, витает шепот. Пассажиры на него косились. Не обращая на них внимания, старик вел с невидимым спутником разговор: «Эх-хе-хе! Не вижу будущего в Европе. Вот не вижу и все. Что ты будешь делать? Нету у нас тут будущего». Как-то раз громко всем объявил: «Нечего нам, русским, тут делать. Домой надо ехать, товарищи», – и вышел из трамвая. Кое-кто смеялся над ним, однако многие это странное поведение приветствовали: «Правильно говорит Арсений, надо ехать в Россию». – «Да, точно! Старик знает, об чем говорит», – восклицали другие; о нем стали отзываться с пиететом, поползли разноречивые слухи о каком-то «сошедшем с небес откровении», потянулись люди издалека, вставали у калитки, чтобы посмотреть на странного старика. Арсений Поликарпович привечал всех, угощал и давал крышу на день-другой, за что прослыл радушным. С гостями говорил он только о России: его смутные воспоминания легко сливались с фантазиями о Советском Союзе; «пилигримы» слушали с умилением; многие из них не знали Арсения прежде, потому не понимали, насколько странным он стал. Для всех домашних его чудное поведение казалось все более пугающим, но остановить его, разбудить, как-то дать ему понять, что с ним творится неладное, не находили в себе смелости, – будто увлекаемый рекой, он летел к своей мечте и тянул их, безволием парализованных, за собой. Изо дня в день приучая к мысли о «возвращении», он на разные лады произносил «Родина», «Россия», «СССР», «Отчизна», «Отечество», «Советский Союз», скоблил слух, будто готовил ковчег. Как-то Николай перехватил тревожный взгляд Кати, она показалась ему сильно напуганной, он попытался ее ободрить: «Ничего, ничего, образумится». «J'en doute, – сказала она. – C'est fini» [41] . И Николай подумал: а ведь она права! Болезнь отца была не вспышкой, не временным помутнением, а заключительной фазой продолжительной внутренней трансформации, которой предшествовали изменения в его характере, а также появление новых привычек, новых друзей и, как следствие, новых ориентиров. С некоторых пор возле него появился странный господин; кто-то пошутил: вот незримый собеседник Поликарпыча и материализовался! Кем был тот странный господин в сером пальто, русские аньерцы долго не знали, поговаривали, будто он прибыл из Англии или Америки; даже после того, как он был представлен всем, никто до конца на его счет не был уверен. Вступив в Союз русских патриотов, Арсений Поликарпович устраивал дома собрания, с упоением голосил: «Что это за жизнь, я вас спрашиваю! Дочки подрабатывают на рынке, нянчатся с чужими детьми, шьют. Да много ли нашьешь? Сын шоферит, в гаражах подрабатывает. Была работа в трамвайном депо, была, да сплыла. Жизнь суживается для нас во Франции. Стены давят. Земля под ногами зыбкая. Рябь, дрожь. Знаете, как бывает, когда большое судно идет, его за много миль угадываешь. Сперва рябь, потом волна, а потом еще одна побольше… Чую, что-то придвигается, большое!» 41 Сомневаюсь в этом. Это конец (фр.). Люди кивали, некоторые говорили, будто их тоже навещало похожее предчувствие. «Ну вот! Что я говорил!» – восклицал довольный собою хозяин и угощал гостей домашним вином; эта щедрость могла вызвать кривотолки, если бы гости не были столь падки на вино. Посиделки проходили регулярно – чуть ли не каждое второе воскресенье. Дом был полон! Те, кто не помещался, гуляли по саду, кладбищу, бродили неподалеку, что-нибудь напевали или разговаривали; тема была одна – Россия. В те дни волнение бежало от дома к дому, как пожар, который русские эмигранты разговорами да застольем разносили шире и шире, точно норовили спалить весь город, всю страну; собравшись вместе, они радовались тому, что верное приняли решение, жили ожиданием переезда и к Боголеповым приходили затем, чтобы посмотреть на старого смотрителя, укрепиться в своем решении вернуться в Россию. Арсений их не подводил, обязательно зажигал сердца речью: «Надо ехать всем вместе! Будем жить на родине одной большой Парижской колонией. Так будет легче!» Люди одобрительно гомонили; всем эта идея пришлась по душе. После собрания Арсений выглядел утомленным, как от бани распаренным; преисполненный тайного ликования, он сидел на веранде, глядя на воду, редко отрывался, чтобы сообщить что-нибудь неожиданное. «По Волге теперь другие баржи ходят – большие, белые, чистые, – говорил так, словно только что видел Волгу. – Все теперь другое, – шептал он призраку подле себя. – Да, другое. Не то, что было. Теперь страна стала больше и все там большое, красивое. Колокольню в Кабатчино строят. О как! С золотым куполом. Белую колокольню, я тебе говорю! Белую, как рубашка матери». Напуганная Любовь Гавриловна одергивала его. Старик смотрел на нее, на дочерей, останавливал взгляд на сыне и запальчиво говорил: «Я вот думаю, когда на Родину-то вернемся, ты, Николка, шоферить пойдешь, а я в мастерской какой засяду, а? Что скажешь?» * * * Во время оккупации у немцев часто мерли служебные собаки – Арсений Поликарпович, Николай и сосед их Зосим Теляткин много копали. В феврале 1944 года по приказу коменданта на кладбище животных была установлена большая мраморная плита с рельефным изображением собачьей морды и выгравированной готическим шрифтом надписью f"ur Treue Dienste… ; но собаки продолжали умирать, поэтому вскоре на Разбойничий остров привезли чугунный памятник: образцовая немецкая овчарка горделиво сидит на тумбе, уши торчком, на ошейнике свастика. Работа была тяжелая (Теляткин умудрился слечь с пуповиной, с тех пор он торговал своими бирюльками на вокзалах) и напрасная – за все труды Арсений Поликарпович даже карточек каких-нибудь не получил. После освобождения, в сентябре, он все это срыл и со свойственной ему хозяйственностью для своего дома приспособил. Уложив плиту рельефом вниз, он сладил новое крыльцо, а бронзовую овчарку, спилив с ошейника свастику, поставил у калитки. Приметив знакомый очерк ушей, Крушевский съежился. – Может, я тут пережду? – Не беспокойтесь, – сказал Шершнев. – Это не живая. На Александра здесь многое произвело впечатление – от побитой пулями усадьбы до орнитологической башни, в которой ему предстояло жить. Старик вышел с костылем под мышкой; ветерок трепал его длинные кудри и широкие черные брюки, было тепло, но он на плечи накинул тренчкот (видимо, для важности момента). Вместе с ним выскочила его старшая дочь Лидия, тоже разодетая, вся в цветах, с высокой прической и помадой на губах; скрестив на груди руки, она встала за плечом отца и глядела на Крушевского с нескрываемым любопытством. Александр снял шляпу и кланялся, стараясь не смотреть на Лидию. За ней несмело выполз их сосед, маленький человек с внешностью пропойцы, мешковатый, потрепанный, в бриджах фламандского покроя, в жилетке поверх свитера и берете. Он первым представился: «Зосим… кхе-кхе… Теляткин». Когда Серж сжал его нерешительно протянутую руку, Теляткин засиял от счастья. Арсений Поликарпович обнял Крушевского и, глядя немного в сторону, наказал дочери поставить самовар, что было предлогом отослать ее обратно в дом. Она резко отвернулась и пошла внутрь со словами «да все уж давно готово, с самого утра ждем», с норовом хлопнула дверью. – А позвольте мне сразу в дом пойти, – отпросился Шершнев (ему надо было выполнить просьбу Альфреда). – Я тут все видел. Я бы чаю… – Да нет, не все, – слегка обиделся старик, – ну, да идите. И ты, Зося, шел бы ты… по своим делам… Теляткин был рад исчезнуть, он взволновался от вида нового человека, сбивчиво пригласил Александра в гости: – Вы теперь и мой сосед тоже. Заходите. Мой дом на том островке. Мосток имеется. До конца по аллее, и там он и есть. Ну, пошел я. Бывай, Поликарпыч! – Свидимся, – угрюмо сказал Боголепов; избавившись от всех, он повел Крушевского вокруг дома, показал огород, парник, бочку с дождевой водой, показал сарай, в котором томилась коза, кроличьи домики, достал одного за уши, пощекотал ему лапки, обвел махом Сену. – А идемте лучше я вам беседку покажу. Сам построил. Как у нас, на Волге… Бывали в Костроме? – Александр сказал, что России не помнит: был слишком мал, когда его родители вывезли в Европу. Его лицо задергалось, он отвернулся. – Ах, вот как, вот как, значит… – Старик всматривался в гостя с настороженностью, тик обезобразил молодого человека, такого Боголепов еще не видел, чтобы лицо так дергалось. – Ну, так вам обязательно надо съездить… Об этом потом поговорим, а сейчас я вам все тут покажу. Здесь много интересного. Давайте с фасада начнем. Я ж дырки от пуль забыл показать! Самое-то главное… Хотя что вам на них смотреть?.. Будто вы пуль не видали… Идемте сразу в Скворечню! – Так старик называл орнитологическую башню; предупредил, что топить ее придется каждый день. И вдруг понизил голос: – А с Зоськой поосторожнее. Сильно не сближайтесь. На водку он падок. В долг ни-ни, поняли? – Александр кивнул. – Эх, непутевый человек. Вот как бывает, увязался за нами в Германии, и все с нами, все рядом. Без нас пропал бы. Ей-ей, пропал бы. Скворечня была построена исключительно для наблюдения за птицами, которых в этих местах было великое множество, о чем свидетельствовали зарисовки, журналы и даже фотокарточки, оставленные в башне пытливым бароном. С мученическим выражением старик предупредил, что с наступлением лета теплее не станет, а спать будет трудно. – Все вокруг наполняется щебетом. Поют бестии по утрам несносно! Кухня была маленькая, но пригожая, она уже наполнилась теплом, и хотя запах сырости еще чувствовался, это был уже приятный запах, он напоминал Александру о чем-то далеком. Старик поставил чайник на примус, сказал: «посидим тут немного», – Крушевский сел на табурет, закурили; Боголепов вздыхал, кряхтел, поглаживал свою больную ногу, кивал предметам, как старым товарищам: «примус вон… шкап для посуды… печь старая… вон тахта… тумба… дров хватит», – понемногу разошелся, рассказал о своей «стыдной» профессии. На протяжении пятнадцати лет он был смотрителем кладбища животных; у него была своя телефонная линия, его адрес был занесен во все почтовые отделения, его знали не только во Франции – из других стран тоже приезжали посмотреть на знаменитые монументы, и за небольшие деньги он устраивал прогулки по кладбищу, живописал о преданном служении и смерти той или иной твари, приплетал какой-нибудь невероятно жалостливый несчастный случай, выдумывал маркиза, который покончил с собой вслед за тем, как умер его любимый питомец. Рассказчиком этот угрюмый человек был на удивление хорошим, французским владел очень недурно. Хозяева погребенных животных, как правило, были богаты и сентиментальны; если долго не могли навестить могилку своей любимой кошечки или собачки, звонили и просили мсье Арсена, как его прозвали французы, приглядеть за чистотой, постричь травку, покрасить оградку и сделать тому подобные мелочи, а после присылали с курьером небольшое вспомоществование. Такой образ жизни мог легко развратить кого угодно, любой другой русский, оказавшись в подобной ситуации, когда деньги к тебе сами идут за ничтожный труд, спился бы. Тот же Теляткин не раз в пьяном состоянии выражал зависть: «Вот бы мне такое счастье привалило!..» – но, одумавшись, восклицал: «Слава Господу Богу за то, что не дал мне ваше, Арсений Поликарпыч, место смотрителя. Окажись я вдруг на вашем месте, очень скоро умер бы от такой сладкой жизни». Да кто угодно спился бы и умер, считали соседи, но только не Арсений Поликарпович: он пил мало, каждую монету берег и все делал на благо семьи, ибо семья для него была самым первым культом, который он ставил превыше всего, даже превыше философии Калистрата Жакова, которого коротко знал по Риге, где Боголеповы жили с 1919 года до самой кончины философа, смерть которого и подвигла Арсения Поликарповича отправиться в Германию, а оттуда в Париж, откуда он намеревался всей семьей переехать в Южную Америку, но так получилось, что барон Деломбре, предложив ему работу и дом, невольно повлиял на планы Боголепова. Они встретились случайно. Боголеповы прибыли в Париж в 1927 году, Арсений подвизался работать на пристани в механической мастерской, где он обслуживал катера и баржи, сам тоже, нанявшись, ходил с грузом по рекам. В небольшой холодной мастерской они отгородили себе угол. В те дни по чертежам барона Деломбре собирали быстроходный катер, что-то не ладилось с мотором; Арсений быстро разобрался, дал несколько советов барону, тот приказал, чтобы сделали так, как говорит cosaque [42] , и мотор заработал. С тех пор Деломбре посвящал русского мастера во все свои изобретения, возил на полигон в Руссийон, ни одно испытание не проходило без мсье Арсена; барон сделал его своим главным механиком, сшил ему специальный костюм и пожаловал пустовавший дом в Аньере (большой поклонник графа Толстого, барон иногда называл Арсения – mon cher ami Karata"iev [43] ). 42 Казак (фр.) . 43 Мой дорогой друг Каратаев (фр.). За чаем Боголепов вспоминал: – Да, чудаковатый был барон, но широты ему было не занимать, ума – бездна. Изобретатель, писатель, ученый и даже хиромант! С пользой время проводил, в отличие от некоторых сластолюбцев. Мы с ним много дел натворили. Даже пушки делали! Да что там пушка – мы танк свой изобрели! Такого немцы не видели! – Он помолчал, дуя в кружку, вздохнул и протяжно сказал: – Мда-а, барон Деломбре, барон Деломбре… Экая занятная была личность! Англофил, даже женился на англичанке. Правда, жили они врозь. Он – в Руссийоне, она – в Париже. Так нельзя, но они жили, и ничего. Она делами занималась, он своим хобби. Резиденцию они не навещали, у барона были какие-то дурные воспоминания, связанные с этим местом. Кажется, какой-то родственник здесь утонул, свел счеты с жизнью. Бывает. Французы часто топятся. Как женщины. Мало кто застрелится. Барон много путешествовал. Россию тоже любил, бывал в России, вспоминал Байкал, Волгу… Не бывали на Волге? Ах да, я спрашивал… Он заговорил о России… Александр рассматривал старика… Огромные красные кисти с узловатыми пальцами. Маленький лоб с седым, своенравно завивавшимся чубом. Густые брови, низко нависшие над глубоко посаженными глазами. Глаза живые, любопытные, страстные, но слегка чумные, как у некоторых проповедников. Крепкий нос, чуть-чуть как будто не свой (возможно, причиной тому было удлиненное, немного вдавленное русло – седловина носа – и вздернутый, своенравно раздвоенный холм). Тяжелые носогубные складки; щедро поросшие поля щек; большая безгубая ротовая трещина. Отдельно растущая, как опушка леса, плохо ухоженная седая с рыжиной борода. Он курил задумчиво, щурился и смотрел на гостя так, словно хотел ему что-то предложить. В кухне было мрачновато, – вытянутое желтоватое лицо Арсения Поликарповича казалось немного зловещим. Александр припомнил, что старик грозился убить Альфреда. «Да, наверное, мог бы…» – Как у вас с документами, деньгами и карточками? – спросил внезапно Боголепов. Крушевский показал свой билет бельгийского военнопленного, еще один документ, который ему выдали американцы, добавил, что и еду будет получать у них же; бережно развернул книгу стихов Верхарна: между страниц лежали карточки с купонами Красного Креста. Старик кивнул одобрительно. – Американцы… Красный Крест… Угу, хорошо, на первое время хватит. К нам заходите. Не стесняйтесь. – Не получив ответа, он настойчиво повторил: – Я говорю: к нам непременно заходите, поняли? – Крушевский кивнул. – Так-то лучше, так-то вот лучше… Потому что, если не придете, я к вам жену пришлю с едой, она вам все уши прожужжит, она крепко верующая, а вы как? Тоже? Ух, вам будет о чем поговорить! Приходите в любое время, без стеснения и прочих сложностей. – Александр сказал: «да, да, конечно». Старик потушил папиросу в большой латунной пепельнице, опираясь на костыль, поднялся. – Ну, теперь покажу Скворе ш ню… Увлечения мсье Деломбре менялись быстро: начинал строить обсерваторию, а построил орнитологическую башню; но и птицами барон еще в молодости быстро переболел, а причудливая постройка, как свидетельство кратковременной страсти, осталась. Много раз он порывался снести ее, но Арсений Поликарпович отсоветовал, и был прав: Скворечня, хоть и не предназначалась для проживания, выручала не один год, в ней селились бедствующие эмигранты, после них оставались личные вещи, книги, газеты, даже картины, кое-кто уехал в Америку, кое-кто вернулся на родину. Александру это было знакомо. – Многое испортилось, – сказал Арсений Поликарпович. Спальное белье пришло в негодность, узкая солдатская койка, вбитая в пол и стену, слегка отсырела, прогибалась и трещала, когда на нее садились. Внешняя винтовая металлическая лестница, узкая, изрядно ржавая, обросла вьюном. Идти было неудобно. У Александра сильно закружилась голова. Через маленькую узенькую дверцу они вошли в небольшое помещение на третьем этаже: – Библиотека , – сказал старик. – Так эту комнату окрестил прежний жилец. Я вам про него потом расскажу. Весь пол библиотеки был устлан ровным ковром мусора: мелкие клочья бумаги, ватина и тканей… – Крысы и птицы, будь они неладны! Ящики с типографскими тиражами: «Вестник РСХД», «Новый град», «Версты» и другие. Много ящиков. Это я потом подробно посмотрю, подумал Крушевский. Сборник парижских поэтов. Интересно. Пробежался по именам. Ни одного знакомого. Так, а это что? Примитивный печатный станок! Большая безупречная паутина, натянутая между конторкой, лампочкой и карандашницей. Стопки старых лохматых томов – то корешком, то обрезом – поднимались под потолок и тихо покачивались. Подоконники прогибались под тяжестью брошюр, машинописных пачек, рукописных опусов и книг, – они скрывали окна по самые форточки. – Ну, как? Впечатляет, вижу. Александр кивнул. – Да, впечатляет, – повторил Боголепов, оглядывая комнату. – Еще как… Книги были повсюду! Даже конторка стояла не на ножках, а на хорошо подобранных книгах, и сидели здесь, совершенно очевидно, на книгах тоже. Ремингтон с вращающимся валом для разных шрифтов; запечатанные и распечатанные катушки с лентой, пузырьки с чернилами, самопишущие перья, пачки пожелтевшей писчей бумаги, карандаши и прочие канцелярские мелочи. Арсений Поликарпович костылем сбил с потолка почерневшее от времени осиное гнездо. – Запустили мы тут немного. Рук на все не хватает… Старик суетился, стучал костылем в пол. Согнулся, встал на четвереньки… – Тут где-то внутренняя лестница была… Крушевский сел на ящик с журналами, расстегнул пуговицу, снял шляпу. Тошнило. Полистал сборник. Отложил. Боголепов ползал, как большая крыса, двигал книги, расчищал мусор. – Помогите-ка мне! У меня нога… – Крушевский ринулся на помощь. – Уберите-ка этот хлам. Где-то здесь, под бумагами, должен быть люк. А, вот он, вот! – Старик потянул за ручку и, поднимая бумажный ворох и облако пыли, открыл ход. – Вот вам лестница на второй этаж. Там – хранилище . Ну что, идем? Крушевский кивнул. В хранилище был такой же беспорядок; стены были оклеены листовками, на крючках висели подшивки газет, на полках шкафов лежали тетрадки и папки, из ящичков шрифткассы торчали металлические пластины, штампы, на небольшом станке лежала заготовка верстки, на полу валялись журналы, рисунки, литеры, – тут словно много лет назад прошел обыск, и с тех пор сюда не возвращались. – Странно, – сказал Крушевский, обойдя помещение хранилища . Убедившись, что нигде нет двери, которая бы выводила на внешнюю лестницу, и нет люка вниз, он посмотрел на старика и спросил: – Как так? – Не пытайтесь понять. Это бесполезно. – Он медленно ковылял от окна к окну, распахивая их. – Я тут уже почти двадцать лет. Работал в самых разных местах. Вы не видели, чего Деломбре понастроил в своем имении в Руссийоне. Я много путешествовал, мне встречались всякие диковинные вещи, особенно ватерклозеты… Да… Тут много смешного. Я намеренно решил все оставить как есть, ничего не менял, чтобы все дивились. Посмотрите на те пристройки, – махнул он в окно на три сараюшки, – они абсолютно непутевые. Особенно последняя: за ней начинаются ступеньки, которые ведут в несуществующий погреб. Ни в коем случае не ходите, там просто яма. И не спрашивайте меня почему. Я вот много чего хорошего вам о бароне рассказал… А сколько всего глупого он наворотил – не пересказать! Вы думаете: француз, цивилизованный человек, Европа у нас всему голова. Ага. Откуда, думаете, здесь это кладбище собак взялось? А? Да откуда вообще такая глупость могла взяться? Подумать только, хоронить кошечек-собачек, цирковых львов да лошадей всяких маркизов, прям как людей, на кладбище! Помню, как змею графини одной с почестями хоронили, змею! Люди плакали. Графиня заплакала, и они с ней… Нет, ну, откуда в людях столько глупости? Ну, не болван ли был Деломбре? Взял и отдал земли. Был остров как остров, а стало потешное кладбище. – Арсений Поликарпович ударил костылем по полу, лихо забросил его через люк наверх и полез следом. Крушевский за ним. Дверь в обсерваторию плотно не затворялась, и сюда проник вьюн, свив в центре красивую зеленую спираль. Недолго думая Боголепов оборвал его и не глядя выбросил вниз. Люкарны отворялись наружу, как корабельные иллюминаторы; прорезиненные рамы подтекали, кое-где обросли плесенью, на полу зеленели лужицы. – Весной тут холодно спать. Я пробовал любопытства ради. Кости ломит. А летом ничего. Отсюда можете полюбоваться на монументы, на стеллы, на памятники хомячкам, попугаи тоже есть. Если интересно, потом могу отвести. – Нашел среди плесенью покрывшихся книг подзорную трубу и протянул ее Александру. – Посмотрите на правый берег! Мы на холме, да еще и в башне – все, что угодно, можете отсюда видеть, и не надо никуда ездить. Сакре-Кёр, Тур-Эфель. Все, что хотите. В телескоп на звезды ночью можете поглазеть, пожалуйста. И это вам ничего стоить не будет. Где еще такую квартиру найдете? У Шершнева? Да у него там студия, все красками провоняло. Или где? В церкви, у святых отцов, в приюте, где? Нигде такого места больше нет. – И вдруг спросил: – Я слышал, вы в Борегаре работали, там теперь лагерь, и вы советским беженцам помогали? Александр кивнул. Он хотел сказать, что был там в первые дни сентября, когда только возник лагерь. – Ну, как там обстановка? Тихая, мирная? Или охрана со штыками? Проволока-пулемет? Крушевский перестал ходить в Борегар после появления на воротах часовых в советской форме; он помотал головой и сказал, что знал заместителя начальника лагеря, Кострова (фамилия далась с трудом). – Я так и думал, – оживился старик. – Все врут эти либералисты-солидаристы. Опять врут. Я вчера прочитал тут один листок, «Свободный голос» называется. Вранье на вранье. Противные враки! И голосок за всеми этими враками чувствуется ничтожный, писклявый, жидовский. Опять завели свою шарманку. Лают моськи. Не дает их душонкам покоя победа России. Все хотят великую державу в дерьме вывалять. И кто масло в огонь льет, хотел бы я знать. Да что спрашивать, ответ нам известен: американские жиды! Все беды оттуда. Схожу в Борегар. Там посмотрим, что за фрукт этот Костров, – и подмигнул. – Ладно. Осваивайтесь и приходите к нам чай пить. «Крепкий старик», – подумал Крушевский, глядя, как тот, с костылем под мышкой, ловко спускается. Стал на землю и поскакал, горбатясь. Александр пустился бродить, выглядывая из окон. Река, огород, куры, кролики, из сарая старик вывел на веревке козу, привязал к яблоне, ушел в дом. Проплыла баржа, исчезла за мостом. На крыльцо вышел Шершнев, посмотрел наверх, Крушевский ему махнул. – Счастливо оставаться! А голос у него зычный. Быстрым легким шагом Шершнев идет сквозь ворота, уходит к мосту. Не догнать. В другой раз. Александр спустился в библиотеку. Сел на табурет. Поднял журнал с оторванной обложкой. «Новый град». 12. Париж 1937. Полистал. «Жребий Пушкина». «Христианство и революция». «Христианин в революции». «Аура чаемой России». Перескочил. «Французская молодежь и проблемы современности». Нашел бинокль. Долго рассматривал мост и другой берег. Металлические барьеры поблескивали. Свежевыкрашенные домики радовали глаз. Полосатый бело-голубой парасоль. Под ним стол, на столе что-то. Наверное, чашки, кофейник. Как обычно. Рядом беленькие летние стулья. Один кверху ногами. Завалился. Детишки бегают. Мальчик с рапирой, девочка с яркой лентой. Хорошо. Жизнь. А если пойти пешком вдоль этой набережной, то через пару километров начинается разруха Сент-Уана… Он думал, что помолится, как только останется один; старик ушел, но кто-то будто подглядывает. Его занимали мысли, в мыслях были люди. Никак не остаться одному. Мысли ехали сквозь него, как переполненные вагоны, шагали люди, мелькали лица. Что ни человек – история: страхи, надежды, слухи, подозрения… Устал, он так устал… Пока ехали в Аньер, Серж многое рассказал о Боголеповых, предупредил о различных странностях Поликарпыча , а также говорил про размолвку, которая случилась у него с Моргенштерном. «Альф не виноват. Никого не слушайте, когда будут говорить, а говорить они будут, не слушайте, запомните: Альфред не виноват! Он был готов жениться на старшей дочке, да только она сама ему отказала, а отцу все вывернула так, будто Альф ее бросил. Вот и пойми женщин после этого! Рожала сама, и на всех злая ходила, и в первую очередь у нее Альфред во всем виноват, и всех настроила против него. Точно он самый главный подлец Парижа. Будто в этом городе подлецов мало. Нужно ей было еще одного сделать. Не понимаю! Это просто невезение какое-то. Альфреду не везет на женщин. Несчастный человек. Но это другая история. Тут ему, можно сказать, не повезло совсем. Самое поразительное, эта стерва, зная, что Альфред – настоящий джентльмен, взяла с него слово, что он, если хочет видеться с дочкой, никогда ни при каких условиях не должен говорить ей, что он ее отец. Он – дурак – дал ей слово, и после этого она стала отпускать с ним девочку. Она живет у него по несколько дней. Представляете?» До 1913 года Арсений и Любовь Боголеповы жили в Нижнем Новгороде, где Арсений по ошибке был арестован, после чего они уехали в Гдов к старшему брату Любови Гавриловны, Федору. От рождения Федор был на одну ногу короток, зато был силен руками: и камень тесал, и железо ковал, прославился надгробиями, оградками, клетками и решетками. Арсений работал машинистом паровоза на линиях Псков – Нарва и Псков – Полоцк. Родилась Лидия, за ней сразу был еще ребенок, но мальчик умер после родов. В Гдове было неспокойно. Дом, в котором жили Боголеповы, находился возле станции. Каждый день на фронт тянулись составы с солдатами, женщины и дети выходили их провожать, приносили еду, воду, махали вслед, плакали; с фронта везли раненых и увечных, мертвых хоронили на Гдовском кладбище, покойников с пением и плачем несли мимо окон Боголеповых. Казачьи разъезды, призванные ловить дезертиров и саботеров, грабили евреев, пьянствовали, нападали на женщин. На берег выбрасывало рыбацкие лодки, были случаи исчезновения людей из собственных квартир, полиция обвиняла контрабандистов, но никого не поймала, журналисты и местные писатели сочиняли фантастические истории, народ придумывал свое: будто из озера выходят кикиморы, похищают спящих. Начиная с шестнадцатого года через город шли обозы с беженцами, они покидали Россию, пророчили несчастья, голод и прочие бедствия, с собой звали, и многие поддались, всё бросили и ушли. Арсений раздумывал, Федор его отговорил, а жаль, дела окончательно испортились: паровозы встали, случилась забастовка, полицейские без раздумий бежали, быстро организовался военный революционный комитет, занял дом губернского предводителя дворянства светлейшего князя Ивана Николаевича Салтыкова, на крыльце особняка часовые по вечерам жгли костер, по улицам ходил патруль с повязками, скоро в Гдове собралась целая рота бандитов, они заняли дом купца Трофимова тоже, расселились по всем брошенным квартирам, пьянствовали, бесчинствовали, с музыкой разъезжали на тачанках по уезду, грабили, выпускали свою газету, провозглашали власть пролетариата в магазинах и на складах, главарем разбойников был некто Булак-Балахович, тех, кто не отдавал свою лошадь или другую скотину, Балахович приказывал пороть на превращенной в эшафот телеге; пороли публично, созывали народ барабанами и горном, часто порка заканчивалась повешением и речью Балаховича, громогласно объявлявшим имущество казненного собственностью Революции. Разграбив город, балаховцы ушли, город заняли белогвардейцы; не успели к ним привыкнуть, как их выбили петербургские большевики. Эти привезли с собой печатный станок и целый штат бюрократов с телефонами, газетами, приказами, лозунгами; за ними, под особой охраной, тянулся обоз с вещами: столы, стулья, люстры, карнизы с бордовыми шторами, флаги, полотнища красного и синего кумача, на которых большими аляповатыми белыми буквами с множеством восклицательных знаков были написаны впечатляющие речи, – всему этому очень скоро нашлось применение, в зданиях бывших купцов возникли кабинеты, на домах появились флаги, вот только с лозунгами не знали, как быть, они были бессмысленной длины, в Гдове не нашлось ни одного здания, на котором можно было бы их как следует растянуть; пока совещались, случился тиф (скончался Федор), налетел Булак-Балахович. На этот раз он был на стороне белой гвардии. Балаховцы разбили тифом изможденных красных и сожгли транспаранты. Горнами и барабанами Балахович собрал весь город на площади, объявил беспощадную войну против насильников, грабителей и поругателей святынь церкви православной, устроил театр с казнями и умчался в Эстонию. Туда же потянулись беженцы, и Боголеповы с ними. Возле границы обоз обстреляла артиллерия. Никого не убило, но много пало лошадей, а другие разбежались. Так и не поняли, кто палил. Лидия была сильно напугана, несколько недель не говорила… Крушевский в этом месте кивнул, показал на себя пальцем и сказал: «Да, я тоже». «Вы понимаете, конечно, – продолжал Серж. – К тому же их арестовали большевики, их грабили, допрашивали. Могу себе представить… я знаю, что такое допрос. Как-то я попался хорватам, меня приняли за итальянского шпиона, долго держали, думали, что мои футуристические дневники – это зашифрованные донесения… ну, это другая история… Альфреду не повезло с Лидой. А ведь я предупреждал: не связывайся с этой вертихвосткой, Альф, до добра не доведет. Ну, совсем молодая… В ресторанах пела, танцевала в цыганских юбках, белые голые плечи, крупный бюст, длинная шея и глаза – безумные-безумные. Красивая, но – экзажерунья [44] . Он потерял голову, запутался. Кто ж знал, что она так с ним поступит? Столь жестоко оболгать… Арсений хотел подавать в суд, с трудом отговорили, я в том числе, отсоветовал, нажимая на то, что Лидия не совсем в себе, она попадалась на мелких кражах, провела какое-то время в палате для душевнобольных. Очень нехорошая история. Альфред – настоящий джентльмен. Таких сейчас немного осталось. Он предлагал ей руку, а взамен получил рукоприкладство и обвинение в отвратительном разврате. Нет, такого поворота не ожидал никто. Я, конечно, тоже виноват, я привел Альфреда к ним, я нашел это место, я рисовал в Аньере много и пошел к ним, они были вежливые, разрешали мне рисовать у них во дворе, у них там даже стул для меня завелся, сдружились мы, выпивали с Арсением, в общем, ничто не предвещало, а потом… Я почему-то думаю, что это влияние Тамары. Вы ее не знаете. Поэтесса, под всякими псевдонимами пишет, один из них Погорелова. Дама положительно не в себе. Бесовка-скандалистка. Не знаю, сколько ей лет, она обязательно врет про свой возраст, ей должно быть хорошо за сорок. Лидочка и Тамара очень давно дружат. Тамара у них в доме была учительницей французского и литературы. У Боголеповых всегда было плохо со средствами, дети не ходили в школу, Тамара придумала заняться их воспитанием, напросилась к ним в дом, потому как сама прожить не сумела бы, к жизни не приспособлена, но не аристократка, врет, все врет. Впрочем, Поликарпыч про себя тоже изрядно сочиняет, плетет родословную аж от вологодских бояр, а разговор его послушаешь, так обычный вахлак. Да, всюду у нас выдумщики! Куда ни глянь – сочинители! У каждого в роду то граф, то генерал, то первооткрыватель какой-нибудь. А как задумаешься, одно с другим и не сходится. Такой, видимо, мы народ – нам нужно быть особенными. Только что собой мы сами представляем? Эта Тамара – пугало огородное, мадам де Скандаль. Зачем она им понадобилась? Выгадать что-то хотели. Как и с Теляткиным… служку завели… Так и с Тамарой… Взяли, чтоб за детьми присматривала, французскому и литературе их учила, кормили ее, комнату отвели на антресолях, не больше чулана, ей и то было хорошо. А что в голове ее происходит! У нее кругом враги, и французы, и русские ее знают. Везде побывала и всюду себя проявила. Любит все испортить, например, сломать отношения с хозяином ресторана, в котором они выступают, или просто вечер, хороший, мирный, ей надо что-нибудь выкинуть, чтобы всем гадко стало. Как выпьет, про всех гадости говорит, да так складно, что многие с удовольствием слушают и смеются, затем и поют ее, чтобы послушать… Я уверен, что именно Тамара настроила Лиду против Альфреда. Побоялась подругу потерять, вот и настроила… Да кто знает, что там могло быть! И что там в голове вертится, невообразимо… Стихи ее ужасны, читает отвратительно, голосит как сумасшедшая, на душе тошно делается. Они вместе выступают в ресторанах, поют романсы. Николай на гитаре играет, очень хорошо играет, без всякого пения, и все на память, нот не знает, я даже не представляю, как он так может столько помнить, его мелодии не имеют названий, просто сидит, играет, перебирает, бормочет себе под нос: а теперь вот эту … а сейчас вот эту сыграю … и конца им нет, и все хорошие, на удивление гармонические вещи. Альф говорит: у него талант. Жаль юношу, в этой семье он пропадает, печально…» 44 Лгунья со склонностью преувеличения (фр.). Александр вспомнил, как ему стало плохо в комнате мсье Моргенштерна. Необычно звучала музыка, струилась и прерывалась; разноцветный свет расходился полосами по потолку и стенам, угасал… Дрожали занавески, блуждали тени… Крушевский очень медленно приходил в себя; долго не понимал, куда он попал, кем был этот незнакомец в странном костюме. В петлице бутон… Одеколон, гримерное зеркало, трюмо, полка с париками, плакаты на стенах, два манекена, беглые остарбайтеры. Опять его переполнили мысли. Голова закружилась. А синева-то, синева! Какой простор! И дома эти словно из синевы вырезаны. Говорят, небеса над нами, под Богом ходим… Не так. Небеса тут и Бог среди нас. Три луковицы базилики Сакре-Кёр, лотки и козырьки магазинчиков. Силуэты гуляют. Лазурь струится. Мальчишки едут на велосипедах, сверкая спицами. Женщины с зонтиками неспешно идут от одной золотой струны до другой, палевой. Рестораны, кафе… Мир. Война еще идет, а здесь уже мир. А внутри меня: боль, копоть и пламя. Он бережно вытянул из кармана четки, встал на колени, склонил голову, закрыл глаза и негромко прочитал Pater noster [45] ; помолчал, произнес молитву еще три раза, нараспев, постоял на коленях… и еще два раза про себя помолился… и снова вслух… так он молился до тех пор, пока не почувствовал легкое одурение. 45 «Отче наш» ( лат.). Поднялся. Вещи едва заметно струились, с выражением смотрели на него. Он спрятал четки, вытер слезы, осторожно спустился вниз, разогрел ведро воды, наполнил таз и с наслаждением опустил в него ноги. Дрожь пробежала по всему телу. Господи, как хорошо. 5 В начале 1919 года стало ясно, что с папой что-то случилось; не таясь друг от друга, мы с мамой принялись его оплакивать. Неопределенность оставляла в душе дверцу отворенной; на протяжении многих лет я мучительно искал людей, которые находились в Москве в 1917–1918 годах, приставал с расспросами, собирал любые сведения. Складывалось жуткое впечатление, будто страной правили даже не швеи, портные и ремесленники, а обыкновенные бандиты. Отец спасал людей, помогал им покинуть Россию. Последними переправил в Финляндию семью приговоренного к расстрелу за участие в контрреволюционном заговоре эсера. Я писал в Гельсингфорс, разыскивая родственников расстрелянного, долго не получал ответа; они откликнулись полтора года спустя из Ревеля, куда им пришлось перебраться после того, как в Финляндии ухудшилось отношение к русским (впрочем, в Ревеле тоже было несладко). Про моего отца они очень хорошо написали: Ваш отец спас нам жизнь, мы молимся, чтобы с ним все было хорошо ; и обещали выплатить какие-то деньги, – я попросил их решительно выкинуть это из головы. Случайный беглый арестант, к сожалению, не задержавшийся в Париже, рассказал, как этапировался из Шпалерной тюрьмы по Волго-Вятской железной дороге в каторгу вместе с каким-то немцем: «Лет пятидесяти, высокий, худой, седой как лунь, и очень стойкий ко всем тяготам-невзгодам, какой-то юрисконсульт, военный или нет, мне неизвестно, всегда добродушно улыбался». Описание полностью соответствовало портрету отца – но ведь таких русских немцев на Руси было много! Я писал во все концы, но все впустую. Безрассудное желание поехать в Россию на поиски я глушил вином и мирной конференцией – записывал, анализировал, частенько проходил мимо отеля, где размещалась немецкая делегация. Я был в негодовании! Их держали в отвратительных условиях: отель обнесли чугунной двухметровой решеткой, поставили жандармов; с ними обращались как с преступниками, их не приветствовали на собрании, – журналисты об этом написали с удовольствием. Мне было совестно за французов. Так и вижу, как Йоханнес Белл и Герман Мюллер сидят в подвале, курят, пьют ром, сутки напролет слушают «Тангейзера». Подслушивание их разговоров не имело смысла. О чем они могли говорить? О том, что они обречены. Половина Германии оккупирована. Они заперты, как заложники. Им отключили отопление – а год выдался холодный! Я топил камин бесконечной мирной конференцией, я был в бешенстве, разговаривал сам с собой… Неслыханное унижение!.. Неистово рвал газеты, бросал в пламя… Ради чего устраивать спектакль? Чтобы вернуть Эльзас и Лотарингию, аннексировать Саар с шахтами? Мещанство мирового масштаба. Но зачем издеваться над двумя министрами? Четырнадцать пунктов Уилсона – слишком хороши для нашего мирка… бедолага Уилсон, его свалила испанка… Клемансо легко все повернул в нужное ему русло. Его беспокоило только одно: втоптать в грязь Германию. Ах, как жаль, что он не дожил до сорокового! Не увидел, как его месть привела Гитлера на Елисейские Поля! Кольцо замкнулось – собака укусила свой хвост. Человечество, культура, цивилизация – громкие слова! История – сказка неприметного мышонка, рассказанная впотьмах под аккомпанемент крысиного шебуршания; гибли большие звери, вымирали деревни, в тартарары летели гении и титаны, огнедышащие вулканы пеплом забрасывали города, а он – никчемный – спасся, проскочил между Сциллой и Харибдой великой мировой двусмысленности, чтобы донести до нас свой писк: даже если миром будет править шайка головорезов, и тогда дух проторит тропку, и взрастет древо, и даст плоды… чтобы все повторилось… j'en ai assez! [46] 46 С меня хватит! (фр.) Альфред вышел на балкон. Светает. В глубине сада кот флегматично зарывает свой кал. Оптимизм – без него жизнь сто и т; чтобы сдвинуть этот тяжелый состав, необходим человеческий уголь и оправдания, много оправданий (предприимчивый тиран запасется вперед лет на сорок). Вернулся в комнату. Прилег. Альфред, надо беречь себя! Сердце, насколько его хватит? Свинцовый ларец переполнен. Туда больше не втиснуть ни строчки. Даже воздушные, самые скользкие видения, и те не помещаются… Допустим, пересадка была бы в порядке вещей, согласился бы я на операцию? Он подумал, глядя в потолок, посмотрел на гардины, дверь, канапе; шкаф-чемодан скрипнул, будто ожидая ответа: «ну?» Пламя свечи затрепетало. Нет, предать этот большой орган, который столько лет служил верой и правдой. Любил, дрожал, волновал мою кровь. Нет. Povre Clovis! [47] 47 Бедный Кловис (фр.).

Конец ознакомительного фрагмента.