Туземцы занимались рыболовством, огородничеством, но главным своим источником существования считали караваны из-за Степи. Перейдя мост, караванщики делали привал: мылись в оборудованных сунгами купальнях, получали горячий ужин и ночлег. Расплачивались за постой вяленой бараниной и шерстью (сунги не разводили скот). Мясо они запасали на зиму, а из шерсти пряли нить и ткали одежду – лёгкую, тёплую и удобную, с красивой необычной вышивкой. А ещё брали в оплату ножи мигрийской выделки. Сунг без ножа, это уже вроде как и не сунг вовсе.

Аборигены враждебности не проявили, отнеслись к пришлым спокойно, даже дружелюбно, но и уходить со своих земель, от своего Озера не собирались. Пионеры, уразумев, что место занято, отошли за лесной массив, что тянулся на восток, намереваясь построить там свой посёлок.

Сейчас вряд ли кто-либо возьмётся внятно объяснить причины нелюбви дарийцев к исконным обитателям здешних мест. Неспокойные границы на западе республики, пылающее Поморье на востоке – в Даирии не привыкли к дружески настроенным соседям. Контакты случались всё больше на языке винтовок и пушек. Возможно, сработал стереотип мышления, а быть может, сказалась банальная враждебность к инородцам, незнакомым и непонятным. Как бы то ни было, стена недоверия и презрения, появившись с первых дней, не таяла, а лишь крепла с годами.

Постепенно сунги перестали появляться в Идиллии без крайней нужды, а жить в городе остались и вовсе единицы. Но отец Антона, Теофил Кросс, приехав сюда ещё во времена строительства кирпичного завода – молодым, здоровым, полным сил и желания заработать денег, – встретил как-то высокую, тонкую, с нежным личиком и огромными тёмными глазами девушку-сунгелу Милу. И влюбился без памяти.

Тео было наплевать, что о нём думают другие. Он взял Милу за руку и отвёл в храм. Святой Николас с высоты своей божественной мудрости спокойно смотрел на браки дарийцев с представителями других народов, и священник сочетал их браком по законам Церкви и Республики Даирия. К сожалению, пониманием того, что всё от Бога, и все людские расы от Бога, а браки совершаются на небесах, не обладали простые горожане.

Тео привёл избранницу сердца в барак. Где ещё мог поселиться копач с карьера? Привёл в маленькую комнатку с общей на всех кухней и нужником в конце коридора, и сказал:

– Здесь мы будем жить, любимая. Ты родишь мне детей, а я заработаю много денег. И мы построим дом. Большой и светлый. Уверен, всё будет хорошо.

Тео целыми днями пропадал в карьере, ворочая огромной тяжёлой лопатой глинозём. Господь не обидел его силушкой, да только платили за работу сущие гроши. Но сунгелу сразу же невзлюбили соседи-дарийцы. Кумушки презрительно смотрели на красивую чужачку, злословили за глаза, донимали мелкими пакостями. То соли подсыпят в кастрюлю с супом, то стирку устроят так, что застенчивой, робкой Миле не остаётся места простирнуть рубаху мужа. Мужчины тоже смотрели косо. И каждый взгляд – упрёк. Зачем ты здесь, чужая?..

Женщина терпела. Жаловаться она не привыкла – гордость не позволяла. Тем временем родился Антон. Хлопот прибавилось, и всё чаще звучало в коридоре и на кухне «глянь, опять идёт эта, червивая…» «Червивыми» называли сунгов за характерную кожу, и не было прозвища обиднее для сыновей и дочерей маленького народа. Напряжение в бараке нарастало, злость и раздражение на собственное тяжёлое житьё переливались в ненависть к красивой иноземке.

Кончилось всё грандиозным скандалом. Милу обвинили в покраже чужих продуктов, порче белья, ещё чёрти в чём, и Длинный Роб, детина необузданный и грубый, пригрозил выгнать «червивую» взашей вместе с её недоноском. И даже схватился за разделочный нож, широкий и острый…

Когда всё это случилось, на пороге появился Теофил.

В руке он сжимал дробовик устрашающего калибра, а через плечо перебросил патронташ. Ружьё держал стволами вниз, но так, чтобы одним движением можно было вскинуть оружие. Прямо в искажённую ненавистью физиономию Длинного. И сказал Тео, что если ещё раз кто-нибудь посмеет тронуть – хоть словом своим зловонным, хоть рукой грязной, а хоть даже и помыслом нечистым – его жену, быть ему в тот же миг в горних высях Святого Николаса. На Его суде.

Негромко вроде сказал, но веско, и с тех пор страсти вокруг Милы враз улеглись. Соседки замолчали и стали уступать место на кухне, отодвигать баки с бельём. Все знали бешеный нрав старины Тео, и все знали, что слов на ветер он не бросает.

Ант унаследовал характер отца. Если он считал, что так будет правильно, он брал и делал. И ох, как трудно было его тогда остановить. Невысокий, сухой и жилистый Антон не выглядел сильным бойцом. И мало кто знал, какой у парня внутри стальной стержень. Стержень этот можно было сломать, но невозможно согнуть. Он не боялся никого. Пусть противник будет старше и сильнее, пусть их будет несколько, – да хоть сам чёрт им в помощь! – если дошло до драки, он дрался.

Антона долгое время не принимали в компанию местных мальчишек. Барачники сторонились чужака, а на предложения дружбы отвечали насмешками. Это обижало парня, он хотел быть в команде. И однажды всё изменилось. Ватага собиралась на очередную разборку с извечными врагами – рыночниками. Или «капустниками», как их ещё презрительно называли. Те позволили себе лишнего в отношении девчонок с Бараков. По выходным в маленьком парке за зданием Муниципалитета играл духовой оркестр, там устраивали танцы. Приходила сюда публика чистая, приличная. Дерзаям с Задворок делать в таком месте было нечего. А вот молодняк, шкеты, в душе мечтающие со временем стать такими же взрослыми и крутыми, на танцульки заглядывали. Ничего зазорного в этом никто не видел.