В аудитории уже не пахнет краской, теперь холодно и неуютно. Студенты, как обычно, выглядят сонными и очень измученными. Первый курс, еще не привыкли, не настроились и не могут понять, что делать со свалившейся на голову свободной и взрослой самостоятельной жизнью. За окном идет дождь. Тоска. Моя мамочка бодро поставила по телефону диагноз: авитаминоз и переутомление, не забыв прибавить «аггравация». И на том спасибо. От поездки на каникулы к ним (мамочке и ее супругу) в гости я вежливо отказалась, сославшись на занятость. Моей мамочке остается только вздыхать и говорить, что я себя гроблю и в мои годы надо думать о семье, а не о работе, тем более что работа у меня не ахти какая. Она права, но по всему получается, что, кроме как работать, я больше ни на что не способна. Я универсальный преподаватель, способный заменить любого у нас на кафедре, и никогда не отказываюсь, потому что у всех дети, внуки, а у меня даже мыши в доме от тоски и одиночества не заводятся.

Девица с прической «перышками» мямлит, нервно листая учебник, и, определенно, не знает, что с чем спрягают и где про это написано. Как ее там? Архипова.

– Садитесь, Архипова, мы бы с удовольствием вас еще послушали, но, к сожалению, время неумолимо.

Студентка на пару лет старше меня и поступала раза три-четыре. Она меня ненавидит. Не могу сказать, что я питаю к ней очень нежные чувства, но, поскольку мы в разных категориях, она позволяет себе что-то сердито бубнить под нос, не решаясь протестовать открыто, а я только кисло улыбаюсь. Может быть, эта самая Архипова станет великим врачом. Тогда уж точно заработает на переводчика.

– Нуте-с, пара в небытие, ума вам не прибавилось. К следующему занятию повторить прилагательные. – Тоска. Им скучно. У них море конспектов, а эта тетка, или как там меня, со своим немецким. – И, естественно, «тысячи». У кого нет текстов, с удовольствием поделюсь.

Если бы они знали, как мне хочется сбежать отсюда! Это все не мое. Показав однажды характер, я не имею права отступать. Теперь я стала умнее и поняла, что начальник всегда прав. Надо только покаяться, и все вернется на круги своя. Какое-то время старые коллеги пошушукаются, но я буду заниматься наукой и Архиповы с их «перышками» не будут портить мне кровь. Надо только решиться. Но у меня бараний характер, и принципами я не поступаюсь. Если я уверена в своей правоте, повернуть вспять меня невозможно. Поэтому я сижу в «неязыковом» медицинском институте, где мои способности и знания никому не нужны и кафедра физкультуры стоит значительно выше, чем «иностранцы» и «русский язык» (для студентов дружественных стран).

Я выглядываю в окно и ловлю себя на поисках зеленого «форда». Ну уж нет. Умерла так умерла (как говорит Фибка). Кто-то сказал, что сначала забудешь глаза, потом – фигуру, потом – запах, а однажды утром проснешься – и его уже нет. В каком-то фильме. Ожидание однажды кончится, и придет покой и свобода. Я устала и вымоталась. Хочу избавиться от гаданий «приедет – не приедет». Мне нужна свобода. Свобода ото всего, даже от навязчивого Traummann [10] . Он может быть только в мечтах, в фантазиях, а в жизни преобладают летчики Павлы и друзья детства Фибки: одни используют тебя, других – ты. И ни намека на полное единение, на те самые две половинки. Ради чего жить? Моя мамочка утверждает, что каждая женщина мечтает выйти замуж. Она «намечтала» уже двух мужей.

Aufgabe [11] не из простых, потому что я до сих пор не пойму, нужно ли мне это: дети, газеты, телевизор и пепел на ковре…

Фабиан Домбровский – единственный отпрыск гордой фамилии – два раза в год стойко отбивается от принудительного выполнения гражданского долга, которое я называю «осенне-весеннее обострение нелюбви к Отечеству». Виктор Кукин каждый раз не упускает случая указать Фибке на его неправильное отношение к долгу и начинает свой рассказ со слов: «Когда я служил в Афганистане…» Я глажу Фибку по взъерошенным волосам и тоном сердобольной мамочки советую лентяю поступить в аспирантуру. Фибка в аспирантуру не хочет: великий контроль над собой презирает, именуя себя гениальным свободным художником от программирования, подчеркивая тем самым, что в нашем институте на него молятся, как на бога, потому что лишь ему под силу не дать развалиться этой шарашке (вычислительному центру), предоставляют полную свободу и хорошее содержание (о некоторых выгодах, которые можно извлечь, имея свободные руки, Фибка скромно умалчивает).

Мое зубоскальство по поводу преимущества строевой дисциплины и гигиеничности коротких стрижек выводит Домбровского из себя. Он обзывает меня «кровожадной дикаркой», Кукину же ставит диагноз ППС (Фибка очень гордится своей начитанностью). Тем более что воинственный коллега «Улисса» не читал [12] .

Перебранка заканчивается примирением, и Домбровский получает в пользование заветный ключик от чердака, именуемого «каморкой Папы Карло». Никто теперь и не вспомнит, кто «перепутал» чердак с подвалом, но ни Фибку, ни меня подобная оплошность не смущает, главное – конспирация. После каждого Фибкиного посещения тихой комнатки с импровизированной кроватью из старых стульев, сундуков и побитых молью подушек (Танюшу бы в эту обитель!) на обоях в невинный голубенький цветочек появляется очередная цитата из великих, вроде: «Предпочитаю женщин, которые читают бегло: с ними быстрее добираешься до конца главы, а во всяком деле, и в любви тем более, надобно всегда иметь в виду конец» [13] .

Фибка всегда ставит дату и размашистый автограф, словно готов подписаться под каждым словом.

Зная, что я страшно расстраиваюсь из-за его художеств, Фибка пытается раззадорить меня и посмеяться, называя «пуританочкой» через слово (да, пуританочка, нет, пуританочка, согласен, пуританочка, исправлюсь…). Он никак не может примириться с присутствием «летунов» в моей жизни, поэтому доводит записочками-цитатами, оставляя их повсюду или посылая e-mail: «Многие наделены удивительным талантом привязываться к совсем неподходящим людям» [14] .

Я рассердилась, получив очередное послание, скомкала листок конспекта и запустила в него бумажным шариком.

– Не твое дело, – сердито бросила ему и на все попытки примирения отвечала упорным молчанием. Я могу стерпеть глупые выходки его девиц, визжащих по ночам на чердаке Замка, пропустить пикантные замечания в адрес коллег-женщин и злые – мужчин, но ни за что не соглашусь обсуждать свою частную жизнь с другом детства.

Он уселся, загородив своим двухметровым телом то скромное пространство на кафедре, которое я привыкла считать своим, и делает вид, что осознал, прочувствовал и очень сожалеет о своих выходках. На самом деле Домбровский – самое бесстыдное и трепливое существо, которое только можно себе представить. Мои попытки хотя бы научить его держать язык за зубами потерпели полнейшее поражение. Фибка неисправим.