– Ну, передавайте большой привет старикам, – сказал папа.

Они расцеловались, мама на секунду прижалась к отцу щекой и легко коснулась губами его лица, а Митя обнял их обоих, насколько мог, широко раскинув руки. Папа наклонился, звонко его чмокнул и немножко потрепал по волосам.

– В добрый путь, утром позвоните, как доберетесь, – сказал он напоследок и быстро исчез. Он не любил долгих прощаний и часто повторял бабушкино: долгие проводы – лишние слезы.

– Вот, Митенька, наше путешествие и начинается. Садись-ка к окошку, правда, темно уже. Дать тебе книжку или яблочко?

– Нет, мам, не надо. Я посмотрю в окно.

Митя любил дорогу, его завораживал буквально любой транспорт, эти необыкновенные, перемещающие людей огромные машины. Он удивлялся, почему взрослые так равнодушны, так безразличны к ним. Вот чего только стоит самолет – непостижимая двукрылая птица из металла, способная поднять тонны веса на небывалую высоту и с бешеной скоростью мчать в облаках? Тайна, конечно, тайна, это не только мощный двигатель и сила тяги, это что-то загадочное, до конца не изведанное и не понятное, по крайней мере, его разуму. Он любил читать детские энциклопедии об инженерии, но все равно они не исчерпывали его интерес, оставляя за бортом безответные вопросы.

Или взять вот этот поезд – бесконечно длинный вагончатый тягач из частей-параллелепипедов на круглых колесах, легко катящихся по рельсам, как по лыжне. Летит, пыхтит, торопится, сегодня ты здесь, а завтра – в другом городе – и совсем другом мире. А вагон – что-то «между», прореха во времени, и это «между» – целая жизнь с узкой, немножко неудобной койкой, с которой можно упасть, если слишком раскинешься во сне, кондиционером, который при плохой настройке легко заморозит или, напротив, распалит всех, хрустящим бельем без пододеяльника, одноразовыми красными тапками, биотуалетом, который можно посещать даже на стоянке, и гранеными стаканами обжигающего чая. И ведь это еще не все, это только то, что на поверхности. «Дом на колесах» вытянут, громок, странен. А попутчики? Каждый из них вносит свою лепту в пространство купе, населяя его своими флюидами, мыслями и настроением. Этих людей ты можешь больше никогда не встретить в жизни, но они способны оставить в ней свой удивительный, индивидуальный след, типа клейма, и ты выйдешь из поезда немножко новым от их подспудного влияния, а в некоторых случаях – и совершенно другим. А управляет целым вагоном человек в форменной синей одежде – проводник. Особенно Мите нравилась фуражка, жесткая, крепкая, с козырьком. Всякий раз ему хотелось, чтобы проводник, встречая и провожая их, брал под козырек, как военный. Тогда и пассажиры лучше бы слушались его, рассуждал Митя. И даже задавали бы меньше вопросов, не отвлекая.

Вагон – это состояние между вчера и завтра, вневременье, пропуск в будущее и состояние души, надежда на хорошую поездку и приключения – неожиданные, веселые, которые непременно случатся, если ты любишь дорогу и пускаешься в долгий путь с удовольствием. Эти мысли вихрем проносились, и, чуть задерживаясь, топтались у Мити в голове, поэтому он даже не заметил, как подошли двое попутчиков. Небольшой мужчина средних лет с узкими черными усикам и молодая девушка с длинными прямыми волосами. Митя с мамой заняли нижние полки, а этим пассажирам достались верхние. А пока они все вместе сидели внизу.

Тут поезд тронулся, и мальчик стал напряженно вглядываться в окно, которое бликовало, отсвечивало лампами купе, и это не позволяло рассмотреть предметы, таящиеся в сумраке и подпрыгивающие от движения поезда. Мир за окном от этого выглядел расплывчато, неясно и подтверждал Митины догадки о своеобразии того промежутка времени, которое люди проживали в поезде.

Вот проводник собрал билеты, предложил чай, пожелал: «Доброй ночи» – и вышел. Глаза у Мити стали потихоньку слипаться – шутка ли, уже за полночь, и, переодевшись, он обнял на ночь маму и с наслаждением растянулся на своей полке. Над ним ехала девушка-русалка. А над мамой – черноусый мужик. Натянув одеяло до подбородка, Митя видел сквозь неплотно смеженные веки какие-то тени, фигуры, слышал шуршание пакета и звук открывающейся застежки-молнии, пиканье чьего-то мобильного и острый запах свежеочищенного мандарина. Потом все стихло, и он не помнил, как провалился в сон.

Сначала было очень уютно, славно, мерный, чуть качающийся ход поезда убаюкивал, затягивал в сновидения. Казалось, будет непременно сниться что-то морское, на чуть вздыбленных ветром волнах, переливающихся лазурью и проблесками золотистых лучей солнца. Но постепенно, как-то исподволь, что-то изменилось. Если это и было море, то после шторма, после вольготного разгула стихии – почти черное, грузное, тяжело переваливающееся через себя волнами, не подвластное никому и ничему. Тьма ночи, расшатанная дорогой, стала затягивающей, давящей, какой-то удушливой и недоброй. Вскоре появился слабый тревожный звук, какие-то устрашающие фиолетовые тени, выдающие очертания неведомых исполинских чудищ с длинными крысиными мордами и цепкими когтями, которые невозможно опознать, постичь, догадаться, кто они и почему, крадучись, приближаются и нависают рядом.

Небольшое, камерное купе превратилось в какой-то отвратительно мрачный кокон, и совсем рядом, на фоне безобразных теней, вдруг возникло землистое лицо того самого мужика с черными усиками, которые хищно двигались, почти касаясь лица Мити. И почему-то мужик был с окладистой бородой, которая никак не вязалась с этими усами, и неестественно расширенными зрачками, которые роднили его с мумией. На его голову был накинут капюшон, и оттого лицо оставалось в густой тени, и было невозможно прочитать по взгляду, с чем он пришел и зачем так в упор, пристально заглядывает Мите в лицо. Капюшон переходил в воняющий тухлой рыбой брезентовый плащ, который немного задевал за Митину руку, и от этого было до жути противно и склизко. Но Митю от невероятности увиденного обуял такой жуткий парализующий страх, что он боялся отодвинуть, отдернуть руку, как под гипнозом, лицезрея со стороны невесть откуда взявшиеся ужасы ночи.

Через какое-то время, трудно было понять, сколько минут на самом деле прошло, мужик открыл рот и стал мерзко, брызгая слюной, шипеть: «Я знаю тебя, Митя. Ты верткий подвижный мальчик. Неуловимый, как ртуть. Ты не слушаешься родителей, ты любишь поступать по-своему и три дня назад обманул маму…» Митя похолодел: «Откуда он знает? Он же только что сел в поезд». Накануне отъезда он и правда обещал маме гулять во дворе, под их окнами, а сам с Петькой забежал за дом и стал гонять палкой бездомную облезлую дворнягу, которая пугалась и скалила на них зубы. А когда мама его хватилась, явился и солгал, сказав, что Петька упал, разбил коленку, стал хромать, а он, Митя, нашел палку и потащил его, как на буксире, домой, чтобы легче шлось. А черноусый продолжал: «Ты знаешь, что происходит с таким мальчиками? Нет, я их не наказываю. Я сыплю в глаза песок…» – «Аааа, – догадался Митя, – точно, это же Песочный человек», – они с мамой только недавно читали сказки Гофмана и вместе боялись, так правдоподобно описывал сказочник в ней события то ли своей, то ли вымышленной истории. Он инстинктивно зажмурил глаза, чтобы уберечься от песка, и в тот же миг понял – нет, нет, не поможет, надо бежать! Тогда он вскочил на ноги, сунул их в кроссовки и, не застегивая, бросился наутек по вагонам…