– На, поправься! И отсель!

– Григорьевна… – и Вениамин услышал, как дядя Володя, стуча зубами о стакан, опрокидывает в себя содержимое.

– Знаю, что Григорьевна. Уже шестьдесят лет скоро как Григорьевна.

– Ты… это… это…

– Иди давай! – строго скомандовала бабушка.

– А может, это? Еще?

– Еще чего! Хватит, и так потчевала ни за что.

– Ладно, ладно… – закряхтел папаша Дрона и пошел к выходу.

Хлопнула дверь, и Вениамин что было силы закрыл глаза, натянув на лицо одеяло.

– Знаю, не спишь, – бабушкин голос прозвучал над самым ухом. – Бить не буду, не боись. Не потому, что пожалела, этого от меня не дождешься. Если побью, все поймут, что виноватым тебя считаю. Хотя ты и виноват.

Вениамин что-то пытался возразить, выглядывая из-под краешка одеяла. Но бабушка, как обычно, сухо отрезала:

– Достаточно вранья твоего отца и деда окаянного.

Потом быстро перекрестилась, даже не на икону, а куда-то в пустоту дверного проема, и вышла из избы.

<Россия, 1990-е годы>

Завезла меня электричка черт-те куда, вышел на полустанке. Хорошо! Чего-то настоящее вокруг, что ли. Лес и рельсы в обе стороны. Прям как в Федосеево, куда мамка возила на съемную дачу, пока ей это не надоело, как и я сам. C платформы кое-как соскочил и нырнул в высокую траву, почти с меня ростом. Кайф! Запах, блин! Какой запах елы-палы, листья-шпалы! Дурман охренительный!

В Афгане так лесной травы не хватало, среди этого поганого песка и камней. Если бы сказали нам, что похоронят в высокой зеленой настоящей траве, мы, может, и согласились сразу в консервы превратиться29. Уж лучше так, чем дрочево в песках. Один хрен, почти все умерли.

От платформы тропинка петляла в лес, может, к деревне какой. Ну я и пошел, хули делать-то. В лесу хорошо, влажно, тепло. Какие-то звуки повсюду, то ветка сломается, то какой зверек зашебуршится. Но звуки неопасные. Сразу чуешь, все в поряде вокруг, без палева. В Афгане не так. Там каждый лишний звук смерть означает.

Помню один долгий бросок на зачистку, местами по плоскости шли, кое-где через горы. В общем, обычный замес. Того и гляди, душманы30 вылезут и всех порешат. А тут еще долго так, что никто уже не выдерживает. Майор наш все карту слюнявит. Какую-то «точку» ищет. Даже вслух бакланит: «Ща, ребя, до точки дотянем». Потом снова по планшету елозит и опять свое: «Ща, ребя». До какой такой точки, хер кто догоняет!

Даже последнему салаге видно, что сам майор не понимает ничего. Днем солнце слепит, вечером сырость и холод до костей. В общем, у него на третий день уже все меридианы с биссектрисами (или как их там?) перемешались. Ориентирование на местности не происходит. И вот такой косепор конкретный, что все понимают одно: вообще никто не знает, куда и как мы идем. Паника, короче. Конкретная повсеместная паника. Все враз начали на каждый звук гоношиться. Камень со сколы соскочит – за калаши хватаются. Куст хрустнет – все как по команде приседают. В общем, не выдержал тогда один. Только после учебки. Наш прапор на какую-то ветку наступил, а он как заорет: «Ааааа-а-а-а-а» – и в куска, прапора то есть, в упор, полрожка разрядил. Стоит, рожа безумная, сам не понимает, что сделал.

Ну и началось. Чуть друг друга все не порешили. А чего еще? Не знаем ни куда идем, ни зачем, ни для чего. А вокруг каждая падла пригномить хочет, что камни эти, что змеи, что даже кусты с колючками. Вот такой загон. Сергуша тогда объяснял про коллективный синдром, вроде так он его называл. Короче, я ни черта не понял, сам то и дело за калаш да за лимонки хватался.

А тут, в лесу этом, все совсем по-другому. Все такое нормальное, жизненное. Что, кажись, под каждым кустом можно придавить, а потом очухаться, живым проснуться. Никакого коллективного синдрома, стопудняк.

Так я и сделал. Дошел до поляны и лег под куст. Харэ уже бежать. Трава, земля, елка, запах такой сырости… грибной. Даже грибы растут. Чего еще надо? Пузырь целый, лежи – не хочу, хоть листьями занюхивай, хоть землей, которая грибами пахнет.

Еще сейчас вспомнил, как прилетели на аэродром после дембеля. Потом «собака» до Воронежа через Павелецкий, дальше на попутке до деревни. Как-то по-другому себе дембель представляешь. Вот входишь в деревню родную. А там все смотрят… не знаю как… как на зверя какого. Может, и правда после войны чего-то навсегда меняется? Сторонятся тебя люди, в натуре. Хотя и говорят, мол, «герой, молодец», но все равно, сука, сторонятся. Ну и хер с ними.

Еще про дембель. Когда на вокзале в Москве вышел, бабка на перроне мне сто грамм из-под полы налила и пирожок с грибами на закусь выдала. Выпил, закусил, посмотрел на часы вокзальные и не понял, как вообще я здесь очутился и куда эти стрелки идут. Как будто только сейчас дошло, что с войны вернулся. Только я это или не я? А если не я, то кто?!

– У меня бабла нет больше, бабуль, – говорю я ей, а она еще стакан протягивает.

– На, держи так.

– Это за чё, мать?

– За то, что живым вернулся.