Шрифт:
– Как же он тут очутился?
– нахмурился второй, теребя лохматую, с проседью, бороду.
– Все ж заперто было?
– Маринка свово Ивашку-Воренка подкинула? Хитрость какую задумала? Собор ведь вмале[3].
– Хм… Ему годка два, как и Воренку, но это точно не он. Маринка сейчас с полюбовником в бегах где-то на Низу. Да и дитем ей бросаться несподручно: через него только они трон оттяпать и могут. А малец-то не простой! Глянь, парча какая. Такую не на всяком боярине увидишь.
Пьер молча хлопал глазами, стараясь осознать, что происходит. Почему они называют его младенцем? Кто сошел с ума, он или эти странные мужики?!
– Батюшки, а лежит-то где!
– ахнул вдруг Тишка.
– Прямо под образом Заступницы Владимирской!
– И то… - кивнул Филимон, открыв рот от удивления.
"Мне все это снится", - решил наконец Пьер и незаметно ущипнул себя за руку. Боль была вполне ощутимой, но видения не пропали. Над головой висела та самая икона Владимирской Богоматери, которую он видел в Третьяковке. Да что ж такое происходит-то?
Странные монахи внимательно рассматривали его. Тот, которого звали Тишка, присел рядом, протянул громадную, больше лица Пьера, ладонь, и осторожно коснулся его щеки кончиком пальца.
– Настоящий, - с благоговением прошептал он.
Оба замерли, тараща глаза на Пьера. Минуту спустя Тихон выдохнул:
– Слышь-ка, Филимон… Никак это посланец.
– Вот и я мыслю. Чай, неспроста он под Богородицей-то.
– Мать честная!
– А лежит-то как тихонько, не плачет. Глазенки удивленные вытаращил да молчит. Могет, немой он?
– Ага, немой, сказывай. Так заливался, я аж подскочил, как услышал.
Филимон откашлялся и сурово сказал:
– Вот что, Тихон, мы с тобой в таком деле не решальщики, тут нашими скудными умишками не разобраться. Надобно кого-нить кликнуть. Ступай-ка ты на Чудово подворье к отцу Аврамию да все ему про младенца-то и обскажи. А я покуда здесь покараулю, дабы чего не вышло.
Тишка с готовностью кивнул, перекрестился и исчез в темноте. А Пьер, проводив его взглядом, поднял глаза на Филимона. Тот по-прежнему с интересом его рассматривал, примостившись на корточках.
– Кто вы?
– попробовал спросить Пьер, но вместо вопроса изо рта вырвался несвязный лепет. Лицо Филимона вдруг подобрело, и он с участием произнес:
– Надобно тебе что-то, да? Ах ты, бедолага, небось несладко на каменном полу-то лежать.
Огромный монах подхватил Пьера и, выпрямившись во весь рост, принялся его укачивать.
– Ну-ну, баю-бай, - неумело забормотал он.
Леденея душой, Пьер поднял руки и в рассеянном свете снова увидел перед собой детские ладошки. Повертел головой, глянул на живот, на ноги… и чуть не потерял сознание. Сомнений не было: он стал младенцем!
"Ничего, - попытался он себя успокоить, - скоро я проснусь, и кошмар закончится".
На руках монаха было тепло и уютно. Пьер спрятал руки под его душегрейку, и Филимон понимающе усмехнулся:
– Ишь ты, хитрюга. Маленький, а сообразительный. Ну спи, баю-бай.
Монотонное бормотание успокаивало. Пьер, пригревшись, закрыл глаза и в самом деле задремал.
[1] – Я жив! Помогите! (фр.)
[2] – Спасите! (фр.)
[3] Вскоре.
Глава 2
– Мсье Рудницки!
Пьер обернулся. К нему спешил полный коротышка, на ходу поправляя прилипшие к вспотевшей лысине редкие пряди. Подойдя ближе, толстяк перевел дыхание и с улыбкой протянул пухлую ладонь.
Филипп Жюно, начальник кадрового департамента, - а это был именно он - никогда не нравился Пьеру. Вроде вежливый и участливый - эдакий добрячок, но после разговора с ним всегда оставалось впечатление, что тебя провели.
Пьер работал маркетологом в корпорации "Глобаль Технолоджи" и был веселым, остроумным парнем, никогда не пасовавшим в трудных ситуациях. Главной любовью его жизни была история, русская и французская, а свободное от нее и работы время Пьер предпочитал проводить в компании друзей и подруг. Вместе они ездили в путешествия, на морские курорты и пару раз катались на горных лыжах в окрестностях Монблана. Летали на шарах-монгольфьерах, которые сами же запускали и даже участвовали в их изготовлении. В общем, жизнь текла весело и беззаботно.