В плане развития Андерсон напоминает, что «вековая борьба между классами в конце концов разрешается на политическом, а не на экономическом или культурном уровне общества. Другими словами, именно создание и разрушение государств закрепляет фундаментальный сдвиг в отношениях производства до тех пор, пока существуют классы» [Андерсон. 2010. С. 10–11].

С другой стороны, если феодальные общества на самом деле характеризовались слиянием политического и экономического, осуществляемым через общественные отношения собственности, из этого должно следовать, что весь терминологический аппарат, включающий базис и надстройку, производственные отношения и способы производства, становится весьма сомнительным [43] . Учитывая эти нерешенные вопросы, можно предположить, что большей аналитической точности можно достичь благодаря дополнительному понятийному переходу от «производственных отношений» к «отношениям эксплуатации», что в то же время позволит избежать явно «политизирующего» прочтения докапиталистической истории Европы. Классовые отношения в докапиталистическом обществе никогда не бывают экономическими (экономическими они являются только в капитализме). Лучше всего определять их с точки зрения собственности на средства насилия, которые структурируют отношения эксплуатации. Любая попытка спасти термин «производственные отношения» в случае докапиталистических обществ сталкивается с серьезными затруднениями в «выведении» формы государства из существующих производственных отношений, поскольку докапиталистическое «государство» поддерживает их [44] . Эта дилемма раскрывается в следующей цитате:

Этот отрывок, который часто приводят в качестве примера зародыша марксовой теории государства [Comminel. 1987. Р. 168; Rosenberg. 1994. Р. 84] не лишен двусмысленностей. Не говоря уже о сомнительном технико-детерминистском «соответствии» общественных отношений «способам труда», отношения господства не могут вырастать из «самого производства», понимаемого в качестве дополитической и досоциальной деятельности – метаболического процесса между человеком и природой, опосредуемого производительными силами [45] . Трудно представить феодальные отношения между сеньорами и непосредственными производителями, обладающими своими средствами производства, как отношение «собственников условий производства к непосредственным производителям». Это было отношение собственников условий эксплуатации к непосредственным производителям.

Также не будет преувеличением сказать, что здесь Маркс обрисовывает существенные контуры связки между формами присвоения прибавочного продукта и формой политического. Политическое здесь – не что-то внешнее отношению собственности, то есть процессу эксплуатации, оно участвует в самом его задании и воспроизводит его, если только мы будем понимать «государство» в качестве классового отношения. Акцент на логике эксплуатации позволяет отказаться от рассмотрения докапиталистических «государства» и «экономики» как двух разделенных институциональных сфер, а также вывести на передний план классово-опосредованную связь между политической силой и экономическим присвоением. Тем самым мы предполагаем, что, поскольку «государство» никогда не вырабатывает окончательную фиксацию и институциализацию данного набора классовых отношений, собственность всегда является спорным общественным отношением, определяемым, защищаемым и заново оговариваемым государством, отвечающим на давление со стороны непосредственных производителей. Другими словами, именно сдвиг к отношениям эксплуатации и связанным с ними общественным противоречиям между эксплуататорами и эксплуатируемыми, а не «диалектика» между производительными силами и производственными отношениями, отвергает телеологические тенденции, внутренне присущие парадигме «способов производства», сохраняя при этом момент исторической открытости и изменения, который всегда таится в непредсказуемых решениях классовых конфликтов. Хотя эта новая формулировка сама по себе не может решить давний диспут о структуре и субъекте действия, диалектический via media [46] должен оставаться чувствительным к историческим процессам, в которых определенные отношения эксплуатации порождают общественное недовольство. Во время общего кризиса выход за пределы системы, то есть институциональное или структурное изменение, всегда является не необходимым, а возможным исходом, зависящим от степени классовой организации и непредсказуемого решения общественных конфликтов. Следовательно, исторический процесс не представляется ни необходимой последовательностью «способов производства», ни случайной цепочкой «типов господства», поскольку он, как открытый конфликт, всегда подвешен между возможными альтернативами. Короче говоря, сдвиг к отношениям эксплуатации предотвращает понятийную реификацию, экономический редукционизм, устраняет телеологические и функционалистские тенденции и оставляет историю открытой [47] .

В целом, я предлагаю теоретическую схему для феодальных обществ, выстроенную на логике эксплуатации, которая опосредуется определенными общественными отношениями собственности. Хотя классовые конфликты остаются primum mobile [48] истории, ее логика вращается главным образом вокруг четырех конфликтов: (1) между крестьянами и сеньорами (классовый конфликт); (2) среди сеньоров (конфликт внутри правящего класса); (3) между объединением сеньоров (феодальным «государством») и внешними феодальными сообществами (конфликт внутри правящего класса); (4) среди крестьянства (конфликт внутри класса производителей). Все вместе эти вертикальные и горизонтальные линии конфликта вытекают из определенных состояний равновесия классовых сил и порождают новые равновесия, которые в свою очередь управляют ритмами войны и мира, оформляя их. Другими словами, политическая организация, сознательная социальная деятельность остается стратегическим локусом изменяющих институты форм действия. С этой точки зрения аргумент, гласящий, что конфликт внутри правящего класса составляет отдельный уровень реальности – сферу собственно политики, понимаемой по Веберу как статусная конкуренция за власть, – проваливается. Точно так же геополитические отношения не образуют независимую, самозамкнутую область реальности (геополитическое как таковое), как утверждали неореалисты и неовеберианцы [Mann. 1986; Hobson. 1998]. В феодальных обществах конфликты внутри правящего класса, как внутренние, так и геополитические, – это не борьба за максимизацию власти, а конфликты среди классов, занятых политическим накоплением, то есть борьба за их относительную долю в средствах внеэкономического принуждения. Наконец, мы должны отвергнуть то предположение, будто крестьянская жизнь может быть ограничена особой самозамкнутой сферой, являющейся объектом «низовой истории», отделенной от политической истории. Эти сферы социального действия не следуют «своим собственным законам», а являются disiecta membra [49] противоречивой тотальности. Остается перевести эту модель собственности и коллективного общественного субъекта действия в последовательность более конкретных положений.

Теперь мы должны определить базовую политическую и экономическую единицу феодального общества. Основываясь на этом, мы сможем показать, как эта единица управляет особыми формами социального действия, которые поддерживают, оживляют и в некоторых случаях изменяют структурные отношения. Это поможет нам показать, как проблема соотношения структуры и субъекта действия может быть концептуализирована в случае феодального общества.

Базовой единицей феодального слияния экономического и политического был институт сеньории или феодального владения (lordship). Полезно напомнить, что сеньория была не просто аграрным экономическим предприятием, но и «единицей власти», внутри которой узы, связывающие людей, не были опосредованы «свободно» заключаемыми контрактами свободных лиц, они задавались политической властью, то есть господством [Bloch. 1966. Р. 236]. «Экономическое» было вписано в «политическое». Люди были приписаны к сеньору. Поразительная особенность средневековой собственности заключается, поэтому, в том факте, что права собственности были как политическими правами управления, так и экономическими правами землевладения; в действительности, оба типа прав были неразделимы. Это слияние хорошо схватывается латинским термином potestas et utilitas [Kuchenbuch. 1997]. Просто права собственности на землю были бессмысленны, если они не включали власть над людьми, которые возделывали ее, поскольку крестьяне владели своими собственными жизненными средствами и потому не испытывали никакого внутреннего принуждения арендовать что-то у сеньора или работать на него. Это контрастирует с капиталистической собственностью, когда владение землей «реально», поскольку оно составляет некую ценность, именно потому что те, кто возделывают землю, больше не обладают жизненными средствами и потому вынуждены арендовать их у землевладельцев или работать на них [Маркс, Энгельс. Т. 23. С. 725–773; Т. 25. Ч. II. C.344–379].