***

Любопытство – преломление страха неизвестности. Ничего не боящийся нелюбопытен, и напротив, смелость – знак острого любопытства. Страх и любопытство составляют отношение к тайне и святыне, нить, связывающую человека с тем, что ему свято, и тем, что его страшит. Довольство вообще не состоит в отношении к тайне и святыне, для него нет ни тайн, ни святынь – именно потому, что у него нет ни страха, ни любопытства.

***

Настоящее сладострастие предполагает обостренную чувствительность к холодным и темным сторонам жизни. Таков Свидригайлов у Достоевского. Быть по-настоящему сладострастным значит жаждать красоты и в то же время чувствовать в красоте леденящую грусть. Сладострастие ненасытно потому, что никогда ничего не приобретает, кроме растущего ужаса.

***

Там нет творчества, где нет личности. Наука в той части, которая полезна – не творчество, потому что не лична. Там, где в науке пробуждается личность, она перестает быть удовлетворительницей потребностей и становится творчеством. Как собиратели сырья для научных мельниц, так и те, кто вращает их жернова, чаще гордятся своей безличностью в изучении тайн природы. Но если не бояться прослыть мракобесом и изувером, следует сказать: наука в большой своей части согласилась на предложение «камни сии обратить в хлебы», и даже увидела в этом свое превосходство над Тем, Кто от этого предложения отказался. Она устыдилась быть творчеством, потому что творчество, как и всё подлинно человеческое, всегда бесполезно. И наука в своем подлинном смысле – бесполезна для большинства, потому что познание никогда не было общедоступной ценностью, а скорее роскошью. Военные ужасы и материальное изобилие нашего времени, относимые к заслугам науки, скорее ее побочные дети.

***

Жизнь наполняется либо творчеством, либо ужасом, оттеняемым маленькими победами. Поэт знает и то, и другое, но зато он всегда на грани измены себе, между ничтожеством и вдохновением. Развивая мысль Вейнингера, можно сказать, что гений – тот, кто испытывает отвращение к себе, когда не может творить, потому что сознает творчество естественным состоянием своей души. Молчащий поэт действительно самый ничтожный из детей мира: он отвратителен сам себе.

***

Где гений, там вдохновение. Наше время видит гений даже в людях, никогда вдохновения не знавших, обыкновенной сноровке и техническом совершенстве. Вообще век сей поклоняется технике как искусству изготовления вещей; гений же – искусство не делать вещи, но принимать их в себя. Гений – восприятие и замысел, а не ожесточенная деятельность ради умножения вещей.

***

Память грустна по своей природе – потому что помнить можно только о том, чего уже нет. Память, как знание о несуществующих вещах, состоит в некотором родстве с ожиданием, которое также имеет предметом несуществующее, но еще возможное. Чтобы избавить человечество от грусти, нужно прежде всего лишить его памяти.

***

Только внешнее сходство позволяет смешивать творчество с производством. Настоящее творчество в упадке во времена обширного производства вещей. Главное их различие в том, что творчество ищет способности суждения, а производство – способности потребления. Когда речь идет о производстве, можно говорить о «достаточных» количествах произведенных вещей; творчество же такое дело, в котором никогда не бывает достатка или избытка. Коротко говоря, творчество есть самопознание трудящегося, тогда как производство в лучшем случае поощряет познание спроса. Весь вопрос в том, признаётся ли ценность самопознания; если нет – искусство, как познание человека в образах, обречено на вырождение, творчество мельчает и растет Великое Производство Вещей.

***

Любое одностороннее и притом мощное развитие ждет неудача на его высшем подъеме. Именно тогда, когда напряжение сил дойдет до предела, окажется, что этих сил не хватает для удержания постройки от разрушения. Гордость «всего высокого и превозносящегося» больше всего именно тогда, когда оно клонится к упадку.

***

Зрелость бесполезна с точки зрения одного человека или поколения, потому что дается только однажды, и в большинстве случаев слишком поздно. Только вечность и существующая в вечности преемственность придают смысл зрелости, как и человеческому существованию вообще. С другой стороны, там, где есть череда, преемственность, каждое отдельное звено стоит в своем отношении к вечности и относительно нее определяет ценность свою и собственной жизни. Мы убеждены, что достигли последнего и совершенного общественного состояния, что после нашего мира не будет другого. Этим мы лишаем себя значения в череде миров, а угашением творчества – и собственного значения по отношению к вечности.

***

Говорят: «в раю человек был счастлив». Ничего подобного. В раю человек был несчастлив и отчаянно рвался прочь. Чтобы как следует полюбить родной дом, его нужно потерять; так и здесь. Обладание самым лучшим, дорогим и милым не слаще потери, ведущей к новому обретению, во всяком случае в глазах обладающего. Иначе было бы бессмысленно говорить об угрозе нравственности, родине или жизни, потому что больше всего на свете человек боялся бы их потерять. Всякое обладание ненавистно, и блеск целей определяется прежде всего их недоступностью, т. е. невозможностью ими обладать.

***

Есть коренная душевная потребность в торжестве и одержании победы. Там, где потребность торжества оказывается сильнее потребности обладания, мы видим игрока – по отношению к деньгам или любви. Игрок не жаден, и тем, в чем он нуждается, нельзя обладать.

***

Я не говорю ни за, ни против «образа мира сего», но я меньше всего хочу на его счет обольщаться. Считайте меня голосом той силы «отпора и отрицания», о которой писал Достоевский, и без которой человеку нельзя сохранить целость души, искушаемой торжествующим порядком вещей. Единственное подчинение, имеющее ценность – сознательное подчинение сильного другой силе. Так мощный пес подчиняется человеку, в ум которого верит (а собаки убеждены в человеческом могуществе и – не побоюсь сказать – в уме как источнике этого могущества). Кстати, говорящие о рабском характере собаки забывают о том, что это необычайно одаренное существо, сильный и умный зверь, которому нравится быть с человеком. Отношения пса и человека ближе всего к дружбе равных: оба сильны, но каждый по-своему.