Шрифт:
— Письмена — вот лучшая память о человеке! Если б не эти строчки, кто поведал бы нам обо всем, что здесь было? — Вдвоем с Ясуёри читали они надписи, сделанные рукой дайнагона, и плакали; плакали и снова читали...
«В двадцатый день седьмой луны 3-го года эры Ангэн принял постриг...» «В двадцать шестой день той же луны прибыл Нобуто-си...» — увидели они среди других и эту надпись. Так узнали они, что Нобутоси навестил дайнагона. Рядом на стенке виднелась другая надпись: «Три великих божества — бодхисатвы Амида, Каннон, Сэйси [283] — встретят истинно верующего на пороге райских чертогов! Верую без сомнения и колебания в воскресение к новой жизни в обители вечного блаженства!»
283
Бодхисатвы Амида, Каннон, Сэйси... — Традиционная буддийская триада — Амида и его непременные спутники — Каннон и Сэйси. Считалось, что именно эта триада в сопровождении несметного сонма будд и бодхисатв встретит усопшего у врат рая — Чистой земли, властителем которой является Амида.
«Значит, несмотря на все муки, отец все-таки уповал на вечную жизнь в раю!» — подумал Нарицунэ, прочитав эту надпись, и эта мысль облегчила его печаль.
Посетили они и могилу дайнагона, посреди небольшой сосновой рощи увидели не то чтобы настоящее надгробие, а просто небольшой холмик. Подойдя к нему и молитвенно сложив руки,
Нарицунэ со слезами на глазах сказал так, словно говорил с живым человеком:
— Отец смутные вести о вашей кончине дошли до меня еще в то время, когда я находился на острове, в ссылке. Но я не мог сразу же поспешить к вам, ибо был не волен в своих поступках. Конечно, я радуюсь, что, несмотря на два года ссылки, сохранил жизнь, недолговечную, как росинка, но на что мне жизнь, если вас нет на свете? Ныне я возвращаюсь в столицу, но что толку, если вас там не будет? До сих пор меня подгоняла надежда на встречу с вами, теперь же больше некуда торопиться! — так горевал он и плакал.
Будь дайнагон жив, наверное, он сказал бы в ответ: «Здравствуй, сын! Ну, как ты, здоров ли?» Но, увы, безжалостна смерть! Человек уходит туда, где нет ни света, ни мрака! Никто не откликнется из покрытой мхами могилы, только ветер неумолчно шелестит в соснах...
Эту ночь они провели возле могилы вдвоем с Ясуёри, ходили вокруг, читая молитвы; а когда рассвело, заново насыпали холм, обнесли оградой, рядом соорудили хижину и в течение семи дней и семи ночей молились и переписывали священную сутру. Когда же исполнился положенный срок молитв, они выдолбили большую ступу и написали на ней «Благородный дух почившего здесь да покинет сей бренный мир, где на смену жизни неизбежно приходит смерть! Да обретет он вечное просветление!» — обозначили луну, день, а внизу поставили подпись: «Преданный сын Нарицунэ». При виде сего даже темные землепашцы и дровосеки, обитавшие в этом глухом горном селении, все как один пролили умиленные слезы, говоря: «Нет сокровища дороже родного сына!» Да, сколько бы лун, сколько бы лет ни прошло, никогда не угаснет память об отце-благодетеле, лелеявшем сына с детства. Как видение, как сон вспоминается теперь всякая ласка... И слезы по умершему отцу все продолжали литься, и не было сил сдержать их. Будды и бодхисатвы всех трех миров, всех десяти направлений [284] с состраданием взирали на доброе сердце Нарицунэ, а уж как возрадовался, верно, дух его отца дайнагона в потустороннем мире!
284
...всех десяти направлений. — Десятью направлениями назывались восток, юг, запад, север, северо-восток, юго-восток, юго-запад, северо-запад, верх (небо) и низ (земля). Эти понятия японцы заимствовали из Китая.
— Хотел бы я остаться здесь и молиться, дабы обрели силу мои молитвы, но там, в столице, тоже, наверное, ждут меня! Я еще вернусь сюда! — И, попрощавшись с отцом, Нарицунэ в слезах покинул могилу. А глубоко под землей, под покровом травы и листьев Дух умершего тоже, наверное, скорбел о разлуке с сыном.
Шел шестнадцатый день третьей луны, и солнце уже клонилось к закату, когда Нарицунэ прибыл в Тобу. Здесь находилась усадьба Сухама, имение покойного дайнагона. Годы прошли с тех пор, как обитатели внезапно покинули усадьбу. Ограда еще держалась, но черепичные навесы упали; ворота еще стояли, но створки исчезли. Войдя во двор, увидали Нарицунэ и Ясуёри, что давно не ступала здесь нога человека, все вокруг заросло густым мхом. Над Осенней горкой, устроенной посреди пруда, морща водную гладь, веял весенний ветер, и тихо плавали взад-вперед бесприютные уточки-неразлучницы [285] и белые чайки. «Покойный отец так любил этот вид!» — подумал Нарицунэ, и из глаз его снова хлынули слезы. Дом сохранился, узорные решетки прогнили, ставни и раздвижные двери бесследно исчезли.
285
Уточки-неразлучницы. — Мандаринские уточка и селезень издавна считались в Китае символом любящей супружеской пары.
— Здесь он сидел, бывало...
— В эти двери, бывало, входил...
— Это дерево посадил своими руками...
Так говорил Нарицунэ, и в каждом слове его звучали любовь и неутешная скорбь.
Стояла середина третьей луны, еще не отцвела сакура; персик и слива, словно встречая приход весны, обильно покрылись цветами разнообразных оттенков. Прежнего хозяина давно уже нет на свете, но цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны... [286]
Персик и сливабезмолвно вокруг цветут. Пышно цветенье —к исходу близка весна. Белая дымка —следы замела она, И не узнать,кто жил некогда тут... [287] Когда бы цветам,что раскрылись в родимом селенье,дар речи людской, —как много я мог бы проведатьу них о годах ушедших!.. [288] —286
...цветы цветут, как всегда, помня о наступлении весны... — парафраз широко известного в Японии стихотворения Митидза-нэ Сугавары, сосланного на о-в Кюсю: «О сливовый цвет! // Разлейся же вновь ароматом // в весенних ветрах! // Пусть в отлучке хозяин сада, — // Про весну забыть невозможно...» Легенда гласит, что дерево сливы, тронутое этими стихами, перенеслось к изгнаннику на о-в Кюсю, а сакура не смогла и засохла.
287
...Персик и слива // безмолвно вокруг цветут...» — стихотворение на китайском языке поэта Фумитоки Сугавары (899—981) из поэтической антологии «Собрание китайских и японских песен роэй» («Вакан-роэйсю»).
288
«Когда бы цветам, // что раскрылись в родимом селенье...» — стихотворение (танка) поэта Дэва-но Бэн из поэтической антологии «Второе дополнительное собрание японских песен» («Го-сюисю», 1086 г., «Песни весны», 2).
вспомнил Нарицунэ старинные китайские и японские стихи, и монах Ясуёри, тоже взволнованный до глубины души, невольно смахнул слезу. Они решили повременить с отъездом до вечера, но остались далеко за полночь, — так жаль было покидать это место. Чем больше сгущалась ночная тьма, тем ярче озарял все кругом лунный свет, проникая сквозь щели обветшавшей кровли террасы, как всегда в разрушенном, опустевшем жилище. И вот уже засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань [289] , а они все еще медлили уходить... Но всему приходит конец. «Ведь нас ждут в столице, навстречу высланы кареты, оставлять их томиться ожиданием тоже жестоко!» — подумал Нарицунэ; и, с грустью покинув усадьбу Сухама, направились они в столицу, и радуясь, и печалясь.
289
...засветилась в лучах утренней зари гора Цзилуншань... — Цитата из стихотворения на китайском языке «В ожидании рассвета над горой Цзилуншань» поэта Ки-но Тадаминэ (поэтическая антология «Хонтё-мондзуй», 8). Цзилуншань — гора в Китае, букв.: «корзина с петухом», т. е. с птицей, возвещающей рассвет. Древнекитайская легенда рассказывает, что однажды старуха с корзиной, в которой несла петуха, поднялась на эту гору и превратилась там в камень. Отсюда пошло название горы (даосский трактат Хуайнань-цзы, II в. до н. э.).
Монаха Ясуёри тоже встречала карета, но он не сел в нее, а доехал в одной карете с Нарицунэ до Седьмой дороги; там их пути расходились, и долгим было прощание — так не хотелось им расставаться.
Разлука всегда печальна, кто бы ни расставался — люди, всего полдня гулявшие вместе под цветущею сакурой, или друзья, вдвоем скоротавшие ночь, любуясь луною, или случайные спутники, вместе укрывшиеся под сенью одного дерева в ожидании, пока прошумит легкий весенний дождик. Что же говорить о Нарицунэ и Ясуёри! Они вместе страдали, влача тяжкую жизнь изгнанников на острове Демонов, вместе изведали тяготы трудного плавания по волнам: одна участь судила им обоим одинаковый приговор. Их связали прочные узы, уходящие в далекое прошлое; нерасторжимую силу этих уз ощутили они теперь в полной мере!
Нарицунэ прибыл в усадьбу тестя, князя Норимори Тайра. Мать Нарицунэ жила в селении Васиноо, близ горы Хигасияма, но в ожидании сына еще накануне прибыла вусадьбу князя. Увидев входящего во двор Нарицунэ, она только и смогла, что воскликнуть: «Я дожила! Слава богам!» [290] — и, закрыв лицо покрывалом, упала ничком, обливаясь слезами.
Служанки и самураи, все, кто был в усадьбе, окружили Нарицунэ, плача от радости. А уж радость его супруги и кормилицы Рокудзё и вовсе нетрудно представить! Волосы Рокудзё, некогда черные, от неизбывного горя совсем поседели, а супруга, некогда прекрасная, как цветок, за эти годы так исхудала и осунулась, что почти невозможно было ее узнать. Младенец, с которым Нарицунэ расстался, когда тому было три года, так вырос, что в пору было уже завязывать ему волосы в узел. А рядом с ним стоял трехлетний мальчик. «Кто это?» — спросил Нарицунэ, и кормилица Рокудзё, только и вымолвив: «Это... это...» — прижала рукав к лицу, заливаясь слезами.
290
...«Я дожила!» — начальные слова из стихотворения (танка) поэта Ноин-хоси (988—1056?), одного из лучших поэтов японского Средневековья: «Я дожила, и в нынешнюю ночь // Луной любуюсь снова... // Но больше никогда не будет ночи // Для встречи с возлюбленным, // С которым разлучила смерть...» Аллегорический смысл этого стихотворения в данном случае: я дожила до встречи с сыном, но, увы, больше никогда не увижу моего мужа, ибо он мертв.