По косвенным данным я установил, что нужная мне книжка называлась «Рашковские рассказы». Около месяца я искал по всем библиотекам, пока однажды не наткнулся на неё. Мне согласились выдать книгу, с условием, что я не вынесу её из читального зала. Прошло, наверное, часа полтора, прежде чем я наткнулся на нужный мне рассказ. И я прочитал: «Удастся ли Земле второй раз родить такого идиота, каким был этот господин…» И дальше три страницы Ихил Шрайбман очень ругал моего прадедушку за глупость и пустое бахвальство. Я героически прочёл рассказ до конца.

И прочитав, согласился со своим отцом, что писание книг – занятие для людей грубых и злопамятных.

Я родился в нестандартной еврейской семье. Пока других еврейских мальчиков и девочек отдавали на скрипку, фортепиано, а самых бездарных водили на шахматы, мой отец, архитектор по профессии, мечтал вырастить своих детей художниками. Все возможные блаты в Одесской художественной школе – у него были. Даже если бы я нарисовал на вступительных экзаменах спичечный коробок – круглым, мне было не отвертеться. Поэтому, в отличие от своего, более покладистого в детстве, брата, я сказал решительное: «нет». Отец очень опечалился и заявил, что его младший вырастет разбойником. Мама его утешала, объясняя, что я, в крайнем случае, могу стать писателем – ведь читаю же я для чего-то эту «прорву книг».

– Представь, – говорила она, – старший станет художником, младший – писателем. Мы вырастим приличных еврейских детей, которыми сможем гордиться.

Но брат вырос. Стал менее покладистым, поступив в Художественное училище им. Грекова… но на скульптора. Что, несомненно, уже нарушало папины планы. А потом и вовсе бросил училище, став обыкновенным гениальным механиком. Зато он понимает суть вещей. Не дай бог спросить у него, как устроен движок машины. Лекция на полчаса обеспечена. Он назовёт всё, включая последний винтик. Как-то по телефону я задал ему простой вопрос:

– Как здоровье?

Брат стал объяснять внутреннее строение человека. Иногда, отвлекаясь, я забывал, что он говорит о человеке. Мне казалось, что он разбирает движок машины.

А я так и не стал писателем. Пишу что-то, пишу постоянно и даже, кажется, немного кормлюсь с этого, но не писатель. При этом, когда я чувствую запах скипидара, разглядываю заляпанный красками мольберт и наблюдаю отмокающие в стакане кисточки, испытываю резкий приступ ностальгии… Мама, будь она жива, сказала бы, наверное:

– Один мой сын – гениальный механик, другой – что-то пишет, бог его знает что… Гордиться нечем…

Вот так, с возрастом, понимаешь, что в детстве нужно быть покладистей и слушаться родителей. Особенно, если у них есть блат в художественной школе.

У нас же всех есть свои фобии. Мы все кого-то ненавидим, кого-то боимся. У меня, к примеру, две фобии. Я боюсь крокодилов и парикмахеров. Крокодилов – даже не знаю почему – грехи прошлых жизней, наверное. А парикмахеров… Вот парикмахеров – очень даже знаю.

Во-первых, они постоянно крутят ножницами в опасной близости от ушей. А во-вторых – стригут не так, как их просишь. «Мне, пожалуйста, покороче». – «Вам так не пойдёт!» Потом смотришь на себя – ну чистый Гоголь. Оказывается, мне так идёт. Для меня сходить к парикмахеру, как для других, наверное, посетить стоматолога.

Однажды, видя мои страдания, мне вызвался помочь мой отец. Он у меня был архитектором. Я думаю, если человеку здания доверяют проектировать – неужели с головой не справится. И согласился.

Папа минут пять крутился возле меня, прикидывая, что бы ему такого выстроить: рококо или готику. Потом принялся швейными тупыми ножницами кромсать мои пряди. Я насторожился. По его губам и выражению глаз я понял: что-то идёт не так. Но папа, не останавливаясь, вырубал на моей голове целые просеки. Я не роптал. Он в это время участвовал в реконструкции Одесского оперного. Где я, а где Оперный. Неужели не ясно.

Ещё несколько прядей полетело на пол.

«Так, замечательно, – сказал он. – Пойду возьму ножницы поменьше».

Папа вышел из комнаты. Я стал разглядывать себя в зеркало, пытаясь понять: что именно папа ваяет. Что-нибудь в стиле Гауди или ратуши Лира. Я даже не сразу заметил отца, который стоял в дверях уже в плаще и шляпе.

«Мне нужно выйти ненадолго», – сообщил мне отец. Он ещё немного полюбовался на свою работу, после чего добавил: «Знаешь, так оставлять нельзя. Сходи в парикмахерскую. Если будут расспрашивать – скажешь, что вернулся из экспедиции».