— Оливия, — мягко говорит он, переворачивая страницу своей книги, — час тишины вступает в силу немедленно.

Я тяжело вздыхаю. Похоже, мне всё-таки придётся прочитать эту книгу вместо того, чтобы поговорить о ней. До чего же обидно.

— Ладно, — произношу я, открывая предисловие. — Но знай, я планирую ужинать очень, очень медленно.

Я игнорирую его стон, с головой уходя в книгу про этого самого чувака, Старого Гикори. И, быть может, бросаю несколько взглядов украдкой на самого горячего парня, которого мне только доводилось видеть. 

Пол

«Жарко. Адски жарко, хотя я этого и не осознаю. Никто из нас не осознаёт, потому что здесь всегда жарко, и жаловаться на это не стоит, ведь есть более важные вещи, о которых нужно волноваться: например, о вертолёте, что рухнул на минувшей неделе, или о джипе, который не вернулся прошлой ночью на базу.

Лучшее, что вы можете сделать, — это игнорировать жару, играть с друзьями в футбол при выдавшейся возможности и молиться какому только можно богу, духу или божеству, чтобы вы попали в число счастливчиков.

А потом Уильямс ломает шифратор.

Мы выходим на стандартный патруль, и он ломает чёртов шифратор.

— Блядь, ненавижу это место.

Я всё размышляю о том, что напишу Эшли, моей девушке, по возвращению домой, когда мой мозг резко сбивается на внезапной вспышке Уильямса. Гарсия и Миллер перестают извращаться над какой-то устаревшей песней Джей Зи, которую они пытались петь, и вытаращиваются на Уильямса со смесью смятения и презрения.

И только Алекс Скиннер, мой лучший друг со времён учебного лагеря, выглядит взбешённым.

— Чёрт подери, Уильямс.

Грег Уильямс в ответ лишь пожимает плечами. Он не только самый мелкий из всех нас, но и самый шустрый. И умный. По крайней мере, так мне казалось, пока он не сломал долбаный шифратор.

— Не начинай, — говорю я, пытаясь разрядить обстановку. — Ты же знаешь, что в ту же секунду, как мы начинаем сознавать, где находимся на самом деле, какую дерьмовую жизнь проживаем, наша удача подходит к концу.

— Говорю как есть. Грёбаные взрывы. Песок, жар, непрерывный страх быть отправленным домой в деревянном ящике. Вам всем это знакомо.

Скиннер наклоняется, чтобы заглянуть Уильямсу в лицо.

— Все мы знали, во что ввязываемся. Без всякой хрени, которая была с Мировой Войной, где мы понятия не имели, чего ждать.

Уильямс толкает Скиннера плечом, и я вклиниваю между ними руку, прежде чем эти горячие головы сделают и без того говняную ситуацию ещё дерьмовее.

— Я могу сказать, что думаю, — рычит Уильямс, освободившись от нас обоих и опустив пронзительный взгляд на свои руки. — Могу сказать то, о чём все мы думаем. Не существует никакого блядского проклятия, которое сбудется только потому, что я сказал правду.

Менее чем через десять минут мы узнаём, что он ошибался.

Уильямса отправляют домой в деревянном ящике.

Так поступают и с остальными.

Внезапно время ускоряется и тут же замедляется, а секундой позже я оказываюсь на земле, нависая над Алексом, пытающимся заговорить, однако вместо слов из его рта вырываются лишь брызги крови.

Слишком много крови. Моей. Его. Сплошной горький металлический хаос.

Я пытаюсь вникнуть в то, что он мне говорит. Пытаюсь понять его предсмертное желание, пытаюсь разобрать его последнее слово, но крови слишком много.

Крови всегда, чёрт возьми, слишком много».

Не впервые я просыпаюсь, весь покрытый п'oтом.

Но это первый раз со времён тех первых дней в больнице, когда я просыпаюсь в чьём-то присутствии.

Медсестёр я особо не помню, но могу с уверенностью сказать, что ни одна из них не была похожа на Оливию Миддлтон, стоящую на коленках на моей кровати, одетую в одну крошечную футболку и розовые трусики-шортики. Что у неё за привязанность к розовому?

И тогда до меня доходит, что она здесь. В моей спальне.