Ещё бы знать, что с остальными курсантами да с экипажем крейсера и куда девать прибившихся к группе сержанта с летуном? Вопросы, вопросы…

Жолондзевского с другими курсантами распирало, хотя той щенячьей задорности уже не было, я ловил пару раз его серьёзный и задумчивый взгляд. Со временем будет хорошим командиром и, похоже, не успокоится, пока не пробьётся в подразделения спецназа флота.

А вот Герра, разлёгшийся на тёплой броне БМД, был, как всегда, безэмоционален и молчалив, словно наши покатушки и бой в посёлке его совсем не взволновали. Ну да, я вообще не понимаю, как можно жить с практически постоянной головной болью. Ещё в той жизни дед мне рассказывал о своём товарище, который вернулся с Великой Отечественной со страшнейшей головной болью после контузии. Как жил и работал – вообще непонятно. Тридцать лет держался на силе воли, но в итоге не выдержал и повесился. А в записке написал: «Простите, товарищи, не считайте меня дезертиром, но я так больше не могу». Так что единственное, что я мог, так это лишний раз не дёргать Габриэля, оставляя его отдыхать.

Вернувшись в командирское кресло «Циркона», я снова попытался связаться хоть с кем-то, но, похоже, уцелевшие спутники ещё не успели выйти на орбиту над нами, оставляя нас без связи с внешним миром.

– Ну нет, я вернусь! Обязательно вернусь! – прошептал я, рефлекторно сжимая кулаки.

Потряс головой, отгоняя дурные мысли. Пора разложить всё по полочкам, как учили, и первой в очереди стояла оценка оперативной обстановки. Целью атаки были астро-порт, сортировочная и лабораторный комплекс. Чем-то эти три пункта были связаны. Но чем?

Откинувшись в кресле, я так и этак мысленно вертел ситуацию в мозгу, что-то мешало сложиться цельной картинке, чего-то не хватало, какой-то маленькой детали, шестерёнки, из-за которой никак не хотел заработать весь механизм.

Мои размышления прервало лёгкое покашливание. Повернув голову, я увидел заглядывающую в боевое отделение сержанта.

– Да?

– Товарищ майор, разрешите поговорить?

– Заходи, сержант.

Седых вошла, захлопнув за собой бронированный люк. Села в кресле наводчика, разворачиваясь ко мне, сняла шлем, откидывая слегка спутанные волосы, и взглянула на меня чуть исподлобья. Замялась, словно подбирая слова, а я невольно окинул всю её взглядом, заново оценивая, но уже не как солдата, а как женщину. Раньше как-то не до того было, вся эта беготня, стрельба, да и кирасы что на мужиков, что на женщин оборонка клепает абсолютно одинаковые, так что отличить девушку в броне от щуплого солдатика сложновато.

Что могу сказать: хороша, чертовка, приятные черты лица, не длинные – по-моему, это называется каре – тёмные волосы, пронзительные, зацепившие меня ещё в первый раз карие глаза. Я постарался скрыть свой интерес, отводя взгляд, но, несмотря на все возводимые психологические барьеры, шальная мысль узнать, какое у неё под бронёй тело, у меня проскочила. Не знаю, расшифровала ли она те взгляды, которые я бросал на неё, но, не поднимая головы, сержант глухо заговорила:

– Товарищ майор…

Я остановил её, покачав головой:

– В неформальной обстановке разрешаю обращаться просто по имени – Влад.

Она кивнула:

– Влад, я пришла поговорить о том… что произошло в посёлке.

Я открыл было рот сказать, что всё понимаю и в этом нет необходимости, но, натолкнувшись на её взгляд, промолчал, отчитывая себя за чуть было не совершённую ошибку. У неё был первый бой, она потеряла весь свой взвод, чудом выжила. А ещё повисший на ней груз жизней не меньше сотни гражданских, которых она должна была защищать… не одна, но всё же. Вот с кем ей сейчас об этом поговорить, как не со мной, пусть временным, но её командиром. А любой грамотный командир должен быть хорошим психологом, но не кабинетным, а больше интуитивным, полевым психологом, что приходит с опытом. Нельзя научиться читать человеческие души по книжкам. Вот поэтому я промолчал и стал внимательно слушать.

– В общем, я тогда разозлилась очень. А ещё во мне была обида, мне казалось, что я выжила чудом, а вы… Мне казалось, что то, что я выжила, вас взбесило, словно я должна была умереть, и это было несправедливо, ведь всех остальных убило, а я осталась одна, совсем одна, а вокруг была смерть…

Она изливала душу, выговариваясь, а я с каждым словом мрачнел. И что мне ей ответить? Она, конечно, молодец; солдат после первого боя, да ещё такого, бывало и сильнее ломало. А она ничего, держится, гнётся, но не ломается. Но женщина на войне, вот так, в первых рядах… Мне с моим опытом двадцатого века это до сих пор было очень тяжело воспринимать. А она продолжала:

– Но потом, когда я увидела уничтоженный посёлок и трупы, везде трупы, мне хотелось заплакать, ведь я знала почти всех… А потом, когда они стали подниматься и нападать на нас и я стреляла в них, то думала, что свихнусь, так это было страшно, ужасно, нелепо, я не знаю, как это сказать… И самое страшное: а вдруг, действительно, продержись я чуть дольше, задержи чужаков хоть на несколько минут – и кто-то из них сумел бы спастись… Тогда я поняла, что ты мне говорил, Влад, и я не знаю, как с этим жить дальше.

Она подняла на меня взгляд полный отчаяния. Такой, что мне захотелось пожалеть её, прижать к груди, как маленькую девочку, успокаивающе гладя по голове. И я понял, что смириться с женщинами в своём подразделении я, наверное, не смогу никогда, потому что к своим солдатам я не имею права испытывать таких чувств. Всё, что угодно, – понимание, сочувствие, но только не жалость.

Крейсер «Варшава», ВБА [1] «Дальний-1»