Шрифт:
Различие на уровне одного гена, конечно же, не образует нового вида. По оценкам ученых, достаточное количество мутаций, необходимое для появления абсолютно нового вида приматов, такого как Ardipethicus, не могло накопиться за промежуток времени от десяти до семи миллионов лет назад. И все-таки это существенный интервал.
Можно ли точно определить, когда в течение этого долгого периода появился человеческий язык? Принято считать, что способность австралопитеков к устному общению не слишком отличалась от той же способности у шимпанзе и других приматов8. Многие эволюционные биологи сказали бы, что человеческий голосовой тракт не был структурно приспособлен к звукам современной речи, пока в результате эволюции не развилась подъязычная кость со специфической формой и расположением. Вместе с идеальной формой гортани это, предположительно, позволило людям издавать сложные звуки, основанные на фонемах (чего не могли наши родичи-шимпанзе) примерно 200 000–250 000 лет назад9. В последние несколько лет выдвигались предположения о том, что неандертальцы также могли обладать способностью к речевому общению. В любом случае, это произошло через множество лет после того, как Australopithecus afarensis, Paranthropus boisei и Homo kahilis окончательно исчезли с лица земли.
С другой стороны, многие генетики считают, что вариант гена FOXP2 мог сыграть важную роль в обретении людьми способности производить и регулировать язык10. В гене FOXP2 закодирован фактор транскрипции под названием Р2, протеин из семейства Forkhead, мутировавший у современного человека и высококонсервативный у других млекопитающих. Факторы транскрипции – это протеины. Они связаны с определенными последовательностями ДНК и контролируют темп их транскрипции в информационную РНК, которую рибосомы используют для кодирования аминокислот.
Мы, без сомнения, снова и снова зададим себе вопрос: что значит быть человеком, где проходят наши границы, что так сильно отличает нас от остального природного и технологического мира.
Различия в способах образования аминокислот могут серьезно сказаться на развитии организма. Изменение всего двух аминокислот в ДНК нечеловекоподобных приматов, по всей видимости, сделало возможным появление человеческого языка. FOXP2 – не единственный ген, необходимый для развития речи, но он был открыт первым из всех генов, связанных с речью и языком. Опять же эта мутация произошла максимум 200 000 лет назад11. Рассмотрев доказательства, можно сделать вывод, что даже протоязыки, предшественники более современных языков, не могли возникнуть до относительно недавнего времени.
Если это так, то как же наши предки в эпоху палеолита могли передавать знания о дроблении на протяжении миллионов лет, задолго до того, как появился язык? Разумеется, остаются механическая имитация и повторение, но одной имитации недостаточно. Один из наиболее долго понимаемых признаков необученности состоит в том, что вы не знаете того, что вы чего-то не знаете12.
Передавать подробное знание от умелого учителя неумелому ученику помогает быстрая обратная связь в ходе обучения. Таким образом, можно предположить, что до возникновения речи древние люди общались с помощью эмоциональных возгласов или других форм невербальной коммуникации. Жесты могли нести информацию о техниках выполнения, выражать удовлетворение или недовольство13. Некоторую обратную связь обеспечивали мимика и голосовые сигналы. Способность выражать удовольствие, гнев и огорчение была как у наставника, так и у ученика. Запах и феромоны также могли служить разновидностью обратной связи (обоняние у древних, вероятно, было более чувствительным, чем у современных людей), равно как и некоторые другие средства, которые в наши дни считаются оскорбительными. Например, приматологи описывают практику швыряния экскрементами у шимпанзе как средство контроля одной особи над другой. Недавние исследования соотносят такое поведение с увеличением числа связей в области, соответствующей центру Брока в человеческом мозге – участке коры в нижней лобной извилине, считающемся важным центром речи. Исследования показали, что более частое и прицельное метание экскрементов свидетельствовало о более высоком интеллекте наблюдаемых шимпанзе14. Хотя в современном человеческом обществе такое поведение сурово порицается, оно, по всей вероятности, было одной из обычных коммуникативных практик древних людей. Теперь у нас есть мотиватор!
Но как сформировалась эмоциональная коммуникация людей? Вероятнее всего, основные эмоции начинаются с физиологии15. Как и любая другая форма жизни на планете, Homo sapiens sapiens – продукт эволюции, длившейся миллиарды лет. За это время у наших позвоночных предков развилась сложная эндокринная система – сеть химических сигналов, помогающих телу реагировать на ситуацию, угрозу или возможность получить пищу и секс16. Многие из гормонов напрямую соотносятся с повышенным возбуждением, наблюдаемым при переживании основных эмоций – гнева, страха, удивления, отвращения, радости или грусти. Адреналин, кортизол и десятки других химических соединений подготавливают организм к борьбе или бегству. Эндорфины контролируют боль. Дофамин приносит удовольствие. Мелатонин регулирует циркадные ритмы. Окситоцин повышает доверие и влечение.
Но это лишь физиологическое обоснование эмоций. По меньшей мере со времен древних греков мы описываем эмоции как опыт, который заставляет нас вести себя тем или иным образом. Можно сказать, что мы лезем в драку, когда разгневаны, или убегаем, когда напуганы. Но в 1884 году американский философ Уильям Джеймс выдвинул гипотезу о том, что все происходит наоборот17. По словам Джеймса, организм испытывает психологическое возбуждение, в основе которого лежит событие или стимул, и реакция следует мгновенно. Он объяснил этот механизм в своей классической статье «Что такое эмоции?» (What is an Emotion?):
[Телесные] изменения следуют немедленно за восприятием волнующего факта, и наши ощущения одних и тех же изменений, когда они происходят, это и есть эмоции. С точки зрения здравого смысла мы несем убытки, испытываем печаль и плачем; мы встречаем медведя, пугаемся и убегаем; получив оскорбление от оппонента, мы приходим в ярость и деремся. С точки зрения гипотезы, защищаемой в этой работе, такая последовательность ошибочна. Одно ментальное состояние не следует немедленно из другого, сначала между ними должны возникнуть телесные проявления. Рациональнее будет сказать, что мы испытываем печаль, потому что плачем, испытываем гнев, потому что деремся, и боимся, потому что дрожим, а не наоборот – что мы плачем, деремся или дрожим, потому что испытываем печаль, гнев или страх в зависимости от ситуации. Без телесных проявлений, следующих за восприятием, последнее приняло бы абсолютно когнитивную форму, стало бы бледным, бесцветным, полностью лишенным моральной теплоты. В таком случае мы могли бы принять решение бежать, увидев медведя, или принять решение ударить, получив оскорбление, но при этом не испытывали бы собственно страха или гнева.
Итак, Джеймс утверждает, что, лишь пережив физиологическую реакцию, мы интерпретируем ее в поведенческую и приписываем ей определенную эмоцию. После физиологической реакции со стороны эндокринной системы происходит когнитивное распознавание и определение эмоции. (Такую же гипотезу независимо выдвинули датский врач-терапевт Карл Ланге и итальянский антрополог Джузеппе Сержи. Благодаря этому появился термин «теория Джеймса – Ланге», хотя назвать ее «теорией Джеймса – Ланге – Сержи» было бы точнее.) Теорию Джеймса – Ланге критиковали, а ее формулировка за прошедшие сто двадцать пять лет изменялась, но многие специалисты в области нейронаук, исследующие эмоции, согласны по крайней мере с основным ее положением.