Шрифт:
Святой Иероним в пещере.
Святой Иона во чреве кита.
Святой Маркелл в выгребной яме.
Святой Гермоген в темнице.
Святой Симеон на столпе.
Святой Климент в изгнании.
Святой Кирилл в пещере.
Акакий Акакиевич в шинели.
А Беликов в футляре.
Потусторонний сакральный голос входит в шкаф, в котором сидит Дмитрий Александрович, заполняет лестничные марши, перекатывается эхом по коридорам общежития.
Сейчас в ДСВ почти пусто, потому что его обитатели разъехались по домам или на практику, а абитуриентов в основном селят в Главном здании на Ленгорах. Стало быть, по коридорам общаги на Вернадского бродят редкие представители студенческого сообщества.
На пятом этаже процессия останавливается в очередной раз, чтобы Дмитрий Александрович мог вместе со своим голосом прочитать «Вирши на каждый день»:
Когда я размышляю о поэзии, как ей дальше бытьТо понимаю, что мои современники должны меняБольше, чем Пушкина, любитьЯ пишу о том, что с ними происходит, или происходило,или произойдет – им каждый факт знакомИ говорю им это понятным нашим языкомА если они все-таки любят Пушкина больше, чем меня,так это потому, что добрый и честный: не поношу его,не посягаю на его стихи, его славу, его честьДа и как же я могу поносить все это, когда я тот самыйПушкин и естьНа лестничном марше между пятым и шестым этажами стоит молодой человек, весьма своим внешним видом напоминающий Александра Сергеевича, и курит трубку.
Однако в этой весьма неожиданной и оригинальной визуальной интерпретации своих поэтических слов Дмитрий Александрович усматривает какую-то концептуальную ошибку, какое-то ключевое несовпадение. Разумеется, усматривает в щель, возникшую в результате открывания створок шкафа.
Сам себе задает вопрос: «Что тут является лишним? Пушкин на лестничной площадке? Шкаф как образ Кувуклии или ковчега со свитком Завета? 22-этажная бетонная общага или, наконец, трубка в руках «солнца русской поэзии»?»
Конечно, трубка!
Разумеется, трубка!
Потому что трубка допустима лишь в руках Даниила Ивановича Ювачева, более известного как Даниил Хармс, Константина Федина, Константина Симонова, наконец, в руках Сартра или Жоржа Сименона, а в руках Александра Сергеевича дозволительны лишь тяжелая трость или дуэльный пистолет.
Молодой человек с внешностью Пушкина – темные курчавые волосы, длинные бакенбарды, эфиопский профиль, пронзительный взгляд и неопрятные длинные ногти – оказывается студентом четвертого курса филологического факультета и пишет диплом по Хармсу – «Литературный дискурс и метаязыковая игра “пушкиниста” Даниила Хармса».
В тот момент, когда мимо студента хармсоведа проплывает шкаф, на что он реагирует, надо заметить, совершенно спокойно, в его голове крутятся следующие строки из Даниила Ивановича, над которыми он много размышляет в последнее время:
Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому,кто ничего о нем не знает.Пушкин великий поэт.Наполеон менее велик, чем Пушкин.И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто.И Александр I, и II, и III – просто пузырипо сравнению с Пушкиным.Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри,только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине,я лучше напишу вам о Гоголе.Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя,поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно.А о Гоголе писать нельзя.Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу.«Крепкий табачок у студента», – думает Дмитрий Александрович.
«Крепкие ребята, что несут шкаф», – думает курящий этот крепкий табак студент.
«Надо крепко держать ремни, чтобы не уронить шкаф вместе с Дмитрием Александровичем», – думают четыре молодых человека мощного телосложения.
Мысли каждого из участников этой сцены на лестнице между пятым и шестым этажами материализуются в разряды электрического тока, сполохи, даже молнии, озаряющие бледное лицо студиозуса, похожего на Пушкина, вспотевшие лица носильщиков и одухотворенное лицо Дмитрия Александровича Пригова.
Однако расположенные через этаж пожарные краны делают эту затею совершенно безопасной.
Однажды в детстве, когда они жили в коммуналке на Спиридоновке, Дмитрий Александрович стал свидетелем пожара. Горела квартира на пятом этаже в жилом доме треста «Теплобетон». Все знали, что тут живут известные советские ученые – физики, химики, палеонтологи, зоологи, математики. И вот в одной из квартир такого ученого случился пожар. Скорее всего, прислуга недоглядела за керосинкой или керогазом на кухне или ученый, увлекшийся написанием химических формул, забылся совершенно и не обратил внимание на то, что непотушенная папироса упала на ковер и прожгла его.
Одним словом, тогда квартира выгорела полностью. Собравшиеся на улице зеваки наблюдали за тем, как пожарные по раздвижной лестнице поднялись к пылающим окнам, тушили пламя, а затем вошли внутрь и извлекли чей-то обгоревший труп, который тут же в сопровождении милиции увезла машина «Скорой помощи».
Впоследствии, всякий раз проходя мимо этого дома, расположенного на углу Спиридоновки и Спиридоньевского переулка, Дмитрий Александрович невольно поглядывал вверх, на окна пятого этажа, словно ждал, что оттуда выглянет обгоревший мертвец, которого по какой-то причине после пожара оставили на пепелище (то есть одного вынесли, а другого почему-то оставили), и он пролежал здесь многие годы, забытый всеми и превратившийся в конце концов в медиума.