Это пренебрежение совпадает с отрицанием того, что вообще можно объяснить регионально-специфичные переходы от средневековых к ранненововременным и нововременным способам организации международной политической власти и геополитического пространства: «Удача и сила, fortuna и virtu, заданные локальными историческими траекториями, особенно в Англии и северной Италии, – вот что привело на практике к политическим структурам, которые могли обеспечить практический контроль над данной территорией» [Krasner. 1993. Р. 257]. Хотя здесь делается намек на две крупные макросоциологические парадигмы возникновения нововременного государства – на тезис военно-технологического детерминизма и тезис коммерческого развития, – Краснер видит четыре по существу мало чем отличающихся столетия споров и борьбы, в ходе которых складывается нововременной суверенитет, так что, например, основание Европейского Содружества должно, видимо, подчиняться все той же самой логике, присущей более ранним историческим попыткам выйти за пределы принципа государственного суверенитета посредством международных соглашений, контрактов, системы принуждения и налогообложения [Krasner. 1993. Р. 246, 261]. Поэтому Краснер призывает к отказу от широкомасштабных теорий изменения системы, требуя вернуться к тезису об исторической случайности: «В разнородном и подвижном политическом порядке со времен Средневековья до наших дней не обнаруживается никакой глубинной структуры» [Krasner. 1993. Р. 261].

В основном из-за собственных методологических оснований неореализм и реализм были подвергнуты серьезной критике исследователями, представлявшими разные интеллектуальные традиции (см.: [Сох. 1991; Ashley. 1984; Walker. 1987; Bromley. 1991. Ch. 1; Rosenberg. 1994. Ch. 1; Agnew, Corbridge. 1995]; эмпирическую критику см.: [Schroeder. 1994a, 1994b]). Сохранение реализма и неореализма связано главным образом не столько с теоретической строгостью или объяснительной силой, сколько с тем, что философы науки называют расходящимися «интересами, управляющими знанием» [Habermas. 1987] и теоретической инерцией институциализированных парадигм, позволяющих социализировать молодых исследователей и поощрять повторение, наказывая за критику [Кун. 1975]. Однако даже внутри реалистической традиции возникали возражения, основывающиеся не столько на метатеоретических вопросах, сколько на содержательных проблемах.

Джон Джерард Рагги выдвигает два фундаментальных возражения неореалистической теории международной политики Кеннета Уолца [Ruggie. 1986, 1993, 1998]. Во-первых, он доказывает, что хотя неореализм и может выстроить теорию способов действия нововременной системы государств, ему не удается объяснить специфику геополитического порядка, существовавшего до Вестфалии. Во-вторых, он заявляет, что в неореализме есть только «репродуктивная», а не «трансформативная» логика, то есть он не способен выработать широкомасштабную теорию системного изменения, которая объясняла бы «наиболее важное контекстуальное изменение в международной политике этого тысячелетия – переход от средневековой к нововременной международной системе» [Ruggie. 1986. R 141].

Критика Рагги была сформулирована в следующем виде. Если анархия является определяющей чертой различных геополитических систем, она недостаточна для радикального объяснения различающихся схем международного конфликта и сотрудничества. Однако если мы принимаем каузальную неопределенность анархии, нам нужно будет выработать несистемную теорию МО, которая будет объяснять эти вариации. Это предполагает, что наше внимание сдвигается от узко определенной политической науки к более широкой социальной науке, которая устанавливает более масштабные социальные силы, задающие и воспроизводящие политические сообщества и геополитические системы. Из-за существования глубоких геополитических различий, нам нужна макротеория системного изменения, которая не скрывает массивные трансформации в превалирующих формах политической власти и территориального порядка, а начинает с того предположения, что эти внутриполитические изменения связаны с долгосрочными и широкомасштабными переходами от одной системы к другой. Это означает, что следует рассматривать социальные источники политических трансформаций. Короче говоря, нам требуется историческая социология формирования нововременной системы государств.

Согласие с основными возражениями, предъявленными Рагги неореализму, не означает, однако, согласия с его конструктивистской альтернативой. В целом критика Уолца у Рагги не выполняет его собственных конструктивистских требований. Эмпирические и теоретические пробелы предложения Рагги демонстрируют недостаточность конструктивистских объяснений и потребность в альтернативной теоретической схеме.

Рагги заявляет, что различия геополитических систем могут объясняться через права собственности. Если средневековая система определялась условной собственностью, порождавшей гетерогенные формы территориальности, нововременная система определена исключительными, абсолютными правами частной собственности, порождающими гомогенные формы территориальности. «Ранненововременное переопределение прав собственности и реорганизация политического пространства высвободили одновременно межгосударственные политические отношения и капиталистические отношения собственности» [Ruggie. 1986. Р. 148]. Далее он утверждает, что сдвиг от средневековой условной к нововременной частной собственности может объясняться как случайное стечение трех «несводимых друг к другу» элементов коллективного опыта.

Хотя отношение между этими феноменами в причинном смысле остается неопределенным, Рагги подчеркивает последствия глубоких изменений в ранненововременных эпистемах, то есть в коллективных представлениях о субъекте и социальной реальности [Ruggie. 1993. Р. 169]. Рагги отмечает возникновение нововременного понятия субъективности как решающую эпистемную инновацию ранненововременного (само)сознания. Субъект Нового времени и концентрация политический власти через понятие неделимого суверенитета над пространственно отграниченной территорией – это два феномена, в историческом отношении параллельных. Независимо от того, насколько убедителен в теоретическом отношении предложенный Рагги набросок описания связи между возникновением режима частной собственности, нововременной субъективностью и нововременным территориальным суверенитетом, ему не удается определить тех социальных агентов, которые поддерживали те или иные права на собственность, изменяли их или жили благодаря им – не просто как формальные институты, но как социальные отношения, которые поддерживаются политически, являясь предметом спора. Эта десоциализация и деполитизация прав собственности выражается в неспособности распознать их внутренне конфликтную природу, а также рассмотреть те социальные конфликты, которые их преобразовали.

Из-за недостаточного теоретического осмысления социальной природы отношений собственности встречаемые у Рагги соображения относительно процессов, породивших режим частной собственности, его исторической периодизации, географически неравномерного распространения или влияния на абсолютистский суверенитет, остаются всего лишь сомнительными намеками. Рагги достаточно осторожен и потому воздерживается от конструирования четких каузальных связей между изменениями в материальных средах, стратегическом поведении и социальных эпистемах. Хотя он настаивает на том, что три упомянутых сферы несводимы друг к другу и относительно автономны, он всего лишь допускает возможность случайных взаимодействий между ними: «Однако эти изменения также влияют друг на друга – иногда по цепочке, иногда функционально, иногда просто через механизм распространения, то есть сознательного или бессознательного заимствования» [Ibid.]. Другими словами, они совпадают друг с другом во временном и пространственном отношениях. Любая попытка поставить под вопрос этот мягкий аддитивный анализ системной трансформации означал бы возвращение к искушениям «большой теории», которая навлекает на себя цензуру, отсеивающую любые тотализации [Ruggie. 1993. R 169]. Новое время оказывается по самой своей сути случайным – как любопытное стечение логически разделенных феноменов.